— Ты издеваешься надо мной, Галя? — голос Зинаиды Петровны врезался в кухню, как противопожарная сирена. — Я сказала: дверь надо было открыть СРАЗУ. А ты тут банку крутишь, будто я тебе доставка сюрпризов.
Галина не оторвала рук от стеклянной банки с квашеной капустой, но мышцы на лице дрогнули. Банка поддавалась хуже, чем переговоры с её бывшей семьёй.
— Вы зачем приходите без предупреждения, Зинаида Петровна? — спокойно, почти без эмоций, хотя внутри всё взвилось, как кипящая кастрюля. — У меня теперь нет обязанностей перед вашей семьёй. Я, на минуточку, живу одна. Год уже.
— Развелись вы, — фыркнула свекровь, скидывая сапоги прямо посреди коридора и оставляя следы мокрой ноябрьской грязи. — А ключ я не сдаю. Он мне сын дал. На всякий случай.
— На всякий — это если у вас свет отключили, а вы забыли телефон дома. А не если вы решили проверить, жива я или нет. Или всё ещё «вдруг скучает по сыну».
Зинаида закатила глаза театрально, будто на сцене провинциального театра.
— Да кто тут по нему скучает? Он мужик самостоятельный. Он, между прочим, сейчас заново жизнь строит. В отличие от некоторых.
Галина открыла банку. Резко. С хрустом. Крышка слетела и грохнулась на стол.
— Я здесь квартиру свою строю. А не жизнь в чьих-то представлениях.
— Ну-ну, — Зина села на табурет, достала из сумки свёрток. — Вот. Вареники с картошкой. Домашние. Я знаю, ты опять питаешься то лапшой, то кофе. Женщина должна нормально есть.
— Женщина должна жить без того, кто приходит без стука, — сказала Галя. — Заберите ключ. У меня нет никакой причины терпеть ваше присутствие.
— У тебя есть причина, — свекровь упёрлась ладонями в стол, наклонившись вперёд. — Нормальная память о семье. Ты думаешь, я просто так к тебе хожу? Я смотрю, как ты. Справляешься — не справляешься. Вдруг беда. Вдруг помощь нужна. Я, между прочим, не чужая.
— Вы — уже не родня, — произнесла Галина ровно. — Ваш сын ушёл от меня. По своей воле. А я приняла это. Вы — нет.
Молчание зависло так густо, что даже дверь в прихожей будто прислушалась.
Зина поднялась, пошла к шкафу, не спрашивая, и наливала себе чай, как в своё время — в этой же квартире, когда Галя ещё была «идеальной женой» для её мальчика. Тогда всё казалось проще. Или Галя просто старалась сильнее не замечать.
— Знаешь, — начала Зина, отхлебнув. — Я вот думаю. Вы бы не расстались, если бы ты… ну… не такая каменная была. Тебе же надо было чуть-чуть помягче быть. Мужик любит, когда дома тепло. Когда его ждут. Когда не всё по расписанию.
— А вы, — Галина села напротив, — не пробовали отпустить взрослого сына? Перестать приходить к нему домой и проверять, как у него пряники лежат? Может, ему и правда нужно было пространство — без вас? Не без меня.
Свекровь замерла, губы поджались.
— Он ушёл потому, что ты его не держала. Женщина должна держать мужчину.
— Привязывать к батарее? Или шантажировать обидой?
— ДУМАТЬ надо было! — сорвалась наконец Зина. — Я двадцать лет строила эту семью! ДВАДЦАТЬ! А ты что? Всё разрушила. И ещё теперь сидишь тут, в квартире, которая, между прочим, не только твоя!
— Это моя квартира, — спокойно, но жёстко произнесла Галя. — Куплена мной. До брака. Документы лежат в ящике. Можете посмотреть.
— А мебель? А стенка? А сервиз польский?
— Забирайте. Хотите прямо сейчас — давайте коробки.
Зинаида вскочила. Ноздри дрожали. Она была похожа на чайник, который через секунду свистнет.
— Ты думаешь, ты сильная? Нет. Ты просто одинокая. И мне тебя, Галя, жаль. Очень.
— Мне тоже вас жаль, — тихо ответила Галя. — Потому что вы всё ещё живёте жизнью своего сына. Не своей.
Эта фраза ударила. Свекровь отвернулась и вышла в коридор. Оставила вареники на полу. Дверь хлопнула.
Галя закрыла лицо ладонями. Пальцы пахли капустой. И усталостью.
Прошло три дня. Дождь, слякоть, короткие световые часы — ноябрь в их городе всегда был таким: мокрый, тягучий, как бесконечное ожидание.
Галя вернулась с работы у стоматолога — отвечала на звонки, слушала чужие страхи про «а вдруг будет больно» и улыбалась, как будто внутри не жужжит тупой тревогой.
Ключ в замке не скрипел. Хорошо. Дома тишина.
Но когда она сняла кроссовки — раздался звонок в дверь.
Открыла — и увидела почти театральную композицию.
Михаил — её бывший. Куртка помятая, взгляд усталый, щетина как будто неделю не брит. Вроде знакомый. И чужой.
Рядом — девушка с короткой стрижкой, яркие очки, спокойное уверенное лицо. Пальто цвета осеннего яблока. Держит Михаила за руку так, будто знает, что делает.
А позади них — Зинаида Петровна. В пальто, перчатки в руке. В глазах — превосходство и цель.
— Мы хотели поговорить, — без церемоний сказала свекровь и протиснулась внутрь первой. Конечно.
— Я не приглашала, — Галя перекрыла коридор, но они уже прошли.
— Это Катя, — сказал Михаил, будто представляя нового телевизор. — Мы… вместе.
Катя кивнула. Спокойно. Почти тепло. И это раздражало сильнее всего.
— Поздравляю, — холодно сказала Галя. — Что вам нужно?
Зина достала папку. Плотную. С бумажками.
— Мы тут посчитали… — начала она.
— О, началось, — Галя села на стул. — Давайте.
— В этой квартире много вложено. И моими силами, и Мишиными. Так что справедливо будет, если…
— Нет, — Галя даже не дала закончить. — Документы на квартиру оформлены на меня. Куплена мной до брака. Это не общее имущество.
Катя вздохнула, но без высокомерия.
— Мы понимаем, — сказала она. — Но есть вещи, которые тоже считаются вкладом — ремонт, мебель, техника. Мы хотели обсудить компенсацию. Или… — она чуть замялась. — Возможность разделить жильё.
— Разделить? — Галя засмеялась. — Вы хотите сюда въехать?
— Было бы честно, — сказал Михаил. — Мы сейчас снимаем. А здесь — наши стены. Мы тоже их делали.
Галя посмотрела на него так, словно он признался, что планирует жить в шкафу.
— Миша. Ты ушёл. Ты выбрал свою жизнь. Почему я должна отдавать тебе мою?
— Потому что… — он запнулся. — Потому что так правильно. Мы же были семьёй.
— Были, — сказала Галя. — Прошедшее время. Не настоящее.
Зина грохнула папкой о стол.
— Или ты отдаёшь нам часть стоимости. Или мы будем решать через документы. И жить будем вместе — нравится тебе или нет.
Катя молча сжала губы. Видно, ей эта часть тоже не нравилась.
Галя подошла к шкафу, достала папку со свидетельством. Положила рядом.
— Вот. Видите. Моя собственность. Не общая. Разговор закончен.
Тишина длилась секунду. Но ощущалось — как будто час.
Потом они ушли. Даже Зина ничего не сказала на прощание — и это было страшнее ругани.
Неделя прошла в тревоге. Вроде тишина. Но не та — не отдыхающая. А настороженная. Как перед тем, как лёд под ногами треснет.
Соседка Марья Степановна покачивала головой на лавочке:
— Ты думаешь, она успокоилась? Да ну. Она ж из тех — пока по-своему не будет, не отступит.
Галя только вздохнула:
— Я просто хочу жить. В своей квартире. В своей жизни. Без постоянных проверок.
Но следующий звонок нарушил покой.
Позвонили из нотариальной конторы — официально. Вежливо. Предложили явиться по поводу оформления дарственной от Павла Тимофеевича Савина. Родственника Зинаиды. Жив, просто уезжает в другой город насовсем и оформляет имущество заранее. В списке — и Галина.
Она смотрела на трубку и не понимала:
— Зачем… я здесь?
Ответа не было.
Но Галя знала: за этим — Зина.
Встреча была назначена на следующий вторник.
И вот они стоят в коридоре нотариальной конторы.
Зина — уверенная, как юрист. Михаил — как мебель, которой сказали «стой здесь». Катя на этот раз не пришла.
Галя почувствовала, как мерзлый воздух ноября тянет сквозняком под дверь, и подумала:
Вот сейчас что-то снова попытаются забрать.
Галина сидела на стуле у длинного стола, перед ней — кипа бумаг. Пахло пылью от старых папок и кофе из автомата в углу. Нотариус — женщина лет сорока, в очках, сосредоточенная, без привычки тратить слова впустую — объясняла сухим голосом условия передачи долей. Если бы не напряжение, всё звучало бы почти буднично.
— Тут указано, — сказала нотариус, проводя ручкой по документу, — что Павел Тимофеевич передаёт вам, Галина Сергеевна, квартиру в Сергиевом Посаде. Вторая часть имущества — дача и участок — передаются его сестре, Зинаиде Петровне. Подписи будут оформлены после подтверждения личностей всех сторон.
Галина кивала. Но внутри — всё било тревогу, как ложка о кастрюлю.
Почему он так решил? Кто ему подсказал? Зачем?
Она почти не помнила того человека — только смутный эпизод в поликлинике семь лет назад, когда старик не мог разобраться с талонами, и она помогла ему. Просто помогла. Обычная человеческая штука. Не ожидала благодарности.
А тут — квартира.
И рядом — Зинаида Петровна, с руками, сложенными на папке, как генерал на совещании.
— Значит, так, — сказала свекровь, когда нотариус вышла в архивную комнату. Голос тихий, но натянутый, как струна. — Я выкупаю твою долю. Ты берем деньги и уходишь из этой истории. Всё. Никто ни на кого не обижается. Живём дальше.
Галина повернула голову:
— Я не собираюсь переезжать в Сергиев Посад. Мне эта квартира… она не нужна. Мне достаточно моей. И мне не нужны ваши деньги.
— Тебе нужно освободить сына, — резко сказала Зина. — Он не может жить спокойно, пока знаешь, что у тебя здесь «убежище» от него. Ему это мешает. Он всё ещё чувствует себя виноватым. Ты держишь его, даже когда молчишь.
Галя выдохнула.
— Я ничего и никого не держу. Он сам туда приходит. Вы — его тянете. Вы.
Михаил, который всё это время молчал, поднял голову.
— Я не тяну. Просто… — он поёрзал на стуле. — Я хочу нормально жить. Я хочу дом. Свой. С Катькой. Я хочу, чтобы всё наконец закончилось. А ощущение, что я тебе должен — не даёт.
— Ты ничего мне не должен, — сказала Галя, так просто, что даже Михаил моргнул. — Вообще ничего. Вот с этого и начни.
Зина хмыкнула, тряхнув рукой, как отгоняя муху.
— Хватит устраивать театры. Я всё уже решила. Вот сумма. — Она достала конверт. — Это честная оценка твоей доли. Соглашайся — и мы, наконец, выдыхаем. Все.
Галина посмотрела на конверт. Толстый. Плотный. Деньги. Настоящие.
Сумма могла покрыть долги по кредитной карте. Купить новую стиральную машину. Или поехать куда-нибудь на пару недель, чтобы поспать наконец без чужих голосов в голове.
Но вместе с конвертом шёл их контроль. Их право возвращаться. Их «мы знаем, как тебе лучше».
— Нет, — сказала Галя. — Я не продаю.
Тишина упала мгновенно.
Зина медленно подалась вперёд:
— Это упрямство. Чистое. На зло. Ты сама себе жизнь портишь. И ему.
— Я никому ничего не порчу, — Галя говорила спокойно, почти мягко. — Просто я хочу жить. В своей квартире. В своей жизни. Без ожиданий и без объяснений.
— Ты хочешь быть одна, — прошипела Зина. — Ты всё время хочешь быть одна! И это ненормально! Человек должен быть с семьёй!
— А я была с семьёй, — Галя посмотрела ей в глаза. — Пока не поняла, что там я не я, а проект, который вы контролируете.
Михаил тихо вздохнул. Легко. Так, словно в этот момент услышал что-то, что его касается.
Зина резко встала.
— Хорошо. Раз по-хорошему ты не понимаешь. Я подам в суд. Будем делить всё. Да, не по документам — по факту. По человеческим вложениям. Я не отдам тебе то, что строила двадцать лет.
— Я ничего у вас не беру, — фраза прозвучала у Галины почти шёпотом, но этот шёпот был сильнее крика. — Ничего. Ни вашего сына, ни вашего контроля, ни вашей боли. Заберите всё, что хотите. Мебель, технику, посуду, ваш сервиз. Вам это важно — берите. Я оставлю только стены. Потому что стены — мои.
Нотариус вернулась, и оформление наследства завершилось без эмоций. Подписи, печати, расписки.
Они вышли на улицу. Воздух пах мокрым снегом — тем самым, который ложится не белым, а серым слоем каши на асфальт.
Зина натянула перчатки, посмотрела на Галину долгим взглядом.
— Я всё равно добьюсь справедливости. Хоть год, хоть пять лет — не важно.
Галя кивнула.
— Я знаю. Но теперь — это ваша дорога. Не моя.
Михаил стоял рядом, руки в карманах, шапка съехала набок. Он выглядел не уверенным, не злым — просто уставшим.
— Галь… — тихо начал он.
— Не надо, — она подняла ладонь. — Правда. Всё сказано. И всё сделано. Мы оба пытались. Мы оба устали. И никто никого не должен спасать.
— Я просто хотел… — он замолчал. — Извиниться.
Она смотрела на него — и вдруг поняла, что всё действительно прошло. Ушло. Как вода после дождя: не испарилась — просто впиталась куда-то глубоко, оставив только холодный след.
— Извинения не лечат, — сказала она. — Но спасибо.
Зина резко повернулась:
— Пойдём, Миша. Хватит тут стоять.
Он кивнул Гале — почти незаметно — и пошёл.
Галина стояла, пока их фигуры не растворились в сером дворовом тумане.
Только тогда вздохнула.
Глубоко. Так, как давно не получалось.
Она вернулась домой. В ту самую квартиру. Сняла куртку. Поставила чайник. Открыла окно — впустить холод. Свежий, колющий.
На кухонном полу — всё ещё стояли вареники. Те самые, «с любовью». Вареники, как памятник тому времени, которое она пыталась переживать правильно.
Она взяла пакет. Развязала. Вареники были аккуратные, ровные, одинаковые. Зина всегда умела делать «как надо».
— Наверное, правда с любовью, — тихо сказала Галя.
И выбросила пакет в мусорное ведро.
Прошло две недели.
Зина не приходила. Не звонила. Не писала.
Михаил тоже исчез — ни сообщений, ни попыток «давай просто поговорим».
Катя прислала одно короткое:
«Я была не права за тот день. Простите.»
Галя ничего не ответила.
Она купила новый чайник. Переставила стол. Вынесла сервиз Зины в коробке соседке — та, кажется, была счастлива.
Жизнь вернулась. Не громко, не победно — просто тихо.
По вечерам она смотрела в окно, на двор, где люди торопились по мокрому асфальту.
И думала:
Я наконец дома.
Не потому, что эта квартира — её.
А потому, что в ней больше нет чужих ног, чужих голосов и чужой воли.
И когда в дверь снова постучали — вежливо, спокойно, без ключа в замке — Галя просто посмеялась.
Потому что знала:
если это кто-то из прошлого — дверь останется закрытой.
Теперь — по её выбору.
Это и была её настоящая свобода.
