— Ты что, решила, что я тебе прислугой буду до конца жизни? — слова вырвались из горла Маргариты прежде, чем она успела сдержаться.
Она стояла посреди кухни своей свекрови, сжимая в руках грязную тарелку, и смотрела на Людмилу Петровну, которая невозмутимо сидела за столом, попивая остывший чай. Три года. Три года изнурительного притворства, вымученных улыбок и постоянного напряжения довели её до точки кипения именно сейчас, в обычный воскресный вечер, когда она в очередной раз мыла посуду после семейного ужина.
Свекровь медленно поставила чашку на блюдце и посмотрела на неё с таким выражением лица, будто Маргарита только что выругалась матом в церкви.
— Вот оно что, — протянула она, театрально вздохнув. — Значит, помочь семье для тебя уже прислуживание? Интересно, а кто тогда готовил, стирал и убирал для тебя, когда ты болела в прошлом месяце? Может, домовой?
Маргарита почувствовала, как щёки заливает краской. Этот приём свекровь использовала постоянно: превращала любую попытку возразить в неблагодарность. В прошлом месяце она действительно слегла с простудой, и Людмила Петровна два дня варила ей бульоны и меняла постельное бельё. Но зачем она это делала? Из искренней заботы или чтобы потом вот так, в нужный момент, напомнить о своей доброте, выставив счёт?
— Людмила Петровна, я не об этом, — начала Маргарита, стараясь говорить ровно. — Я благодарна вам за помощь, правда. Но сегодня воскресенье, мы с Глебом хотели провести вечер вдвоём…
— А что, старая мать теперь мешает молодым? — перебила свекровь, и в её голосе зазвучали обиженные нотки. — Я тут лишняя, видимо. Ладно, поняла. Глеб! — она повысила голос, обращаясь к сыну, который сидел в соседней комнате за компьютером. — Иди сюда!
Глеб появился в дверях кухни с озадаченным видом. Он был высоким, крепко сбитым мужчиной тридцати одного года, но сейчас выглядел как школьник, которого вызвали к директору.
— Мам, что случилось?
— Спроси у своей жены, — свекровь демонстративно отвернулась, скрестив руки на груди. — Она считает, что я тут лишняя.
— Рита, что происходит? — Глеб посмотрел на жену с недоумением.
Маргарита опустила тарелку в мойку и обернулась. Она знала, что сейчас начнётся то, что происходило всегда: она попытается объяснить, свекровь изобразит оскорблённую невинность, а Глеб встанет на сторону матери. Этот спектакль разыгрывался так часто, что она уже знала все реплики наизусть.
— Глеб, мы договаривались, что сегодня после обеда пойдём в кино, помнишь? — устало произнесла она. — Но твоя мама попросила остаться на ужин, потом нужно было помочь ей с компьютером, потом…
— Так это же мелочи! — перебил Глеб. — Мама редко просит о помощи. Ну подумаешь, один раз фильм пропустили!
— Один раз? — голос Маргариты сорвался. — Глеб, мы не были вдвоём уже месяц! Каждые выходные мы здесь!
Людмила Петровна всхлипнула, достала из кармана платок и приложила его к глазам.
— Я же говорила, что не хочу быть обузой, — проговорила она дрожащим голосом. — Я сама справлюсь. Живу одна, с больным сердцем, но ничего, привыкла…
— Мам, ну что ты, — Глеб бросился к матери, присел рядом и обнял её за плечи. — Ты не обуза. Рита просто устала, вот и сорвалась. Правда, Рита?
Он посмотрел на жену с немым укором, ожидая, что она сейчас извинится. И Маргарита поняла, что стоит на развилке. Можно пойти по накатанной дороге: извиниться, проглотить обиду, остаться на ночь помогать свекрови разбирать старые фотографии или что там ещё она придумает. А можно, наконец, сказать правду.
— Нет, Глеб, я не просто устала, — произнесла она чётко. — Я устала от того, что твоя мать манипулирует нами. От того, что каждый раз, когда мы хотим провести время вдвоём, находится срочное дело. От того, что ты всегда на её стороне, даже не выслушав меня.
Воцарилась тишина. Свекровь оторвала платок от лица и посмотрела на невестку с таким выражением, будто та только что ударила её. Глеб медленно выпрямился.
— Ты сейчас обвиняешь мою мать в манипуляциях? — его голос стал холодным.
— Да, — Маргарита подняла подбородок. — Именно это я и делаю. И ты прекрасно это видишь, просто не хочешь признавать.
Людмила Петровна тяжело поднялась со стула. Она больше не плакала. Её лицо было бледным, губы плотно сжаты.
— Глеб, отвези меня к Валентине Степановне, — сказала она тихо, но внятно. — Я не могу находиться в одном помещении с человеком, который считает меня манипулятором. Пусть твоя жена радуется, что избавилась от свекрови. Надолго.
Она направилась к выходу из кухни, но на пороге обернулась и бросила через плечо:
— Только запомни, девочка. Материнское сердце всё стерпит. А вот жёны приходят и уходят.
Эти слова прозвучали как приговор. Маргарита осталась стоять посреди кухни, чувствуя, как холодеет внутри. Глеб не посмотрел на неё. Он помог матери одеться и молча вышел вслед за ней, хлопнув дверью так, что задребезжали стёкла в серванте.
Она опустилась на стул, который только что занимала свекровь, и уставилась в пустоту. Чашка с остывшим чаем всё ещё стояла на столе. Маргарита взяла её и поднесла к губам, но чай был таким противным, горьким, что она поставила чашку обратно. Точно как вся эта ситуация. Горькая, холодная, отравленная.
Глеб вернулся через два часа. Маргарита уже была дома, в их съёмной квартире. Она сидела на диване, обняв колени, и смотрела в темноту за окном. Когда дверь открылась, она не обернулась.
— Мама в порядке, если тебя это волнует, — бросил Глеб, снимая куртку. — У неё поднялось давление. Пришлось вызывать врача.
Маргарита молчала. Она знала, что сейчас он скажет, что это из-за неё. Что она довела больную женщину до сердечного приступа. Что она бессердечная и неблагодарная.
— Ты хоть понимаешь, что натворила? — продолжал Глеб, подходя ближе. — Она всю ночь не спала. Плакала. Говорит, что больше не хочет видеть тебя.
— Хорошо, — тихо произнесла Маргарита. — Я тоже не хочу.
Глеб замер.
— Что?
— Я сказала, что тоже не хочу её видеть. И знаешь что, Глеб? Я больше не хочу играть в эти игры. Я не хочу каждый раз чувствовать себя виноватой за то, что хочу провести время с собственным мужем. Я не хочу быть плохой в её историях, которые она рассказывает подругам. Я просто устала.
Глеб опустился в кресло напротив. Он выглядел растерянным и измотанным.
— Рита, мама одинока. Папа ушёл из жизни два года назад. Я — всё, что у неё осталось.
— А я? — голос Маргариты дрогнул. — Я что, не часть твоей жизни? Или я должна постоянно уступать место твоей матери?
— Это не вопрос уступок! Это вопрос элементарной человечности! Она моя мать!
— А я твоя жена!
Крик повис в воздухе. Они смотрели друг на друга, и в этом взгляде было столько накопившейся боли, столько недосказанности, что Маргарита вдруг поняла: если они не остановятся сейчас, не попытаются услышать друг друга, то всё рухнет окончательно.
Она глубоко вдохнула.
— Глеб, я не прошу тебя отказаться от матери. Я прошу тебя увидеть, что происходит. Она не просто нуждается в нашей помощи. Она требует, чтобы мы жили так, как удобно ей. Каждый раз, когда мы планируем что-то вдвоём, она находит причину, чтобы нам помешать. Каждый раз она делает вид, что я виновата. И каждый раз ты веришь ей, а не мне.
Глеб молчал. Она видела, как в его глазах борются раздражение и сомнение. Он привык защищать мать. Всю жизнь она была для него авторитетом, главным человеком. И теперь жена просила его пересмотреть этот порядок вещей. Это было страшно.
— Может, ты преувеличиваешь? — наконец произнёс он. — Может, тебе кажется, что она манипулирует?
— Тогда ответь на один вопрос, — Маргарита наклонилась вперёд. — Почему каждый раз, когда мы хотим уехать в отпуск, у твоей матери случается обострение? Почему в день твоего рождения она всегда чувствует себя плохо именно к вечеру, когда мы собираемся уходить? Почему она звонит тебе по десять раз в день, а когда я прошу её не беспокоить тебя на работе, обижается?
Глеб откинулся на спинку кресла. Он закрыл глаза ладонями, потёр виски.
— Не знаю, Рита. Не знаю. Может, это совпадения.
— Три года совпадений? — горько усмехнулась она.
Они просидели в молчании несколько минут. Маргарита чувствовала себя опустошённой. Она сказала всё, что накопилось. Теперь выбор был за Глебом. Он либо услышит её, либо она будет вынуждена принять решение, которое изменит всё.
— Я поговорю с мамой, — наконец произнёс он, не открывая глаз. — Попрошу её… быть внимательнее к нашим планам.
Это было не то, на что Маргарита надеялась, но это было хоть что-то. Маленький шаг. Хрупкая надежда.
— Спасибо, — тихо сказала она.
Но уже на следующий день стало ясно, что разговор с матерью не состоялся. Людмила Петровна позвонила Глебу рано утром, со слезами в голосе. Она говорила, что всю ночь не спала, что сердце её не выдержит таких потрясений, что она не хотела быть помехой молодым, но если они её так ненавидят, то лучше она уйдёт из этой жизни, чтобы не мешать.
Глеб слушал, бледнея, и Маргарита видела, как тает его вчерашняя решимость. Свекровь играла свою лучшую партию: она не обвиняла, не требовала. Она страдала. И это страдание было самым мощным оружием. Против боли матери невозможно бороться логикой.
— Мам, прекрати, пожалуйста, — бормотал Глеб в трубку. — Никто тебя не ненавидит. Я просто… мы просто хотим иногда быть вдвоём. Это нормально для супругов.
Маргарита слышала сквозь динамик, как свекровь всхлипывает.
— Конечно, нормально, сынок. Я всё понимаю. Я не должна была так часто просить вас о помощи. Больше не буду. Живите спокойно. А я как-нибудь справлюсь сама. С моим давлением, с моим одиночеством…
— Мам!
— Всё, Глеб, не волнуйся. Я сильная. Переживу. Целую тебя.
Она повесила трубку. Глеб стоял с телефоном в руке, и на его лице было написано такое отчаяние, что Маргарите стало страшно. Она подошла к нему, хотела обнять, но он отстранился.
— Видишь, что ты сделала? — тихо произнёс он. — Она теперь боится попросить меня о помощи.
— Глеб, она манипулирует тобой! — не выдержала Маргарита. — Ты не видишь? Она специально давит на жалость!
— А может, ей действительно плохо? — резко обернулся он. — Может, ты просто ревнуешь меня к матери и придумываешь всё это?
Слова ударили, как пощёчина. Маргарита отшатнулась. Ревнует? Она? Она, которая три года терпела бесконечные воскресные обеды, незапланированные визиты и постоянные звонки? Она, которая никогда не запрещала ему помогать матери, а только просила об элементарном балансе?
— Знаешь что, Глеб, — её голос стал ровным и холодным, — езжай к матери. Прямо сейчас. Утешь её, побудь с ней. А я пока подумаю, хочу ли я жить с мужем, который считает меня ревнивой дурой.
Она развернулась и ушла в спальню, закрыв за собой дверь. Глеб остался стоять посреди комнаты. Он смотрел на закрытую дверь, потом на телефон в руке, и не знал, что делать. Мать плачет по ту сторону города. Жена обижена здесь. И он посередине, разрываемый на части.
В итоге он поехал к матери. Маргарита слышала, как хлопнула входная дверь. Она сидела на кровати и смотрела в окно. Город просыпался, люди спешили на работу, жизнь продолжалась. А у неё внутри всё замерло. Она чувствовала, что дошла до предела. Что если сейчас ничего не изменится, она просто сломается. И тогда не будет ни семьи, ни счастья, ни будущего. Будет только пустота.
Глеб вернулся к вечеру. Он выглядел измученным. Молча снял обувь, прошёл на кухню, налил себе воды. Маргарита вышла из спальни. Они смотрели друг на друга через порог кухни, и в этом взгляде было столько всего: усталость, обида, страх, но ещё и что-то другое. Желание понять. Попытка услышать.
— Мама предложила нам переехать к ней, — сказал Глеб. — Говорит, что в её квартире три комнаты, места хватит. Мы сэкономим на аренде.
Маргарита почувствовала, как внутри всё сжалось в тугой узел.
— И ты что ответил?
Глеб долго молчал. Потом медленно поставил стакан на стол.
— Я сказал, что подумаю.
Это было как приговор. Маргарита поняла, что он серьёзно рассматривает эту идею. Переехать к свекрови. Окончательно потерять остатки личного пространства. Жить под постоянным контролем, под постоянными замечаниями, советами, укорами. Превратиться из жены в бесплатную сиделку и домработницу при Людмиле Петровне.
— Тогда подумай вот о чём, — она говорила спокойно, но каждое слово давалось с усилием. — Если мы переедем к твоей матери, нас как пары больше не будет. Будет ты, твоя мама и я где-то в углу. Я не хочу такой жизни. Я хочу семью, где муж и жена — это центр, а родители — это важная часть, но не главная. Если ты не готов построить со мной такую семью, то, возможно, нам не по пути.
Она не ждала ответа. Просто вернулась в спальню и закрыла дверь. Глеб остался на кухне один. Он смотрел на пустой стакан и думал. Впервые за три года он позволил себе действительно подумать. Не отмахнуться, не найти оправдание, а честно взглянуть на ситуацию.
Он вспомнил, как мать звонила ему в день их годовщины свадьбы и просила срочно приехать посмотреть на протекающий кран. Как оказалось, кран всего лишь капал, и любой сантехник справился бы за пятнадцать минут. Но они потратили весь вечер у матери, и романтический ужин так и не состоялся.
Он вспомнил, как планировали поездку на море, и мать вдруг слегла с мигренью за два дня до отъезда. Пришлось отменить билеты.
Он вспомнил десятки мелких случаев, которые по отдельности казались незначительными, но вместе складывались в картину. И эта картина была неприятной.
Глеб достал телефон и набрал номер матери. Она ответила после первого гудка, её голос был настороженным.
— Глеб?
— Мам, нам нужно серьёзно поговорить, — начал он, и сам удивился твёрдости своего тона. — Я не могу переехать к тебе. И я хочу, чтобы ты перестала звонить мне по десять раз в день. Я люблю тебя, ты моя мать, и я всегда помогу тебе, если будет действительно нужно. Но у меня есть жена. И моя жена — это моя семья. Ты должна это понять и принять.
В трубке повисла тишина. Потом раздался знакомый всхлип.
— Значит, она настроила тебя против меня…
— Нет, мам. Это моё решение. Я сам пришёл к нему. Рита права. Я не замечал, как ты… как ты иногда перегибаешь палку. Но теперь я вижу. И это должно прекратиться.
Людмила Петровна заплакала громче. Но Глеб не сдался. Он слушал её слёзы, её упрёки, её обвинения в неблагодарности, и понимал, что это испытание. Последняя попытка вернуть контроль. И если он сейчас отступит, то всё начнётся заново.
— Мам, я люблю тебя. Но я не брошу Риту ради тебя. Прости.
Он повесил трубку. Руки дрожали. Сердце колотилось. Но внутри было странное чувство облегчения. Как будто с плеч свалился огромный груз. Он поднялся и пошёл к спальне. Дверь была закрыта. Он тихо постучал.
— Рита, можно войти?
Молчание. Потом тихое:
— Входи.
Он открыл дверь. Маргарита сидела на краю кровати, обхватив колени руками. Глеб подошёл и сел рядом. Они некоторое время молчали.
— Я отказал маме, — наконец произнёс он. — Мы не переедем к ней. И я поговорил с ней. Сказал, что она должна уважать наши границы.
Маргарита подняла голову и посмотрела на него. В её глазах блестели слёзы.
— Правда?
— Правда. Прости меня, Рита. Прости, что не слушал тебя раньше. Прости, что ставил её выше тебя. Я… я просто боялся её потерять. Она всё, что осталось от нашей семьи. Но я понял, что если не изменюсь, то потеряю тебя. А это страшнее.
Маргарита медленно опустила голову ему на плечо. Он обнял её, и они так сидели, молча, обнявшись, пока за окном темнело. Это был не финал. Это было начало. Начало долгого и сложного пути выстраивания границ, учёбы говорить «нет», преодоления вины и страха. Людмила Петровна не смирится сразу. Будут новые конфликты, новые попытки манипулировать. Но теперь Глеб видел их. И он был готов защищать свою семью.
А это уже было победой.
