Билеты лежали на столе. Просто так, между солонкой и вазочкой с засохшими цветами. Я смотрела на них, будто на приговор. Два билета на автобус до деревни Малиновка. Завтра. Рано утром.
— Виктор, — я попыталась сохранить спокойствие, хотя внутри всё кипело, — мы ведь можем ещё поговорить? Обсудить это нормально?
Он стоял у окна, спиной ко мне. Плечи напряжены, руки в карманах. Такой чужой вдруг стал. Двадцать три года вместе, а я его будто впервые вижу.
— Таня, всё уже решено, — голос глухой, без эмоций. — Мама слабеет. Ей нужен уход. Мы не можем её бросить.
Мы. Это слово резануло больнее ножа. Какое «мы»? Он решил. Он всё устроил. Он даже не спросил.
— А я? — вырвалось у меня. — Я что, не человек? У меня здесь работа, подруги, наша квартира… Витя, там же глухомань! Удобств никаких, магазин один на всю деревню!
Он обернулся. Лицо жёсткое, будто высеченное из камня.
— Моя мать важнее магазинов.
Вот оно. Вот как он меня видит. Эгоистку, которой магазины дороже старой женщины. А что я чувствую — это уже неважно.
Я опустилась на стул. Слёзы подступили к горлу, но я сдержалась. Пока сдержалась.
— Витя, ну пойми… Твоя мама никогда меня не любила. Ты же знаешь. Она меня терпеть не может. Как я там буду жить? Под одной крышей с человеком, который считает меня недостойной своего сына?
— Перестань, — отмахнулся он. — Она просто строгая. Ты слишком близко к сердцу принимаешь.
Строгая. Господи, если бы он знал, сколько раз я глотала обиды, сколько раз молчала, когда его мама называла меня «городской штучкой» и говорила, что я Витю избаловала. Сколько раз я уходила на кухню и вытирала слёзы, чтобы он не видел.
— Почему ты решил, что можешь поддерживать её, — голос мой задрожал, — когда я одна против всех?
Он посмотрел на меня долгим взглядом. В его глазах что-то мелькнуло — вина? Сожаление? Но он быстро отвернулся.
— Пакуй вещи. Завтра в шесть утра.
Дорога тянулась бесконечно. Автобус трясло на каждой кочке, старые сиденья скрипели, пахло соляркой и чьими-то пирожками. Виктор молчал всю дорогу. Я смотрела в окно — мимо проплывали поля, перелески, покосившиеся заборы. Чем дальше от города, тем тяжелее становилось на сердце.
Малиновка встретила нас серым небом и моросящим дождём. Дом свекрови стоял на краю деревни — покосившийся, с облупившейся краской на ставнях. Забор старый, калитка еле держалась на одной петле.
— Приехали, — буркнул Виктор и полез за чемоданами.
Я вышла из автобуса. Грязь липла к туфлям. Холодный ветер пробирал до костей. Хотелось развернуться и уехать обратно. Но я пошла за мужем. Куда ещё?
Свекровь встретила нас на крыльце. Валентина Петровна, семьдесят два года, сухая, жилистая, с острым взглядом. Никакой радости в глазах. Только оценивающий, холодный взгляд.
— Ну что, приехали наконец, — сказала она вместо приветствия. — Думала, совсем про мать забыл.
Виктор обнял её, поцеловал в щёку. Она погладила его по голове, как маленького.
— Витенька мой… Хорошо, что ты приехал.
На меня даже не взглянула.
— Здравствуйте, Валентина Петровна, — я попыталась улыбнуться.
— Здравствуй, — бросила она и повернулась к дому. — Заходите. Только обувь на крыльце снимайте. Я тут полы вымыла.
Дом внутри был ещё хуже, чем снаружи. Холодный, пахло сыростью и чем-то затхлым. Обои отклеивались, потолки в разводах. Печка старая, железная, в углу. Единственное окно выходило на огород, где росли только бурьян да крапива.
— Вам спать в маленькой комнате, — объявила свекровь. — Постель я не стелила. Сама разберёшься, — она посмотрела на меня, и в этом взгляде было столько презрения, что мне стало дурно.
— Мам, ты бы чай поставила, — попросил Виктор. — Мы с дороги устали.
— Я больная, Витя. Мне нельзя напрягаться. Пусть твоя жена поставит.
Вот так. В первый же час.
Я прошла на кухню. Старая газовая плита, облупленный стол, стулья на трёх ножках. Чайник грязный, внутри накипь. Я молча вымыла его, поставила воду. Руки дрожали. Хотелось закричать. Хотелось выбежать из этого дома и бежать, бежать куда угодно.
Но я только стояла и смотрела, как закипает вода.
Первые дни были пыткой. Валентина Петровна не упускала ни одной возможности, чтобы уколоть. Суп слишком солёный. Пол вымыт плохо. Картошку не так почистила. Дрова не те принесла.
— Эх, городские… — вздыхала она театрально. — Ничего не умеют. Виктя, зачем ты на такой женился?
Он молчал. Всегда молчал. Отворачивался, уходил во двор, говорил что-то невнятное: «Мам, ну хватит» или «Она старается».
Но никогда не вступался. Ни разу.
Я спала и видела наш город. Нашу квартиру. Светлую, тёплую, с большими окнами. Там у меня было всё своё — цветы на подоконнике, любимые книги, соседка тётя Клава, с которой мы пили кофе по вечерам. Там я была человеком. А здесь я стала прислугой.
Однажды вечером, когда Виктор ушёл в магазин, я сидела на кухне и тихо плакала. Просто сидела и плакала, уткнувшись в ладони. Устала. Устала так, что даже дышать тяжело.
Свекровь вошла, посмотрела на меня с усмешкой.
— Что, не нравится? — спросила она. — Так езжай обратно. Витя без тебя проживёт.
Я подняла на неё глаза.
— Почему вы меня так ненавидите?
Она прищурилась.
— Потому что ты его украла. Он был мой, единственный сын. А ты пришла и забрала. Думаешь, я этого не чувствую?
— Мы любим друг друга…
— Любовь, — она скривилась. — Городские глупости. Мать — вот кто самый главный человек. А ты — так, временная.
Она ушла. А я сидела и понимала: это не закончится. Никогда. Она будет отравлять мне жизнь каждый день, пока я здесь.
Холода пришли рано. В доме стало ещё промозглее. По утрам я просыпалась от того, что пальцы на ногах немели. Печь топили, но тепло держалось плохо — дом старый, щели везде.
Свекровь слегла. То ли правда заболела, то ли театр устроила — но теперь требовала постоянного ухода. Таблетки каждые три часа. Компрессы. Бульон горячий. Подушку взбить. Одеяло поправить.
Я выматывалась до предела.
Однажды к Валентине Петровне пришли гости — соседки из деревни, три старухи в платках. Они сели за стол, и свекровь устроила целое представление.
— Ах, девочки, как мне плохо… Сын привёз жену, думала, помощь будет. А она что? Ни готовить толком не умеет, ни за домом следить. Вчера уху варила — я есть не смогла! Одна вода.
Соседки сочувственно качали головами.
— Молодые нынче избалованные…
— Ничего святого у них…
— А ты, Валя, держись. Ты — мать, тебе главное слово.
Я стояла в дверях и слушала. И вот тогда что-то во мне сломалось. Не треснуло, а именно сломалось — разом, окончательно.
Я вышла во двор. Было холодно, моросил дождь. Я стояла у покосившегося забора и рыдала. Рыдала так, что не могла остановиться. Плечи тряслись, слёзы текли по лицу, смешиваясь с дождём.
Виктор нашёл меня через полчаса. Подошёл, попытался обнять.
— Таня, не надо…
Я оттолкнула его.
— Не надо? Мне — не надо? А тебе надо? Слышать, как твоя мать при чужих людях унижает меня?
Он опустил глаза.
— Она болеет. Не злись на неё.
— Злюсь? — я почти закричала. — Я умираю здесь! Я схожу с ума! Ты понимаешь это? Твоя мать ненавидит меня! Она хочет, чтобы я ушла! А ты молчишь! Ты всегда молчишь!
— Что я должен делать? — он вдруг повысил голос. — Выгнать больную мать? Бросить её? Она одна!
— А я? — крикнула я. — Я что, не одна? Ты видишь меня? Ты хоть раз увидел, каково мне?
Мы стояли под дождём и кричали друг на друга. Первый раз за двадцать три года. Кричали и не могли остановиться.
А потом он просто ушёл в дом. А я осталась стоять одна, мокрая, замёрзшая, опустошённая.
Неделю спустя я нашла дневник свекрови. Случайно. Убирала в её комнате, сдвинула стопку газет на тумбочке — и там лежала старая тетрадь в клеточку.
Не знаю, что на меня нашло. Наверное, усталость. Я открыла.
И замерла.
«…эта городская дрянь всё ещё здесь. Думала, быстрее сбежит, а она держится. Злая, видно. Но ничего. Я Витю верну. Он поймёт, кто ему по-настоящему нужен. Мать нужна, а не эта чужая баба…»
Я листала дальше. Страница за страницей. Записи шли уже несколько месяцев — ещё до нашего переезда.
«…надо сделать так, чтобы Витя продал их квартиру. Пусть здесь живёт навсегда. Тогда эта его жена точно уйдёт. И мой сын останется со мной. Как и должно быть…»
Руки похолодели. Значит, это всё было спланировано. Всё. Она не больная. Она не слабая. Она просто хотела разрушить нашу жизнь.
Я аккуратно положила тетрадь на место и вышла из комнаты. Внутри клокотало. Но теперь это была не обида. Это была ярость.
Разговор случился через неделю. Виктор зашёл ко мне в комнату с каким-то странным выражением лица. Твёрдым. Решительным.
— Таня, нам надо поговорить.
Я сидела на кровати, чинила его рубашку. Отложила иголку.
— Слушаю.
— Мама считает, что нам нужно остаться здесь навсегда, — он говорил медленно, будто боялся моей реакции. — Продать квартиру в городе и полностью перебраться.
Я молчала. Просто смотрела на него.
— Здесь хороший воздух, свой огород, — продолжал он. — Мы заведём хозяйство. Курочек, может, козу. На пенсию мамину проживём вполне…
— Ты серьёзно? — тихо спросила я.
— Да. Я уже позвонил риелтору. Он приедет на следующей неделе, оценит квартиру…
— Без моего согласия?
Он поморщился.
— Таня, ну ты же всё равно не соглашаешься…
Что-то во мне щёлкнуло. Словно выключатель. Я встала, подошла к шкафу, достала чемодан.
— Что ты делаешь? — растерялся Виктор.
— Собираюсь, — спокойно ответила я и начала складывать вещи. — Ты выбрал мать. Живи с ней. Растите кур. Копайте огород. А я выбираю себя.
— Ты что, с ума сошла?
— Нет, Виктор. Я наконец пришла в себя.
Я складывала вещи быстро, чётко. Он стоял и смотрел, ошарашенный. Не верил, что я могу так поступить. Двадцать три года я была покорной, удобной. А тут вдруг взяла и ушла.
— Таня, остановись! — он схватил меня за руку. — Мы же семья!
Я высвободила руку.
— Семья, — повторила я. — А почему тогда я всегда одна? Почему ты поддерживаешь её, когда я одна против всех?
Он открыл рот, но ничего не сказал. Потому что сказать было нечего.
Я застегнула чемодан, накинула пальто.
— Квартира останется на мне, — твёрдо сказала я. — Это моя доля. Я не подпишу документы. Живи здесь, если хочешь. Но без меня.
Я вышла из дома. Валентина Петровна стояла в коридоре с довольной ухмылкой. Я посмотрела ей в глаза.
— Вы получили, что хотели, — сказала я. — Теперь он ваш. Только вот счастья вам это не принесёт.
Она дёрнулась, хотела что-то ответить, но я уже шла к калитке.
Виктор выскочил на крыльцо.
— Таня! Постой!
Я обернулась. Он стоял под дождём — растерянный, жалкий. И чужой. Такой чужой, будто я его никогда и не знала.
— Прощай, Витя, — сказала я.
И пошла к остановке.
Автобус пришёл через час. Я сидела в холодной будке, кутаясь в пальто. Дождь стучал по крыше. Мимо проезжали редкие машины, поднимая брызги.
А я думала. О том, сколько лет я жила не своей жизнью. Подстраивалась. Молчала. Терпела. Думала, что так правильно. Что так надо. Что жена должна быть рядом. Всегда. Любой ценой.
Но какая я жена, если меня нет? Если от меня осталась только тень, которая готовит, убирает и молчит?
Автобус подъехал. Я села у окна. Когда мы тронулись, я обернулась. Малиновка исчезала за поворотом. И вместе с ней исчезала моя старая жизнь.
Квартира встретила тишиной. Я открыла дверь, вошла — и почувствовала, как с плеч падает тяжесть. Здесь было светло. Тепло. Чисто. Здесь я могла дышать.
Первую неделю я приходила в себя. Спала по двенадцать часов. Плакала. Потом перестала плакать. Потом начала жить.
Записалась на курсы цветоводства — давно хотела. Встретилась с подругами. Они охали, ахали, поддерживали. Тётя Клава принесла пирог и сказала: «Правильно сделала. Жизнь одна».
Я снова начала читать. Гулять по вечерам. Ходить в кино. Делать всё, что раньше не могла. Потому что всегда была кому-то нужна. Кому-то должна. Кому-то обязана.
А теперь я была нужна себе.
Виктор позвонил в ноябре. Поздно вечером. Я лежала в постели с книгой, когда телефон завибрировал.
Его голос был странным. Усталым. Глухим.
— Таня… Мама умерла.
Я замерла.
— Неделю назад. Сердце.
Молчание.
— Похоронил её на деревенском кладбище. Рядом с отцом.
Я слушала и чувствовала… ничего. Ни жалости, ни злости. Просто пустоту.
— Извини, — сказал он. — Я всё понял. Слишком поздно, но понял. Ты была права.
Ещё пауза.
— Я продал дом. Хочу вернуться в город. Может, мы… можем попробовать снова?
Я посмотрела в окно. За ним мерцали огни города. Моего города. Моей жизни.
— Прости, Витя, — тихо сказала я. — Но я больше не вернусь.
— Таня…
— Я не против тебя, — перебила я. — Я за себя. Впервые в жизни — за себя. И знаешь, это правильно.
Он молчал. Потом тихо попрощался и повесил трубку.
Я положила телефон на тумбочку. Взяла книгу. И продолжила читать.
Снаружи шёл снег. Первый в этом году. Тихий, спокойный. Я смотрела, как он кружится за окном, и впервые за много лет чувствовала себя свободной.
Свободной — и живой.
