— Ты уверен, что это хорошая идея, Антон? — голос Лизы был ровным, почти бесцветным, но в этой искусственной ровности скрывалось такое напряжение, что казалось, воздух в кухне вот-вот зазвенит.
Антон отставил чашку с недопитым чаем и посмотрел на жену с укоризной.
— Лиз, ну что ты опять начинаешь? Это же моя мама. Она продала свою квартиру, чтобы нам помочь. Куда ей еще ехать? Не в гостиницу же.
— Помочь? — Лиза усмехнулась, но смешок вышел сухим, как треск ломающейся ветки. — Она продала свою однушку в Загорске, чтобы мы, живущие в моей двухкомнатной квартире в Москве, купили что-то «попросторнее». Ты сам-то слышишь, как это звучит? Мы не просили ее об этом.
— Она хотела как лучше, — упрямо повторил Антон. Он провел рукой по своим светлым, вечно взъерошенным волосам — жест, который всегда выдавал его растерянность. — Она одинока после смерти отца. Хочет быть поближе к нам, к семье.
— К семье? Или к тебе? — тихо спросила Лиза, глядя в окно, за которым ноябрьский вечер уже окончательно поглотил остатки серого дня. — И где, кстати, эти деньги от продажи? Она приезжает завтра, а про деньги ни слова. Только про то, что «все сбережения пока на специальном счету, чтобы не обесценились». Что это за счет такой волшебный?
Антон вздохнул. Он был учителем истории, человеком, привыкшим оперировать фактами из прошлого, а не разбираться в хитросплетениях настоящего. Ему было проще поверить в благородный порыв матери, чем допустить мысль о какой-то сложной игре.
— Лиза, перестань. Она моя мать. Она пожилой человек. Ей просто страшно держать крупную сумму на руках. Разберемся. Поживет у нас месяц-другой, а там решим, что делать.
Лиза медленно повернулась к нему. Ее серые глаза, обычно спокойные и ясные, сейчас потемнели.
— Месяц-другой? Антон, эта квартира — моя. Я купила ее за два года до нашей встречи. Я выплачивала ипотеку, работая на двух работах, пока ты писал диссертацию о реформах Столыпина. Это мое единственное место, где я чувствую себя в безопасности. И я не хочу, чтобы кто-то, даже твоя мама, нарушал это.
— Никто ничего не будет нарушать, — уже раздраженно ответил он. — Перестань видеть во всем подвох. Это просто жизнь. Иногда нужно идти на компромиссы.
Лиза ничего не ответила. Она просто встала, молча убрала со стола и ушла в свою комнату, которую она давно уже переоборудовала под кабинет. Сев за компьютер, она уставилась в мерцающие строки кода. Компромиссы. Она пошла на компромисс, когда согласилась, чтобы Антон, ее любимый, непрактичный и по-детски восторженный муж, переехал к ней. Она не просила его платить за квартиру, лишь за часть коммунальных услуг. Она приняла его таким, какой он есть. Но сейчас она чувствовала, как границы ее мира, такого выстраданного и дорогого, начинают опасно дрожать.
Галина Ивановна приехала на следующий день. Она оказалась невысокой, худенькой женщиной с тихим голосом и вечно виноватым выражением водянистых голубых глаз. Она привезла с собой три огромных чемодана и несколько картонных коробок, перевязанных бечевкой.
— Лизонька,деточка, прости, что я вас стесняю, — прошелестела она, входя в прихожую. — Я тут краешком, на диванчике. Вы меня и не заметите.
Лиза вежливо улыбнулась, помогая Антону затащить вещи в гостиную, которая по совместительству была и их спальней. Диван, на котором они спали, теперь должен был стать постоянным лежбищем свекрови. Себе они планировали постелить надувной матрас в кабинете Лизы. Временно, конечно.
Первые дни прошли в состоянии натянутого нейтралитета. Галина Ивановна действительно старалась быть незаметной. Она тихо сидела на своем диване, что-то вязала или смотрела телевизор, убавив звук до минимума. Но ее присутствие ощущалось физически. Оно было похоже на тиканье бомбы с неизвестным таймером.
Лиза работала из дома, и теперь ее кабинет, ее крепость, перестал быть таковым. Дверь приходилось держать открытой, потому что там теперь было их с Антоном ложе. И Галина Ивановна, проходя мимо в туалет или на кухню, каждый раз заглядывала внутрь.
— Ой, Лизонька, все сидишь, глазки портишь, — вздыхала она. — Отдохнула бы. Мужчине нужна жена отдохнувшая, свежая. А то придет Антоша со школы уставший, а ты тоже как выжатый лимон.
Лиза стискивала зубы и вежливо кивала. Она не могла объяснить этой женщине из другого века, что ее работа — это не сидение за компьютером, а сложный аналитический процесс, требующий предельной концентрации. Любой такой комментарий выбивал ее из колеи на полчаса.
Потом начались кулинарные маневры. Галина Ивановна не критиковала еду Лизы напрямую. Нет, она действовала тоньше.
— Антошенька, помнишь, как ты любил мои сырники? — спрашивала она за ужином, с тоской глядя на пасту с креветками, которую приготовила Лиза. — Я завтра с утра на рынок сбегаю, куплю творожку домашнего, сделаю тебе.
И она делала. Кухня наполнялась запахами жареного масла и ванили. Антон с детским восторгом уплетал сырники, расхваливая маму.
— Мам, это просто как в детстве! Лиз, попробуй, это божественно!
Лиза пробовала. Сырники были и правда вкусными. Но каждый съеденный кусок ощущался как маленькое поражение. Это была не просто еда. Это была демонстрация: вот настоящая женская забота, а не твои покупные креветки.
Прошел месяц. О деньгах от продажи квартиры Галина Ивановна больше не упоминала. Когда Лиза однажды осторожно завела об этом разговор, свекровь всплеснула руками и запричитала:
— Ой, Лизонька, там так все сложно оказалось! Деньги на каком-то транзитном счету зависли, банк что-то проверяет… Я в этом ничего не понимаю, такая темная история. Боюсь, как бы не обманули меня, старую.
Антон, слышавший этот разговор, тут же встал на защиту матери.
— Лиз, ну что ты на нее давишь? Видишь же, она сама переживает. Поможем, разберемся.
Но Лиза не верила. Она работала с цифрами и системами. Она знала, что деньги просто так на «транзитных счетах» не зависают. В ее душе росло подозрение, холодное и липкое, как паутина.
Жизнь в квартире превратилась в тихий ад. Лиза больше не могла расслабиться ни на минуту. Она не могла ходить по дому в нижнем белье, не могла вечером спокойно посидеть с мужем в обнимку на кухне. Галина Ивановна была везде. Ее тихие шаги, ее вздохи, ее вечно страдальческое лицо. Она не устраивала скандалов. Она просто источала несчастье и вину, и этот ядовитый туман медленно отравлял все вокруг.
Однажды вечером, когда Антон проверял тетради, а его мать смотрела очередной сериал про несчастную любовь, Лиза решилась. Она закрыла дверь в свой кабинет и начала поиск. Загорск, улица, номер дома, где якобы жила Галина Ивановна. Она нашла несколько объявлений о продаже квартир в этом районе, но ни одного подходящего. Тогда она пошла другим путем. У Галины Ивановны была младшая сестра, Зоя, с которой та якобы была в ссоре. Лиза нашла страницу Зои в «Одноклассниках».
Пролистав фотографии улыбающейся, полной жизни женщины, Лиза наткнулась на снимок, сделанный месяц назад. Зоя стояла в обнимку с какой-то девушкой на фоне свежего ремонта. Подпись гласила: «Наконец-то доделали ремонт в новой квартире нашей Катюши! Спасибо лучшей в мире сестре и тете Галочке за царский подарок!». Катюша была дочерью Зои, племянницей Галины Ивановны.
У Лизы перехватило дыхание. Царский подарок. Новая квартира. Вот где были деньги. Не было никакого «транзитного счета». Была ложь. Наглая, продуманная ложь. Галина Ивановна просто отдала деньги от продажи своей квартиры племяннице, а сама приехала жить к сыну, зная, что он ее не выгонит.
Она сидела перед монитором, и холодная ярость поднималась в ней, вытесняя страх и растерянность. Она чувствовала себя не просто обманутой. Ее использовали. Ее дом, ее жизнь, ее мужа — все это использовали как удобный ресурс.
В тот вечер она ничего не сказала Антону. Она ждала. Она знала, что момент скоро настанет.
И он настал через неделю. Лиза получила выгодное предложение по работе — возглавить новый аналитический отдел. Это означало повышение, большую ответственность и, конечно, более высокий доход. Вечером она решила отметить это событие и купила бутылку дорогого вина и экзотических фруктов.
— Антон, у меня новость! — радостно объявила она, входя на кухню. — Меня повысили!
Антон искренне обрадовался, обнял ее, поздравил. Они сели за стол, разлили вино по бокалам. В этот момент на кухню вошла Галина Ивановна. Она окинула стол печальным взглядом.
— Празднуете? — тихо спросила она. — Это хорошо. Радость в доме — это хорошо. А я вот… опять со своим горем.
Антон тут же напрягся.
— Мам, что случилось?
— Давление подскочило, — она прижала руку к груди. — Наверное, от переживаний. Все думаю, как я вас стесняю. Вы молодые, вам жить надо, радоваться… А я тут со своими болячками. В чужом доме, как приживалка.
Это была ее коронная фраза. Манипуляция высшего уровня. У Антона тут же сделалось виноватое лицо.
— Мам, ну перестань. Ты не в чужом доме. Мы семья. Это наш общий дом.
Лиза, до этого молчавшая и пившая вино, медленно поставила бокал на стол. Звук был неожиданно громким в наступившей тишине.
— Нет, Антон, — сказала она ледяным голосом. — Ты не прав. Это не наш общий дом.
Антон посмотрел на нее с недоумением. Галина Ивановна замерла, ее глаза испуганно моргнули.
— Лиза, ты чего? — пробормотал муж.
Лиза встала. Она чувствовала, как дрожат у нее руки, но голос звучал на удивление твердо и ровно. Она посмотрела прямо в глаза свекрови, в эти водянистые, лживые озера.
— Галина Ивановна, давайте проясним раз и навсегда. Этот дом не общий. Эта квартира – моя.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух кухни.
— Моя квартира куплена до брака с вашим сыном, и он тут на птичьих правах, ясно? — заявила свекрови Лиза. — Он здесь живет, потому что он мой муж, и я его люблю. А вы здесь гость. И ваше пребывание непростительно затянулось. Особенно учитывая «царский подарок», который вы сделали своей племяннице Катюше на новую квартиру.
На кухне воцарилась мертвая тишина. Антон смотрел на Лизу так, словно видел ее впервые. На его лице отражалась целая гамма чувств: шок, обида, непонимание и где-то в глубине — смутное, страшное подозрение, что она говорит правду.
Галина Ивановна изменилась в лице. Маска вечной страдалицы треснула и осыпалась. На мгновение Лиза увидела ее настоящую — жесткую, расчетливую женщину с холодными, злыми глазами. Но это длилось лишь секунду. Свекровь тут же схватилась за сердце, закатила глаза и начала оседать на стул.
— Ах! Мне плохо! Сердце!
Антон подскочил к ней, начал суетиться, искать капли.
— Лиза! Что ты наделала! Посмотри, до чего ты ее довела!
Но Лиза не сдвинулась с места.
— Не довела, а сказала правду. Скорую вызывать не нужно, с ее сердцем все в порядке. Это называется театр одного актера. Я видела фотографии, Антон. Фотографии ремонта в квартире ее племянницы. С благодарностями.
Она развернулась и ушла в кабинет, плотно закрыв за собой дверь. Она слышала, как за дверью Антон пытается успокоить рыдающую мать, как он что-то говорит ей сбивчивым шепотом. Впервые за два месяца она почувствовала себя хозяйкой в своем доме. Но радости не было. Была только ледяная пустота и горечь.
На следующий день Антон с ней не разговаривал. Он ходил по квартире тенью, с темным, осуждающим лицом. Галина Ивановна не выходила из гостиной, изображая смертельно больную. К вечеру Антон вошел в кабинет.
— Ты должна извиниться, — сказал он глухо, не глядя на нее.
— Нет, — спокойно ответила Лиза, не отрываясь от экрана ноутбука.
— Она моя мать, Лиза! Она пожилой человек! Даже если… даже если ты права насчет квартиры, нельзя было так!
— А как можно было, Антон? — она наконец посмотрела на него. — Как еще можно было донести до вас обоих, что меня медленно выживают из моего собственного дома? Что мне лгут в лицо каждый день? Ты предпочел не замечать этого. Тебе было удобно.
— Это неправда! — крикнул он. — Я просто… я не хотел конфликта!
— А в итоге получил войну, — закончила она за него. — У тебя есть выбор, Антон. Либо твоя мама съезжает отсюда в течение недели. К сестре, к племяннице, на съемную квартиру — мне все равно. Я даже готова дать денег на первое время. Либо съезжаешь ты. Вместе с ней.
Он смотрел на нее с ужасом.
— Ты… ты меня выгоняешь?
— Я ставлю тебя перед фактом, который ты отказывался видеть два месяца, — голос Лизы был безжалостным. — Этот дом — мой. И я больше не позволю превращать его в проходной двор и сцену для манипуляций. Решай.
Он ушел, хлопнув дверью. Всю ночь Лиза не спала. Она слушала тишину и понимала, что что-то в их отношениях сломалось безвозвратно. Она отстояла свои границы. Но цена этой победы могла оказаться слишком высокой.
Через три дня Галина Ивановна съехала. Антон молча собрал ее вещи, вызвал такси и увез в неизвестном направлении. Вернулся поздно ночью, пахнущий алкоголем и отчаянием. Он лег на самый край надувного матраса, отвернувшись к стене.
Квартира снова стала тихой. Лиза убрала матрас, и ее кабинет вновь обрел свой привычный вид. Она могла работать, не вздрагивая от чужих шагов. Могла ходить по дому, в чем хотела. Она победила.
Но каждый вечер, когда Антон возвращался с работы, между ними ложилась ледяная стена молчания. Он делал все на автомате: ужинал, смотрел в телефон, ложился спать. Он больше не обнимал ее, не рассказывал смешные истории про своих учеников, не смотрел на нее с обожанием. Он смотрел на нее как на чужого человека. Как на женщину, которая посмела выставить за дверь его мать.
Однажды, спустя месяц такой жизни, Лиза не выдержала.
— Антон, мы будем так жить всегда? — спросила она, когда он в очередной раз молча уставился в свою тарелку.
Он медленно поднял на нее глаза. В них не было злости. Только усталость и безмерная печаль.
— Я не знаю, — тихо ответил он. — Я смотрю на тебя и не понимаю. Я люблю тебя. Наверное. Но я не могу забыть тот день. То, как ты с ней говорила. То, как ты смотрела на нее. Словно судья.
— А кем я должна была быть? Жертвой?
— Я не знаю, — повторил он. — Просто… я не знаю, как теперь жить с тобой. С тобой, которая оказалась сильнее, жестче и… безжалостнее, чем я мог себе представить.
Лиза смотрела на мужа, на этого доброго, умного, но такого слабого человека, и впервые за долгое время почувствовала, как к глазам подступают слезы. Она отвоевала свою квартиру. Она отстояла свое право на личное пространство. Но, кажется, в этой битве она потеряла нечто гораздо более важное. Или, может быть, она просто впервые увидела то, чего не хотела замечать раньше: пропасть между ней и человеком, которого она когда-то так сильно любила. Пропасть, которую теперь, кажется, уже ничем не заполнить.
