Четыре года я жила словно во сне. Не в том, где снятся яркие картинки и будоражащие события, а в таком… сером, тихом. Проснёшься — день уже начался, солнце поднялось, а ты будто и не заметила. Огород, конечно, не давал скучать: то помидоры полоть, то огурцы подвязывать. Дочка Аня приезжала раз в месяц, иногда реже — у неё своя жизнь, муж, работа. Я не обижалась. Просто жила. Вечерами книжки читала, сериалы смотрела — те, что про семьи, про любовь. Странно, правда? Сама от любви сбежала, а смотрю, как другие её находят.
Про Михаила старалась не думать. Четыре года назад он ушёл к Наташе — нашей соседке по бывшему кооперативу. Помню, как она всегда улыбалась мне через забор, спрашивала рецепты, жаловалась на мужа. А потом оказалось, что моего мужа она жалела сильнее. Михаил тогда собрал вещи за один вечер. Сказал: «Лариса, я больше не могу. С тобой скучно. Ты же поймёшь».
Я поняла. Поняла, что тридцать лет брака для него — ничто. Что морщины на моём лице его раздражают, а моя привычка печь пироги по воскресеньям — это не уют, а рутина. Наташа моложе на десять лет. Яркая. Смеётся громко. Наверное, он думал, что с ней заживёт как в молодости.
Первый год после ухода я плакала. Много. По ночам больше всего. Днём держалась — соседи не должны были видеть. На второй год уже не плакала. Просто ходила по дому и не могла понять, зачем мне столько комнат, если я одна. На третий год начала привыкать. Огород стал больше, книжек прочитала штук пятьдесят. Аня звонила каждую неделю, спрашивала: «Мам, ты как?». Я отвечала: «Нормально, доченька. Всё хорошо». И это была почти правда.
А потом пришёл четвёртый год.
Июльский день выдался душным. Я с утра возилась на грядках — лук выдёргивала, связывала в пучки. Руки в земле, платок сбился на затылок, думаю: «Надо в душ, а потом можно и телевизор включить». Только зашла в дом, сняла грязные тапки, как вдруг — звонок в дверь. Резкий, настойчивый. Я аж вздрогнула. Кто это? Аня предупреждает всегда, соседка Валя просто через забор кричит.
Открываю дверь — и замираю.
Михаил.
Стоит на пороге с чемоданом. Тот самый синий чемодан, с которым он уходил четыре года назад. На лице улыбка — лёгкая, виноватая, но будто он просто задержался в командировке, а не пропадал четыре года. Седины у него прибавилось, морщины глубже стали. Рубашка мятая. Но глаза… глаза те же. Привычные.
— Ларис, — говорит он тихо, — я знаю, ты добрая. Мне правда больше некуда идти.
Я стою и молчу. В голове пусто. Будто меня выключили. Он смотрит на меня, ждёт. А я не знаю, что чувствовать. Злость? Радость? Обиду? Всё смешалось в один ком где-то в груди, и этот ком мешает дышать.
— Можно войти? — спрашивает он. — Постою хоть на пороге. Я устал очень.
И я, совсем не понимая, зачем это делаю, отступаю в сторону. Впускаю его. По старой привычке, наверное. Тридцать лет вместе — это же не вычеркнешь. Он проходит в прихожую, ставит чемодан. Оглядывается.
— Ничего не изменилось, — говорит он с лёгкой улыбкой. — Даже запах тот же.
Я смотрю на него и не узнаю себя. Почему я молчу? Почему не кричу, не гоню его? Просто стою и смотрю, как он снимает ботинки, разминает плечи.
— Спасибо, Лариса, — говорит он. — Я знал, что ты поймёшь. Ты всегда была… настоящей.
Настоящей. Это слово режет, как стекло. Значит, с Наташей он был ненастоящим? Или она была ненастоящей? Или это я должна быть благодарна, что меня вспомнили, когда больше некуда было деваться?
— Ты есть будешь? — спрашиваю я машинально. Вот дура. Он четыре года не появлялся, а я ему есть предлагаю.
— Буду, конечно, — отвечает он и идёт на кухню, как будто никуда и не уезжал.
Я стою в прихожей и смотрю на его синий чемодан. Потом иду следом. На кухне Михаил уже сидит за столом — на своём старом месте, у окна. Разглядывает двор.
— Огород у тебя разросся, — говорит он. — Молодец. Одной, наверное, тяжело?
Одной. Он даже не спрашивает, как я жила. Просто констатирует факт. Я достаю из холодильника вчерашние котлеты, хлеб, наливаю ему воды. Он ест молча, с аппетитом. Я сижу напротив и не знаю, куда деть руки.
— С Наташей не получилось, — говорит он вдруг, не поднимая глаз. — Она не такая, как ты.
Я вздрагиваю. Вот оно. Я ждала этих слов с той самой минуты, как открыла дверь.
— Что именно не получилось? — спрашиваю я тихо.
Он пожимает плечами.
— Да всё. Она… другая. Я думал, что с ней будет легко, а оказалось… — Он замолкает, смотрит в окно. — Ты у меня настоящая, Лариса. Я это понял.
Настоящая. Снова это слово. Я сжимаю руки в кулаки под столом.
— Ты думал, что я открою тебе дверь после того, как ты четыре года жил с Наташей? — говорю я. В голосе дрожь, но я стараюсь держаться.
Он смотрит на меня удивлённо.
— Ну… ты же открыла, — говорит он просто. Как будто это само собой разумеется.
Я не нахожу слов. Встаю, ухожу в комнату. Закрываю дверь и сажусь на кровать. Сердце колотится так, что в ушах шумит. Господи, что я наделала? Зачем впустила его? Зачем?
Вечером Михаил ведёт себя так, будто он всегда тут жил. Спрашивает, можно ли ему телевизор включить. Говорит, что устал с дороги. Ложится спать на диване в зале — я постелила ему там, потому что в спальню пускать его не могла. Просто не могла.
Ночью я не сплю. Лежу и думаю: что дальше? Он останется? Мы будем жить как раньше? Или это временно? Но он же сказал: «Больше некуда идти». Значит, это не ко мне. Это от Наташи.
Утром я встаю раньше него. Выхожу в огород, чтобы не видеть его лица. Полю грядки, хотя полоть уже нечего. Руки делают привычную работу, а голова крутит одну и ту же мысль: «Зачем? Зачем я его впустила?».
Дня через три я встречаю на улице соседку Валю. Она торговала на рынке, всё про всех знала. Увидела меня — и сразу за руку:
— Лариска, слышала? Михаил-то твой вернулся!
— Слышала, — говорю я сухо.
— Ну и как? — Она смотрит на меня с любопытством, но не злым — участливым. — Простила?
— Не знаю, Валь. Сама не знаю.
Она вздыхает, качает головой.
— Слушай, а ты в курсе, как они с Наташей расстались?
Я молчу. Не в курсе. И знать не хочу. Но Валя уже не остановить:
— Она ведь заболела, Наташа-то. Серьёзно так. В больнице лежала месяца два. А он… — Она понижает голос, хотя вокруг никого нет. — Он сбежал. Как только узнал, что ей лечение долгое и дорогое — собрал вещи и ушёл. Она потом из больницы вернулась — а его нет. Вот так вот.
Я стою и чувствую, как внутри всё холодеет. Значит, он не просто ушёл от Наташи. Он сбежал. Когда ей было плохо. Когда она нуждалась в нём. И пришёл ко мне. Потому что больше некуда.
— Валь, мне пора, — бормочу я и ухожу, не слушая её прощальных слов.
Дома Михаил сидит на кухне, пьёт чай. Смотрит в окно. Я прохожу мимо, не глядя на него.
— Лариса, — окликает он. — Ты чего такая?
— Ничего, — отвечаю я.
— Ну не дуйся. Я же вернулся.
Вернулся. Он вернулся. Как будто это подарок мне. Как будто я должна радоваться.
Дни тянутся странно. Михаил обживается. Смотрит телевизор, просит готовить ему то, что раньше любил. Иногда жалуется на Наташу:
— Она всё время чего-то требовала. То туда съездить, то это купить. Ты же не такая, Ларис. Ты спокойная.
Спокойная. Удобная. Я начинаю понимать. Он не вернулся ко мне. Он просто нашёл, где переждать. Где его накормят, не будут требовать, не будут задавать вопросов. Я для него — временное убежище.
Однажды вечером я сижу на крыльце. Стемнело уже, комары звенят. Михаил внутри храпит — заснул перед телевизором. Я смотрю на звёзды и думаю: «Почему я терплю? Почему молчу?».
Аня звонит на следующий день. Спрашивает, как дела. Я хочу сказать ей про отца, но не могу. Стыдно. Стыдно, что я его впустила. Стыдно, что не выгнала сразу.
— Мам, ты точно в порядке? — спрашивает она. — Голос какой-то не такой.
— Всё нормально, доченька, — вру я. — Просто устала.
Она не верит, но не настаивает.
Проходит ещё несколько дней. Михаил уже ведёт себя совсем по-хозяйски. Переставляет вещи, включает музыку громко, говорит, что надо бы в доме кое-что починить. Я молчу. Внутри растёт что-то тяжёлое, злое. Но я не знаю, как это выпустить.
А потом случается то, что меняет всё.
Утро выдалось прохладным. Я проснулась рано — в шесть, как обычно. Лежу, смотрю в потолок. Из зала доносятся негромкие голоса. Михаил, видимо, тоже не спит. Разговаривает с кем-то по телефону. Я прислушиваюсь.
— Да нормально всё, — говорит он. Голос у него спокойный, даже весёлый. — У Ларисы живу. Потерпит. Куда она денется.
Я застываю. Переспрашиваю сама себя: правильно ли я услышала? «Потерпит. Куда она денется». Значит, он так обо мне думает? Что я потерплю всё? Что мне деваться некуда?
Я встаю. Иду в зал. Михаил сидит на диване, телефон у уха. Видит меня — и быстро заканчивает разговор:
— Ладно, позже перезвоню.
Я стою и смотрю на него. Он улыбается мне виноватой улыбкой.
— Доброе утро, — говорит он. — Рано встала.
Я не отвечаю. Иду на кухню, завариваю себе чай. Руки трясутся. Внутри будто что-то лопнуло. Все эти дни — терпение, молчание, попытки понять — всё разом вылилось наружу.
Я возвращаюсь в зал. Михаил смотрит телевизор.
— Собирай вещи, — говорю я. Голос звучит чужим — твёрдым, холодным.
Он поворачивается ко мне, не понимая.
— Что?
— Собирай вещи, — повторяю я. — И уходи.
Он смеётся — неловко так, будто я шучу.
— Ларис, ты чего? Из-за чего?
— Из-за того, что ты думал, будто я потерплю, — говорю я. — Из-за того, что ты решил: мне деваться некуда. Из-за того, что ты пришёл сюда не ко мне, а от Наташи. Ты не вернулся — ты сбежал. И думал, что я тебе дверь открою просто так.
Он молчит. Смотрит на меня с недоумением.
— Я открыла, — продолжаю я. — Но не для тебя. Для себя. Чтобы убедиться, что я больше не та Лариса, которая будет терпеть. Которая будет молчать. Которая будет ждать, когда ты снова соберёшь чемодан и уйдёшь к очередной Наташе.
Михаил встаёт. Лицо у него растерянное.
— Ты серьёзно?
— Более чем.
Он пытается что-то сказать, но я его перебиваю:
— Твои вещи у двери. Я собрала их сегодня ночью. Уходи, Михаил. И не возвращайся.
Я выхожу из комнаты. Руки дрожат, ноги подкашиваются, но я иду. Слышу, как он ходит по залу, бормочет что-то себе под нос. Потом звук шагов, хлопок двери. Тишина.
Я сажусь на кровать и плачу. Долго. Громко. Но это слёзы не от боли — от облегчения. Будто я сняла с себя что-то тяжёлое, что носила годами.
Вечером звоню Ане.
— Доченька, — говорю я, — давай съездим куда-нибудь вместе. В отпуск. Давно хотела.
Аня удивляется:
— Мам, ты серьёзно? Ты же обычно никуда не хочешь.
— Хочу теперь, — отвечаю я. — Очень хочу.
Она смеётся, радуется. Говорит, что найдёт нам хорошее место. Что давно мечтала съездить со мной. Я слушаю её голос и улыбаюсь.
На следующий день я иду на почту. Покупаю билет на поезд — в соседний город, к Ане. Билет в один конец. Не туда-обратно, а именно туда. Потому что я больше не хочу возвращаться к тому, что было. Я хочу двигаться вперёд.
Вечером сижу на крыльце. Смотрю на огород. На дом. На забор, который Михаил когда-то красил. Всё это — моё. Моя жизнь. И она больше не зависит от того, вернётся кто-то или нет. Она зависит только от меня.
Завтра я уеду к Ане. Потом мы поедем в отпуск. А дальше — посмотрим. Может, я найду себе какое-то занятие. Может, запишусь на курсы. Может, просто буду гулять по новым улицам и дышать полной грудью. Но одно я знаю точно: я больше никогда не открою дверь тому, кто думает, что мне деваться некуда.
Потому что мне есть куда деваться.
В новую жизнь.
