Тишина в квартире была густой, почти осязаемой, и пахла лекарствами. Каждый вечер, когда город за окном погружался в сон, для Елены начиналось самое тяжелое время — ночное дежурство у постели свекрови, Анны Петровны. Рак — это слово ворвалось в их жизнь полгода назад и выжгло в ней все краски, оставив лишь серый пепел тревоги и усталости.
Анна Петровна угасала. Она почти не говорила, лишь иногда ее сухие губы шептали что-то неразборчивое, а исхудавшая рука искала в темноте руку Елены. И Лена была рядом. Всегда. Она меняла капельницы, делала уколы, обтирала ее горячее тело, читала вслух старые, зачитанные до дыр романы. Она делала все, чтобы облегчить страдания женщины, которая когда-то приняла ее в семью как родную дочь.
А ее муж, Дмитрий, сын Анны Петровны, казалось, отгородился от этой боли невидимой стеной. Он пропадал. Сначала он объяснял это авралами на работе. «Пойми, Лен, у нас запуск нового проекта, я нужен там. Ты же справишься?» — говорил он, целуя ее в макушку и торопливо уходя. И она справлялась. Она разрывалась между больницей, домом и своей работой на полставки, которую она взяла, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
Но потом «авралы» стали происходить все чаще. Он возвращался за полночь, пахнущий чужим, сладковатым парфюмом, и, не глядя ей в глаза, уходил спать на диван в гостиной. «Не хочу тебя будить, ты и так вымотана», — бросал он через плечо. Телефон он теперь не выпускал из рук, постоянно переворачивая его экраном вниз. Ночами, когда она выходила на кухню выпить воды, она видела, как в темноте гостиной светится экран его смартфона, и слышала торопливый стук пальцев по клавиатуре.
Сердце Елены сжималось от дурных предчувствий. Она гнала от себя страшные мысли. Не может быть. Не сейчас. Когда его мать умирает у нее на руках. Он не мог быть таким жестоким. Это просто стресс. Просто он не выдерживает этого напряжения. Она оправдывала его. Себе. Соседке. Единственной подруге.
— Он просто очень любит свою мать и не может видеть, как она страдает, — говорила она, а у самой на душе скребли кошки.
Однажды вечером Анне Петровне стало совсем плохо. Она металась в бреду, звала кого-то. Елена всю ночь не отходила от нее, держала ее за руку, смачивала губы водой. Дмитрий не приехал. Телефон его был отключен. Он появился только утром, свежий, выспавшийся, в идеально отглаженной рубашке.
— Как она? — спросил он, останавливаясь на пороге.
— Плохо, — ответила Лена, не поднимая на него глаз. — Она звала тебя всю ночь.
Он поморщился.
— Я же сказал, у меня была важная встреча. Не мог же я все бросить.
В тот момент что-то внутри Лены умерло. Та наивная девочка, которая верила в его любовь и порядочность, сделала последний вздох и исчезла. Осталась только женщина. Усталая, обманутая, но сильная.
Анна Петровна умерла через два дня. Тихо, во сне. Она ушла, держа в своей слабой руке руку Елены. Последнее, что она прошептала, было не имя сына. Она прошептала: «Спасибо, доченька».
Поминки. Квартира Анны Петровны, всегда такая уютная, теперь была полна людей в черном. Они говорили тихими, сочувствующими голосами, пили водку и вспоминали, какой прекрасной женщиной была покойная. Елена двигалась между ними, как автомат, подливая, убирая, отвечая на вопросы. Она была хозяйкой этого горя.
Дмитрий стоял у окна, принимая соболезнования. Рядом с ним, почти прижимаясь плечом, стояла молодая, эффектная женщина в строгом, но очень дорогом черном платье. Он представлял ее как «Ольгу, коллегу, которая очень поддерживала его в последнее время». Ольга смотрела на всех с легким высокомерием, а на Елену — с откровенной, неприкрытой жалостью. И эта жалость была унизительнее пощечины.
Елена все поняла. Вот он, «важный проект». Вот он, «стресс на работе». Она смотрела на них, на то, как он незаметно касается ее руки, на то, как она что-то шепчет ему на ухо, и не чувствовала ничего, кроме ледяной, всепоглощающей пустоты. Любовь умерла. Остался только пепел.
Когда гости начали расходиться, в дверях появился пожилой мужчина в строгом костюме.
— Нотариус, — представился он. — Я вел дела Анны Петровны. Мне нужно огласить завещание.
Дмитрий напрягся. Ольга с любопытством приподняла бровь. Они остались втроем в опустевшей гостиной. Нотариус сел за стол, надел очки и достал из портфеля гербовый конверт.
— Итак, — начал он сухим, казенным голосом. — Я, Орлова Анна Петровна, находясь в здравом уме и твердой памяти…
Дмитрий самодовольно ухмыльнулся и ободряюще подмигнул Ольге. Он был единственным сыном, единственным наследником. Это была простая формальность.
— …все свое движимое и недвижимое имущество, а именно: трехкомнатную квартиру по адресу…, загородный дом с участком в поселке… и все денежные средства, находящиеся на моих счетах в банках…
Нотариус сделал паузу, прокашлялся и поднял глаза на слушателей.
— …завещаю своей невестке, Орловой Елене Игоревне.
Тишина. Гробовая, мертвая тишина. Она длилась секунд десять, которые показались вечностью.
— Что?! — первым очнулся Дмитрий. Его лицо из самодовольного превратилось в искаженную от ярости маску. — Какое завещание? Какая невестка? Это ошибка! Она не могла!
— Ошибки нет, — невозмутимо ответил нотариус, снимая очки. — Завещание составлено и заверено два месяца назад. В присутствии двух свидетелей. Ваша мать была в полном рассудке.
— Но я ее сын! — визжал Дмитрий, брызгая слюной. — Это мое! По праву! Она… эта… она ее обманула! Окрутила! Воспользовалась ее состоянием!
Он бросился к Елене, его глаза горели ненавистью.
— Ты! Это все ты подстроила, ведьма! Ты знала!
Елена молча смотрела на него. Она была в таком же шоке, как и он. Она не знала. Она ни о чем не догадывалась.
— Я подам в суд! Я докажу, что она была невменяемая! Я оспорю это! — не унимался Дмитрий.
— Это ваше право, — спокойно сказал нотариус, убирая бумаги в портфель. — Но у вас нет ни единого шанса. Анна Петровна приложила к завещанию справку из психоневрологического диспансера, полученную за день до подписания. А также… собственноручно написанное письмо. Оно адресовано вам, Дмитрий.
Он протянул Дмитрию второй конверт. Тот вырвал его, дрожащими руками разорвал. И начал читать. По мере чтения его лицо становилось все бледнее. Когда он дочитал, он медленно, как в замедленной съемке, опустился на стул. Конверт выпал из его ослабевших пальцев.
Елена подобрала его. И прочла.
«Сынок. Если ты читаешь это, значит, меня уже нет. И значит, ты так ничего и не понял. Я пишу это не для того, чтобы оправдаться. А для того, чтобы ты знал.
Я всегда знала, что ты слабый. Ты хороший мальчик, но слабый. Ты всегда плыл по течению, всегда искал, где проще, где теплее. Я любила тебя, но видела твою червоточину. И когда в твоей жизни появилась Лена, я впервые понадеялась, что она тебя изменит. Она — другая. Сильная. Честная. Настоящая. Я видела, как она тебя любит. И я думала, что эта любовь сделает тебя лучше. Я ошиблась.
Я знала о твоей измене с самого начала. Я видела, как ты прячешь телефон. Я чувствовала запах ее духов на твоей одежде. Я слышала, как ты врешь мне по телефону, что задерживаешься на работе. А самое страшное — я видела, как ты врешь ей. Как ты смотришь в ее уставшие, любящие глаза и врешь.
Она ухаживала за мной, сынок. Она не спала ночами. Она мыла меня, кормила с ложечки, когда у меня уже не было сил. Она держала меня за руку, когда мне было больно и страшно. Она стала мне дочерью, которой у меня никогда не было. А где в это время был ты, мой родной сын? Ты был с ней. С той, другой. Ты развлекался, пока твоя жена и твоя мать были в аду.
Я оставляю все Лене не потому, что она хорошая, а я — справедливая. А потому, что она это заслужила. Она заработала это своим терпением, своей добротой, своей любовью. А ты, сынок, не заслужил ничего. Ты предал не только ее. Ты предал меня. В самый страшный момент моей жизни.
Я не хочу, чтобы мои деньги, которые я копила всю жизнь, достались тебе и твоей любовнице. Я хочу, чтобы они достались той, кто был со мной до конца. Той, кто оказался сильнее, честнее и достойнее тебя.
Может быть, когда-нибудь, оставшись ни с чем, ты поймешь, что в жизни есть вещи поважнее денег и удовольствий. Может быть. Но это будет уже другая история. И она будет без меня.
Прощай. Мама».
Елена дочитала. И впервые за все эти дни заплакала. Но это были не слезы горя. Это были слезы благодарности. К этой мудрой, сильной женщине, которая даже после смерти смогла ее защитить.
Дмитрий сидел, раздавленный, опустошенный. Ольга, его «коллега», поняв, что наследства не будет, тихо испарилась еще во время чтения письма. Он остался один. В чужой, как оказалось, квартире.
— Уходи, — сказала Лена тихо.
Он поднял на нее глаза. В них больше не было злости. Только пустота.
— Куда я пойду?
— Туда, где ты был все эти полгода, Дима. К ней. Или куда угодно. Но не здесь. Это больше не твой дом.
Он молча встал и пошел к выходу. Не оглянувшись.
Елена осталась одна в пустой квартире. В своей квартире. Она подошла к окну. На улице шел снег. Первый в этом году. Он падал на город, укрывая его белым, чистым покрывалом. Словно давая ей шанс начать все с чистого листа.
Она знала, что впереди будет трудно. Одиноко. Но она знала и другое. Она больше не жертва. Она — хозяйка своей жизни. И она справится. Ради себя. И ради той, что поверила в нее до конца. Она улыбнулась. Сквозь слезы. И эта улыбка была началом ее новой, настоящей жизни.
Квартира молчала. Но это была уже другая тишина. Не та, что давила и душила, не тишина горя. Это была тишина пустоты. Тишина вакуума, который остался после того, как из ее жизни вырвали с корнем пятнадцать лет. Елена ходила из комнаты в комнату, касаясь вещей. Вот кресло, в котором любила сидеть Анна Петровна. Вот полка с ее книгами. А вот… вот его, Димина, полка с дурацкими сувенирами из «командировок». Каждый предмет кричал о лжи.
Она не знала, что делать. Куда идти. Как дышать. Она просто существовала, как автомат, в декорациях своей бывшей жизни. Первые дни после поминок она просто спала. Организм, измотанный месяцами ухода за больной и оглушенный шоком, взял свое. Она проваливалась в тяжелый, вязкий сон без сновидений, а просыпалась с одним и тем же чувством — будто ее ударили по голове.
А потом, на третий день, она нашла его. Письмо. То самое, из конверта, которое читал нотариус. Оно лежало на комоде, куда она его бросила. Она взяла его в руки. Плотная, дорогая бумага. И знакомый, чуть угловатый почерк Анны Петровны. Почерк, которым та подписывала ей открытки на день рождения.
Она села в ее кресло, у окна. И начала читать. Медленно, вчитываясь в каждое слово.
«Сынок. Если ты читаешь это, значит, меня уже нет. И значит, ты так ничего и не понял…»
Елена читала, и слова свекрови, жесткие, безжалостные, но полные горькой материнской любви, становились для нее спасательным кругом. Она читала о слабости своего мужа, о его эгоизме. И она читала о себе.
«…Она ухаживала за мной, сынок. Она не спала ночами… Она стала мне дочерью, которой у меня никогда не было. А где в это время был ты, мой родной сын? Ты был с ней. С той, другой. Ты развлекался, пока твоя жена и твоя мать были в аду…»
Слезы капали на бумагу, расплываясь чернилами. Но это были уже не слезы боли. Это были слезы… признания. Впервые за долгие годы кто-то увидел ее. По-настоящему. Не как удобную жену, не как бесплатную сиделку. А как человека. Как дочь. Эта мертвая женщина, ее свекровь, оказалась ей ближе и роднее, чем живой, но чужой муж. Она дала ей то, чего ей так не хватало все эти годы — она дала ей ценность.
«Я оставляю все Лене не потому, что она хорошая, а я — справедливая. А потому, что она это заслужила… Может быть, когда-нибудь, оставшись ни с чем, ты поймешь…»
Она дочитала. Сложила письмо. Аккуратно убрала его обратно в конверт. И почувствовала, как внутри что-то встало на место. Пустота начала заполняться. Не любовью. Нет. Уважением. К себе.
Телефонный звонок разорвал тишину. На экране — «Дима». Сердце сделало болезненный кульбит и замерло. Он. Что ему нужно? Рука сама потянулась и нажала на зеленую кнопку.
— Лен? — голос в трубке был растерянным, почти детским. — Лен, ну ты чего? Может, хватит дуться? Я… я все понимаю, ты в шоке. Я тоже. Мама… она просто сошла с ума под конец. Ты же знаешь, болезнь…
Она молчала. Она слушала его жалкий лепет и не верила своим ушам. Он все еще думал, что это просто ссора. Что она «дуется».
— Лена, ну скажи что-нибудь! Мы же семья! Мы все решим! Я поговорю с Ольгой, я все ей объясню… Я вернусь! Мы…
— Между нами все кончено, Дима, — сказала она. Голос был ровным. Спокойным. Чужим.
— В смысле? — он не понял.
— Ты не понял, — сказала она так же ровно. — Это не ссора. Это — конец. Не звони мне больше. Никогда.
Она нажала отбой. И, не раздумывая, заблокировала его номер. Потом номер Ольги, который она нашла в его телефоне. Всех его друзей. Всех, кто был частью той жизни. Она отрезала прошлое. Хирургически. Без анестезии.
А потом она встала. И начала действовать. Она открыла его шкаф. Его вещи. Рубашки, отглаженные ее руками. Костюмы, купленные на ее деньги, когда у него «были временные трудности». Запах его парфюма ударил в нос, и на секунду ей стало дурно. Она взяла большие черные мешки для мусора. И начала сгребать в них все. Безжалостно. Его одежду. Его книги. Его дурацкие статуэтки. Все, что напоминало о нем. Она вытащила из ванной его зубную щетку, его бритву, его полотенце. Все — в мешки.
Она тащила эти тяжелые, набитые прошлым мешки к входной двери. Один. Второй. Пять. Когда все было кончено, она села на пол в пустой прихожей, тяжело дыша. Это была не уборка. Это был экзорцизм. Она изгоняла его дух из своего дома.
Последним был фотоальбом. Их свадебный. На обложке — они. Счастливые, молодые, смотрящие в светлое будущее. Она открыла его. И начала смотреть на фотографии новыми глазами. Вот он, обнимает ее. Но взгляд его — мимо. Вот они с маленьким Лешей. Он улыбается, но улыбка не касается глаз. Она листала страницу за страницей и видела ложь. Пятнадцать лет лжи, запечатленной на глянцевой бумаге.
Она встала, подошла к мусорному ведру на кухне. И, не колеблясь, швырнула альбом туда. Он упал с глухим, тяжелым стуком. Все. Точка.
Она была одна. В пустой, гулкой квартире. И впервые за долгие годы она не была одинока. С ней была она сама. Настоящая. Сильная. Свободная.
Время потекло. Сначала медленно, как густой кисель, каждый день был похож на предыдущий. А потом — все быстрее. Елена начала дышать. По-настоящему. Она разобрала мешки с вещами Дмитрия, которые так и стояли в прихожей, и, не раздумывая, отнесла их в центр помощи бездомным. Она не хотела, чтобы в ее доме остался даже призрак его запаха. Она сделала перестановку, выбросила старый диван, на котором он спал последние месяцы, купила новое, уютное кресло и торшер с теплым, абажурным светом. Квартира Анны Петровны, ее квартира, начала становиться ее домом.
Она разбирала вещи свекрови. И это было похоже на медленное, горькое прощание и знакомство одновременно. Она находила старые, выцветшие фотографии. Вот Анна Петровна, совсем молодая, с озорной улыбкой. Вот она держит на руках крошечного Диму. Марина смотрела на эти снимки и пыталась понять, как эта смеющаяся девушка превратилась в ту властную, несчастную женщину, которую она знала. И как этот ангелочек на фото стал тем мужчиной, который ее предал.
Среди бумаг она нашла документы на загородный дом. Дачу. Елена никогда там не была. Дмитрий отмахивался: «Да там развалюха, делать нечего». В один из выходных, повинуясь внезапному импульсу, она села в машину и поехала по адресу, указанному в документах.
Это была не развалюха. Это был старый, но крепкий деревянный дом, утопающий в заросшем, одичавшем саду. Сирень разрослась до самых окон, яблони стояли, усыпанные мелкими, горькими дичками. Но в этом запустении была своя, особая прелесть. Она вошла внутрь. Пахло сухими травами и деревом. На столе лежала раскрытая книга. Анна Петровна была здесь. Недавно. Может, за месяц до смерти. Она приезжала сюда. Одна. В свой тайный мир.
И Лена поняла, что будет делать.
Весну она встретила на даче. В резиновых сапогах, с секатором в руках. Она работала, как одержимая. Вырубала сухостой, перекапывала заросшие грядки, белила стволы яблонь. Работала до ломоты в спине, до мозолей на руках. И эта физическая усталость была спасением. Она вымывала из души остатки боли, оставляя лишь приятную пустоту. Она сажала цветы. Много. Розы, пионы, флоксы. Она хотела, чтобы этот сад, который так любила Анна Петровна, снова ожил.
Она почти не вспоминала о Дмитрии. Он канул в небытие. Однажды позвонила общая знакомая, начала что-то лепетать про то, что видела его, что он выглядит плохо, что та, Ольга, его бросила сразу после суда.
— Мне это неинтересно, — спокойно прервала ее Лена. И это была правда.
Он появился сам. Поздней осенью. Когда она уже собиралась уезжать с дачи в город. Шел дождь, холодный, нудный. Он стоял у калитки. Без зонта. Мокрый, осунувшийся, в каком-то потертом, чужом пальто. От былого лоска не осталось и следа.
— Лена… — сказал он, когда она вышла.
Она молча смотрела на него. На этого чужого, несчастного человека.
— Я могу войти? Я промок.
Она колебалась секунду. А потом кивнула. Не из жалости. Из любопытства.
Он вошел в дом, сел на табуретку на кухне, съежившись. Она налила ему чаю.
— У меня ничего нет, Лен, — сказал он, глядя в чашку. — Ольга ушла. С работы выгнали после скандала. Друзья отвернулись. Родители… они со мной не разговаривают. Я… я живу на вокзале.
Он поднял на нее глаза. В них стояли слезы.
— Я все понял, Лен. Я был таким идиотом. Таким слепым. Я потерял все. Я потерял тебя. Я каждый день вспоминаю. Каждый день. Прости меня. Если можешь.
Она молчала. Она смотрела на него, на его жалкую, мокрую фигуру. И не чувствовала ничего. Ни злорадства. Ни торжества. Ни даже жалости. Просто… ничего. Пустота. Словно она смотрела на выцветшую фотографию незнакомого человека.
— Я не могу тебя простить, Дима, — сказала она тихо. — Потому что мне не за что тебя прощать. Тебя больше нет в моей жизни. Ты — просто воспоминание. Плохое. И все.
— Но… мы же можем…
— Не можем, — прервала она. — Пей чай и уходи.
Он допил чай. Молча. Встал.
— У тебя… красиво здесь, — сказал он, глядя на букет астр на столе.
— Да, — ответила она. — Это цветы Анны Петровны. Они снова зацвели.
Он пошел к выходу. На пороге обернулся.
— Лена… будь счастлива. Ты это заслужила.
— Я уже, — сказала она и закрыла за ним дверь.
Она подошла к окну и посмотрела, как его сгорбленная фигура растворяется в дожде. Он уходил. Навсегда. И она не почувствовала ничего. Просто закрыла еще одну, последнюю страницу.
Прошел год. Ее маленький цветочный бизнес, который начался с заросшего сада, процветал. Она поставляла букеты в лучшие салоны города. У нее появились помощницы. Ее цветы, выращенные с любовью, славились на всю округу.
Она сидела на веранде той самой дачи, укутавшись в теплый плед, с чашкой горячего шоколада. Сад готовился к зиме, но даже сейчас он был прекрасен. И она была не одна. Рядом, в кресле-качалке, сидел мужчина. Спокойный, надежный, с добрыми, смеющимися глазами. Врач из той самой больницы, который когда-то помог ей с документами для Анны Петровны. Они познакомились случайно, через полгода после развода. И он, так же тихо и незаметно, вошел в ее жизнь. Не как буря. А как теплое, ровное солнце.
Она посмотрела на него, потом на свой сад, на небо, на котором зажигались первые звезды. И впервые за долгие годы она почувствовала себя дома. По-настоящему. Она прошла через ад. Но она вышла из него. И нашла свою тихую гавань. Свою новую, настоящую, выстраданную любовь. И она знала — Анна Петровна, где-то там, наверху, смотрит на нее и улыбается.
