— Да сколько можно, Витя?! — Ирина стояла посреди кухни, сжимая тряпку, будто хотела этой тряпкой его прибить. — Я больше так не могу, слышишь?
— Опять началось, — буркнул муж, открывая шкаф и выуживая оттуда куртку. — Каждый вечер одно и то же.
— Потому что каждый вечер одно и то же, — ответила она, уже на грани. — Мама твоя у меня на кровати, брат твой на моём диване, а я где вообще живу? В коридоре между кастрюлей и мусорным ведром?
Он не ответил. Просто натянул куртку, хлопнул дверью так, что люстра качнулась, а Ирина осталась стоять, босая, в застиранном халате, посреди разбросанных по полу осколков — тарелка не выдержала, когда она со злости стукнула ей о край стола. Белая, с золотой каёмочкой, из свадебного сервиза. Мамин подарок. Двадцать три года назад.
Вот и всё, подумала она. Вот оно, дно терпения. Ниже уже некуда.
Началось это, конечно, не сегодня и даже не вчера. Сначала вроде как временно — Витина мать, Раиса Васильевна, приехала «на пару недель», после операции на колено. Ну, пока встанет на ноги, пока восстановится. Только эти «пару недель» растянулись уже на полгода. А вместе с нею прикатил Костя, Витин младший брат, тридцатилетний оболтус с глазами, как у побитой собаки, и привычкой ныть с утра до ночи.
Раиса Васильевна, едва войдя в дом, распорядилась, как у себя в квартире. В зале повесила свои шторы — “эти твои, Ира, скучные, как больничная простыня”, — переставила кастрюли на кухне, да ещё и комментировала всё, что делает невестка.
— Ты лук неправильно режешь, — цокала она языком. — И внуков ты неправильно воспитала. И мужа своего разбаловала. Вон, рубашки ему гладишь не по стрелке, всё косо да криво.
Ирина сперва терпела. Ну а что? Семья ведь. Старушка, после операции, ей тяжело. Костя без работы, с кем не бывает. Но чем дальше — тем больше в квартире становилось не воздуха, а напряжения.
Костя оккупировал гостиную, разложил там свои треники, банки из-под пива, окурки на балконе. По ночам он играл в танки, орал в микрофон, а по утрам спал до обеда. Ирина уже не могла спокойно пройти по квартире — везде либо свекровь ворчит, либо Костя шлёпает по полу босиком, либо Витя сидит с кислой миной и делает вид, что ничего не происходит.
А когда Даша, их дочь, сорвалась и ушла к подруге жить, всё окончательно перекосило. Ей восемнадцать, и она сказала прямо:
— Мам, я не могу больше. Бабушка орёт, дядя курит в комнате, вы с папой ругаетесь. Дом превратился в дурдом.
Ирина не спорила. Только кивнула, сказала: “Хорошо, доченька, иди. Главное, чтобы тебе спокойно было.”
Но сама после этого ходила как во сне. Вроде бы жизнь идёт — работа, уроки, школа, дети, отчёты. А внутри гул, как будто что-то сгорело и дымит.
Сегодня всё закончилось.
Она стояла на кухне, слушала, как Раиса Васильевна ворчит в комнате:
— Да я всю жизнь положила на сына, а теперь на меня тявкают, как на собаку! — и с каждым словом внутри Ирины поднималась волна.
Она не стала ничего говорить. Просто надела джинсы, свитер, засунула в сумку кошелёк и паспорт, и вышла.
Дверь за спиной щёлкнула тихо, как точка в длинном предложении, которое наконец-то закончилось.
На улице октябрь. Сырость такая, что кроссовки моментально промокают. Ветер пробирает под одежду, и от лужи до лужи — как будто бежишь не по городу, а по жизни, которая давно не твоя.
Люди куда-то спешили, кто-то тащил пакеты, кто-то болтал по телефону. Никому до неё дела нет. Ирина поймала себя на мысли: “А куда я, собственно, иду?”
К матери? Та скажет: «Терпи, раз вышла замуж». К сестре? У той двое детей и муж, которому всё нипочём. Снимать квартиру? На какие шиши? Зарплата учительницы — сами знаете, одно издевательство.
Ирина дошла до остановки, села на скамейку и стала смотреть на дорогу.
Мимо проезжали автобусы, люди заходили и выходили, а она сидела, не решаясь никуда ехать. Как будто мир вокруг двигался, а она застряла где-то между вчера и завтра.
Сто двадцать первый подъехал, и она, не раздумывая, зашла. Просто чтобы не сидеть. Просто чтобы двигаться.
В центре она вышла у театра. Сколько лет прошло, а он всё тот же — старый фасад, афиши в витринах, прохожие с букетами. Когда-то, ещё в их “весёлые времена”, они с Витей сюда бегали на премьеры. После спектаклей сидели в кафе напротив, спорили, кто из актёров лучше играл, и целовались под фонарём.
А теперь вот — Ирина стоит одна, с сумкой на плече, вся мокрая, как воробей, и думает, где взять билет в свою жизнь обратно.
Кафе “Момент” всё ещё работает. Табличка облезла, но кофе варят, запах знакомый. Ирина зашла, заказала капучино, уселась у окна. Люди мельтешат, машины шуршат по мокрому асфальту, кто-то смеётся. Всё идёт, а у неё — пустота.
“Вот интересно, — подумала она, — что бы я делала, если бы могла начать сначала?”
— Ирина Николаевна? — раздалось вдруг рядом.
Она подняла голову и чуть не уронила чашку.
Перед ней стоял знакомый мужчина в очках, с аккуратной седой бородкой.
— Игорь Семёнович? Вы ли это?
Бывший завуч из школы, тот самый, с которым они когда-то методички обсуждали и чаёк гоняли в учительской.
— Давно не виделись, — улыбнулся он, присаживаясь напротив. — Ну как вы?
Ирина хотела сказать “нормально”, но изо рта вылетело что-то вроде всхлипа. И потекло. Слёзы, как прорвало плотину. Она пыталась говорить, но слова путались. Всё сразу — про свекровь, про Костю, про Витю, который как будто ослеп, про дочь, которая сбежала, про разбитую тарелку, которая оказалась последней каплей.
Игорь Семёнович не перебивал. Слушал. Спокойно, внимательно. Потом достал носовой платок — настоящий, не бумажный, синим крестиком вышит уголок.
— Возьмите, — сказал. — Знаете, Ирина Николаевна, я вас очень понимаю.
Она хмыкнула:
— Вряд ли.
— Ошибаетесь, — усмехнулся он. — У меня похожая история была. Только не свекровь, а тёща. После смерти тестя переехала к нам на “времянку”. Я тоже молчал, терпел. А потом свалился с инфарктом прямо на уроке. После больницы понял одно — либо живу для себя, либо не живу вообще. Отправили мы её в пансионат. И, знаете, все счастливы. Даже она. Танцует там теперь с бабушками, вяжет носки.
Ирина смотрела на него и не знала, что сказать. А он добавил:
— Вы не обязаны терпеть, что вас ломает. Никому не должны. Даже мужу.
Сказал — и всё встало на место. Как будто кто-то изнутри включил свет.
Они попрощались у выхода. Ирина стояла под моросящим дождём, вглядываясь в огни витрин, и повторяла про себя его слова: “Не обязаны терпеть.”
Взяла телефон. Позвонила Вите.
— Мы должны поговорить, — сказала тихо, но твёрдо. — Срочно. Кафе “Момент”, у театра. Если не приедешь, я домой не вернусь.
И отключилась.
Пока ждала, заказала второй капучино. Руки дрожали, сердце грохотало, но впервые за долгое время она чувствовала — не страх, не обиду, а решимость.
Через полчаса он пришёл. Мокрый, хмурый, будто вынужденный прийти на экзамен, на который не готов. Сел напротив, уставился в стол.
— Ну? Что за срочность? — спросил он раздражённо.
— Всё, Витя. Либо твоя мать с братом собирают вещи, либо я. Выбирай.
Он поднял глаза. Удивился. Потом усмехнулся:
— Ты опять с этим? Мама старая, ей некуда идти. Костя без работы. Ты что, совсем…
— Совсем, — перебила она. — Совсем достало. Я живу в аду, Витя. Твоя мать управляет всем, твой брат ведёт себя как постоялец в хостеле, дочь сбежала. А ты стоишь посередине и делаешь вид, что всё нормально.
— Это моя мать, — повысил голос он. — Она меня растила одна!
— А я тебя двадцать три года терплю! — крикнула она в ответ. — Или это не считается?!
Люди в кафе обернулись, но Ирина не обращала внимания.
— Мне плевать, кто там смотрит. Витя, если они не съезжают — я ухожу. На съём. Куда угодно. Я не собираюсь быть прислугой в собственном доме.
Он молчал. Потом вздохнул и сказал:
— Дай мне два дня. Я всё решу.
— Только реши, — ответила она. — Не болтай, как обычно.
И ушла.
Домой Ирина возвращалась уже ночью. Дождь перестал, но лужи блестели под фонарями. Подъезд пах кошками и сыростью.
На площадке, перед дверью, она остановилась, вздохнула. Ну что, вперёд.
В квартире свет горел. Свекровь стояла у кухни, руки на груди, лицо — как икона с укором.
— Явилась? — процедила она. — Мужа позорить не стыдно?
Ирина молча сняла куртку, прошла на кухню, включила чайник.
Раиса Васильевна не выдержала:
— Я с тобой разговариваю!
— А я нет, — спокойно ответила Ирина. — Завтра вы с Костей начинаете искать себе жильё. У вас неделя.
Свекровь аж задохнулась.
— Ты что несёшь?! Виктор!
Из комнаты вышел Витя, мрачный.
— Мам, давай потом…
— Слышал, что она сказала?! Выгоняет меня, старую женщину!
— Мам, пойдём поговорим, — тихо сказал он и увёл её в комнату.
Ирина осталась сидеть на кухне, слушая, как за стеной нарастают голоса.
Вот тебе и “семейное счастье”, подумала она.
Неделя началась, как утро после грозы — вроде воздух чище, а гром ещё в ушах стоит.
Витя, как обещал, поговорил с матерью и братом. Только толку от этого разговора было — ноль с хвостиком.
Раиса Васильевна после “семейного совета” закрылась в комнате, не выходила полдня, потом вышла с опухшими глазами и начала спектакль под названием “жертва режима”.
Сначала рыдания, потом стоны, потом — жалобы по телефону всем родственникам подряд.
— Ой, Зиночка, — причитала она в трубку, когда Ирина проходила мимо кухни, — невестка выгоняет, старуху на улицу! Я ж ради них всё, ради семьи! Да я ногу отдала ради Вити, а теперь… Вот тебе и благодарность!
Ирина даже не пыталась спорить. Делала вид, что не слышит, но внутри уже кипело. Иногда хотелось выйти и сказать: «Раиса Васильевна, вы не ногу отдали, вы мозг людям вынесли!» — но сдерживалась.
Костя тем временем вёл себя как кот, которого заставили мыться. Лежал на диване, смотрел сериалы, играл в телефон, а когда Ирина просила хоть мусор вынести, цедил:
— Я не на подработке у тебя, сестричка.
На третий день Витя вернулся с работы мрачный, с глазами, как у уставшего водителя автобуса.
— Мам опять родственникам звонила, — сказал он, усаживаясь за стол. — Сестра из Саратова мне написала: “Ты что, мать выгоняешь?”
— Ну, значит, выгоняю, — ответила Ирина спокойно, — если даже до Саратова долетело.
Он опустил голову. Было видно, что ему тяжело — между женой и матерью не выберешься чистеньким.
Но Ирина уже не собиралась смягчать. Ей достаточно было двадцати трёх лет компромиссов, когда всё “ради семьи”, а себя — подальше, в угол.
На четвёртый день Раиса Васильевна устроила представление с вызовом “скорой”.
Сидит утром за столом, бледная, рука на сердце:
— Ой, мне плохо, Витенька, вызывай врачей, у меня давление зашкаливает, эта… — она глянула на Ирину, — эта истеричка меня довела.
Приехали двое фельдшеров, проверили, пожали плечами: давление как у космонавта.
А свекровь всё равно не унималась — жаловалась им на “бесчеловечную невестку”, которая “вытравила всё добро из дома”.
Когда они ушли, Ирина только тихо сказала:
— Завтра начну искать тебе пансионат, Раиса Васильевна. Там и врачи рядом, и душевная компания.
Та едва не перекрестилась от возмущения.
— В пансионат?! Да я живая ещё! Да я сама тебя переживу, неблагодарная!
“Не сомневаюсь”, — подумала Ирина, но вслух не сказала.
На шестой день всё взорвалось.
После школы Ирина пришла домой — устала, голова гудит, дети на уроках сегодня как с цепи сорвались. Хотелось просто налить чай и побыть в тишине.
Но какая там тишина. Из спальни — голос свекрови, громкий, ехидный:
— …вот я ей и говорю, Зоечка, сынок-то у меня золотой, а жена у него с гнильцой. Командует, строит всех. Господи, и как Виктор с ней живёт?!
Ирина застыла. Потом пошла на звук.
Раиса Васильевна стояла у её туалетного столика, рылась в косметичке, при этом не переставая стрекотать по телефону.
— Помаду искала, — буркнула, увидев Ирину. — У меня закончилась, а ты ж не обеднеешь.
И тут всё оборвалось.
— Положите на место, — тихо сказала Ирина.
— Вот ещё, — огрызнулась свекровь. — Помаду пожалела! Муж на тебя полжизни вкалывает, а ты…
Ирина подошла, забрала косметичку, аккуратно поставила на столик. Потом открыла шкаф, достала сумку Раисы Васильевны, высыпала содержимое прямо на кровать.
— Собирайтесь. Прямо сейчас.
— Что?! — свекровь отшатнулась, будто её кипятком ошпарили. — Виктор! Виктор, иди сюда, сынок!
Витя прибежал, мокрый после душа, с полотенцем на шее.
— Что случилось?
— Твоя мать копается в моих вещах, — сказала Ирина спокойно, но глаза у неё были такие, что спорить никто бы не решился. — И называет меня гнильцой. Всё, Витя. Или она — или я. Прямо сейчас.
Он перевёл взгляд на мать.
— Мам, ты серьёзно?
— Я ничего такого! Я просто… — Раиса Васильевна замялась. — Ну, помаду взяла…
— Мам, собирайся, — устало сказал Витя. — Я отвезу тебя домой.
— Домой?! В мою квартиру? Так там же холодно, и мебель старая!
— Купим обогреватель, — коротко ответил он.
Она посмотрела на него, потом на Ирину, потом снова на него.
— Предатель, — прошипела. — Из-за этой… бабы мать на улицу выгоняешь!
Витя ничего не ответил. Просто пошёл к шкафу, достал старую дорожную сумку и стал складывать вещи.
Костя, услышав шум, выглянул из гостиной.
— Чё за кипиш?
— Твоя мать съезжает, — сказала Ирина. — Собирай и свои носки, герой.
— Да вы с ума сошли, — фыркнул он.
— Нет, — спокойно сказала она. — Это вы.
Через час квартира опустела.
Витя уехал вместе с матерью и братом.
А Ирина осталась.
Стояла посреди кухни, глядела на чистый стол — без лекарств, без чужих кружек, без раскиданных газет.
Тишина. Даже часы тикали как-то иначе — ровно, спокойно.
Она достала бокал, налила вина. Выпила.
Не потому что праздник, а потому что — тишина.
Телефон завибрировал.
Сообщение от Даши:
«Мам, папа сказал, бабушка уехала. Это правда?»
«Правда.»
«Я могу вернуться домой?»
«Конечно, солнце. Приезжай.»
Она села у окна, смотрела, как внизу горят фонари, мокрый асфальт блестит, редкие прохожие спешат домой.
И впервые за много лет почувствовала себя на своём месте.
Витя вернулся поздно.
Тихо вошёл, поставил ключи, снял ботинки.
— Спят, — сказал он. — Мама и Костя. Я отвёз их. Мама, кстати, сказала, что больше никогда сюда не приедет.
— Ну и славно, — ответила Ирина.
Он подошёл, обнял её со спины, осторожно, будто боялся, что она оттолкнёт.
— Прости. Я, наверное, долго не понимал, что творю.
— Поздновато, но лучше, чем никогда, — усмехнулась она.
Он кивнул.
— Ты изменилась.
— Нет, Витя. Я просто перестала быть удобной.
Утром квартира будто задышала по-другому.
Ирина проснулась первой, открыла окно — воздух свежий, пахнет мокрой листвой. Октябрь, золотой, красивый, без нервов и чужих тапочек под ногами.
Она сварила кофе, поджарила яйца с помидорами, включила радио. Пела старая песня — «Миллион алых роз».
В дверях появилась Даша — сонная, с огромной сумкой и растрёпанными волосами.
— Мам! — кинулась обнимать. — Как я скучала по дому!
— Ну вот, — улыбнулась Ирина. — Дом теперь снова наш.
Сели за стол, болтали обо всём: про универ, про подруг, про какого-то парня, который зовёт в кино.
Ирина слушала и ловила себя на том, что улыбается не из вежливости, а по-настоящему.
— Мам, — вдруг сказала Даша, — я тобой горжусь. Правда.
Ирина удивилась.
— С чего вдруг?
— Потому что ты смогла сказать “хватит”. Не все умеют.
Ирина посмотрела на дочь и почувствовала — всё, она дома. Настоящем. Без чужих команд, без унижений, без постоянного “будь терпеливее”.
За окном с деревьев падали листья, солнце пробивалось сквозь тучи. Витя спал в спальне, Даша смеялась над чем-то в телефоне, а Ирина думала:
“Вот оно. Вот она, жизнь. Простая, нормальная, человеческая.”
И добавила вслух, будто самой себе:
— Терпеть — это не подвиг. Подвиг — это наконец перестать.
