Последние лучи июньского солнца золотили капот небольшого хетчбэка, припаркованного прямо под окнами ее дома. Катя замерла на ступеньках подъезда, не веря своим глазам. На лобовом стекле красовалась огромная бант-лента, а на водительском сидении лежал конверт.
Сердце заколотилось в груди, как в шестнадцать лет. Она обошла машину кругом, замечая знакомые мелкие царапины на бампере и новенькие дворники. Да это же папина машина! Та самая, на которой он учил ее водить, на которой они ездили на дачу, на которой… Она была ее.
Она с трудом вставила ключ в замок двери — пахло знакомой смесью старой кожи, кофе и папиного одеколона. Дрожащими пальниками она вскрыла конверт. Внутри лежали ключи и ПТС. В графе «владелец» было четко напечатано ее имя, Екатерина Дмитриевна Воронова. Слезы навернулись на глаза. Это не просто железо, это кусочек детства, частица семьи, подаренная ей в полное владение.
Она запустила двигатель, привычный рокот мотора звучал для нее как музыка. В этот момент из подъезда вышла ее мать, Людмила Петровна. На ее лице играла довольная улыбка.
— Ну что, дочка, нравится тебе наш подарок? — обняла она Катю за плечи, глядя на машину с видом благодетельницы.
— Мам, даже слов нет! Спасибо огромное! И папе спасибо! — Катя обняла мать, чувствуя прилив безграничной благодарности.
— Тебе теперь удобнее на работу будет ездить, — продолжала мать, одобрительно хлопая по крыше. — Покатайся, привыкни. А там… посмотрим.
Последняя фраза прозвучала странно, с каким-то незнакомым, деловым оттенком. Но Катя не придала этому значения, списав на собственное возбуждение.
Вечером, за праздничным ужином по поводу ее повышения на работе, царила радостная атмосфера. Папа, Дмитрий Сергеевич, поднял бокал.
— За нашу умницу-дочку! Чтобы машина служила верой и правдой, а дорога всегда была счастливой.
Катя сияла. Но ее старшая сестра Алина, сидевшая напротив, лишь криво улыбалась. Она медленно вращала бокал с вином, ее взгляд скользнул по Кате, а затем снова уперся в окно.
— Да, тебе повезло, — тихо, но очень отчетливо произнесла Алина. — У меня в твои годы такой не было. Приходилось на двух работах вкалывать, чтобы на подержанную «девятку» скопить. А тебе все на блюдечке с голубой каемочкой.
В воздухе повисла неловкая пауза. Людмила Петровна бросила на Алину сочувствующий взгляд.
— Ну, Алинка, времена были другие, — вздохнула она. — Мы с отцом тебе как могли помогали.
— Конечно, мам, — Алина отхлебнула вина. — Я просто констатирую факт. Катеньке везет в жизни. И карьера, и теперь личный транспорт.
Отец нахмурился и что-то пробормотал себе под нос, разглядывая салат. Катя почувствовала, как радость понемногу уходит, сменяясь непонятной тревогой. Этот вечер должен был быть самым счастливым, а вместо этого он становился каким-то колючим.
— Мне не «повезло», — попыталась она возразить, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я шесть лет училась и работала без выходных, чтобы добиться этого повышения. И машина… это просто невероятно щедрый подарок. Я ни с кем не сравниваю.
— Да мы же шутим, — Людмила Петровна махнула рукой, но ее улыбка не дошла до глаз. — Кушай торт, праздник же.
Катя отломила кусочек, но во рту было не сладко. Она поймала на себе взгляд отца. Он быстро отвел глаза, и в его взгляде ей почудилось что-то тяжелое, почти виноватое. Что-то здесь было не так. Эта мысль засела в сознании, как заноза. Подарок оказался с душком, и этот душок с каждой минутой становился все ощутимее.
Прошла неделя с того дня, как Катя стала владелицей машины. За это время первоначальная эйфория сменилась тревожным осадком, который не желал рассеиваться. Слова матери «посмотрим» и колкость Алины витали в памяти, портя радость от каждой поездки.
Чтобы развеяться, Катя сама организовала семейный ужин у себя в квартире. Она приготовила их фирменный семейный салат «Оливье», испекла мамин любимый шарлотка. Ей казалось, что совместная трапеза в ее доме, за ее столом, сможет растопить тот ледышек, что образовался между ними.
Первыми приехали родители. Отец, Дмитрий Сергеевич, выглядел уставшим, но, осмотрев ее чистую и уютную однокомнатную квартиру, одобрительно кивнул.
— Хорошо у тебя тут, дочка. По-хозяйски.
Людмила Петровна, проходя на кухню, деловито оценила обстановку взглядом, поправила вазу на столе и ничего не сказала.
Алина приехала последней, с сыном Степой. Мальчик сразу побежал в комнату смотреть мультики, а Алина, тяжело вздохнув, опустилась на стул.
— Ужасный день, сил никаких нет. На работе аврал, а у Степы сопли, в сад не пустили. Спасибо, что позвала, хоть разгрузка.
Ужин начался спокойно. Все ели, хвалили Катю за стряпню, обсуждали последние новости. Но Катя чувствовала — главное впереди. Мать вела себя слишком уж сдержанно.
Когда подали чай с яблочным пирогом, Людмила Петровна налила себе кружку, отпила глоток и поставила чашку на блюдце с тихим, но отчетливым звоном, призывающим к вниманию.
— Вот, соберемся все вместе, и хорошо, — начала она, обводя всех взглядом. — Семья — это самое главное. Мы всегда должны держаться друг за друга, поддерживать в трудную минуту. Особенно сейчас, когда в жизни Алины такие испытания.
Катя почувствовала, как у нее защемило под ложечкой. Она посмотрела на сестру. Та сидела, опустив глаза, и крошила пальцами корку пирога.
— Мам, конечно, мы все друг друга поддерживаем, — осторожно сказала Катя.
— Вот именно, — мать уловила этот момент. — И сейчас как раз тот случай, когда нужно проявить понимание и жертвенность. Алина одна с ребенком, ей тяжело. Ей и душевно плохо после развода, и материально нелегко. А ты у нас крепко стоишь на ногах.
Дмитрий Сергеевич нахмурился и отодвинул свою тарелку.
— Люда, может, не сейчас? Праздник же у дочки.
— Какой еще праздник? — резко парировала Людмила Петровна. — Мы все свои люди здесь. И я считаю, что нужно решать вопросы по-семейному, открыто. Так вот, Катя, мы с отцом решили.
Она сделала паузу, чтобы усилить эффект, и посмотрела на Катю прямо, без обиняков.
— Машину свою отдашь Алине. Ей с ребенком без машины совсем невозможно, по поликлиникам, по садам возить. А тебе пешком до работы рукой подать. Ну, поездишь еще недельку, привыкнешь, и передашь сестре ключи и документы.
В комнате повисла гробовая тишина. Кате показалось, что у нее отнялись уши. Она смотрела на мать, не в силах произнести ни звука. Это была шутка? Странная, неуместная, злая шутка?
— Что? — наконец вырвалось у нее шепотом.
— Ты что, не поняла? — уже раздраженно сказала Людмила Петровна. — Отдашь машину сестре. Она нужнее. Это не обсуждается.
— Это… это мой подарок, — голос Кати окреп, в нем зазвучали нотки паники и неверия. — Вы мне ее подарили! Я в ПТС вписана!
— И что с того? — мать холодно поджала губы. — Мы подарили, мы и распоряжаемся. Это была не твоя собственность, а наша помощь, которую мы перенаправляем туда, где она нужнее. Не будь эгоисткой.
Тут в разговор вступила Алина. Она подняла на Катю заплаканные глаза.
— Катюш, я бы не просила, если бы не совсем прижало. Понимаешь, одной так тяжело… Машина хоть какую-то уверенность даст. А ты сильная, ты справишься и без нее.
Катя смотрела то на мать, то на сестру. У нее перехватило дыхание. Это был сон, кошмарный сон.
— И это еще не все, — продолжила Людмила Петровна, словно забивая гвоздь. — Мы же тебе квартиру обещали как подспорье. Так вот, после твоей свадьбы, если, конечно, ты когда-нибудь замуж выберешься, ты свою квартиру Алине отпишешь. Оформишь на нее дарственную. Ей с ребенком своя жилплощадь жизненно необходима. А ты выйдешь замуж — будешь жить в доме мужа. Все логично.
Гром среди ясного неба не мог бы подействовать сильнее. Катя вскочила с места, отчего стул с грохотом упал на пол.
— Вы с ума сошли?! — крикнула она, и ее голос сорвался. — Какую еще квартиру? Что вы вообще себе позволяете! Машину отдать… квартиру подарить… Это моя жизнь! Мое имущество!
— Какое твое имущество? — в голосе Людмилы Петровны зазвенела сталь. — Это мы тебе ВСЕ дали! Образование, одежду, еду! А теперь ты отказываешься помочь родной сестре? Ты хочешь, чтобы твой племянник по подвалам рос? Да ты просто жадина!
— Хватит! — рявкнул Дмитрий Сергеевич, ударив кулаком по столу. Задребезжала посуда. — Люда, прекрати! Что ты несешь! Какие дарственные? О чем вы вообще договорились без меня?
— А ты всегда в стороне стоишь! — обернулась к нему жена. — Кто будет о семье заботиться? Ты? Нет! Так я беру ответственность на себя! И решение принято!
Катя стояла, прислонившись к стене, и мелко дрожала. Слезы душили ее, но она не давала им прорваться. Она смотрела на этих людей — на мать, превратившуюся в чужую, расчетливую женщину, на сестру, разыгрывающую из себя жертву, на отца, который снова бессильно опустил голову.
Впервые в жизни она почувствовала себя не дочерью и не сестрой, а ресурсом. Вещью, которую можно перераспределить по своему усмотрению.
— Вон, — тихо, но очень четко сказала она. — Вон из моего дома. Все. Вон.
Людмила Петровна фыркнула, поднялась и начала собирать свою сумочку.
— Вырастешь, поймешь, что мы ради твоего же блага. Позвонишь, когда одумаешься.
Алина, не глядя на Катю, потянула за руку испуганного Степю и пошла к выходу. Отец задержался на секунду. Он посмотрел на Катю, его глаза были полны боли и стыда. Он попытался что-то сказать, но только беззвучно пошевелил губами и, опустив голову, вышел вслед за ними.
Дверь закрылась. Катя осталась одна посреди своей квартиры, в полной тишине, разрываемая между чувством жгучей несправедливости и леденящим душу осознанием — ее собственная семья только что объявила ей войну.
Последующие два дня пролетели в тумане. Катя не ходила на работу, сославшись на отравление. Она металась по квартире, то заливаясь слезами бессильной ярости, то впадая в оцепенение, уставясь в одну точку. Слова матери звенели в ушах безостановочно, как заевшая пластинка: «Отдашь… отпишешь… не обсуждается».
Она проверяла документы на машину — да, она была единственным владельцем. Она пересматривала свои сбережения — хватит ли на первый взнос за ипотеку, если обещанную квартиру отнимут? Ощущение беспомощности было всепоглощающим. Ее мир, такой прочный и предсказуемый, рухнул за один вечер.
На третий день, когда она сидела на кухне, безвкусно жуя кусок вчерашнего хлеба, в дверь позвонили. Катя вздрогнула. Сердце бешено заколотилось — мать? Алина? Она боялась этого звонка и в то же время ждала его, надеясь, что все это ужасное недоразумение и они пришли извиняться.
Она подошла к двери и посмотрела в глазок. На площадке стояла ее подруга детства, Ольга, с двумя пакетами из супермаркета и знакомой, ободряющей ухмылкой.
— Открывай, Воронова, я знаю, что ты дома! Принесла тебе лекарство от всех болезней — мороженое и сериалы!
Катя медленно открыла дверь. Ольга, веселая и раскаленная от летнего зноя, сразу поняла, что что-то не так. Улыбка сошла с ее лица.
— Кать, что случилось? Ты как смерть.
И Катя не выдержала. Слова полились рекой, сбивчивые, обрывочные, полные боли и непонимания. Она рассказала все — про подаренную машину, про тот злополучный ужин, про требование отдать ее Алине, про кошмарную «дарственную» на квартиру.
Ольга слушала, не перебивая. Ее лицо становилось все более серьезным, а в глазах зажигались знакомые Кате огоньки профессионального интереса. Ольга работала юристом в крупной фирме.
— Так, стоп, стоп, стоп, — наконец произнесла она, когда Катя замолчала, исчерпав себя. — Давай по порядку. Машина. Тебе ее подарили. Оформили ПТС на тебя?
— Да, — кивнула Катя, вытирая слезы. — Я тебе показывала. Я собственник.
— Прекрасно, — Ольга удовлетворенно хмыкнула. — Запомни раз и навсегда: согласно статье 209 Гражданского кодекса, собственник вправе владеть, пользоваться и распоряжаться своим имуществом. Все. Точка. Никакие «устные договоренности» или «условия после дарения» не имеют юридической силы. Машина — твоя. Ты не должна ее никому отдавать. Ключи и документы ни под каким предлогом не передавай. Это раз.
Катя смотрела на подругу широко раскрытыми глазами. Простые, четкие слова действовали на нее лучше любого успокоительного.
— А квартира? — выдохнула она. — Они же требуют, чтобы я после замужества…
— Что они требуют, это их проблемы, — отрезала Ольга. — Квартира сейчас твоя?
— Нет. Она даже не начата, просто обещание.
— Вот и все. Пока имущество не оформлено на тебя, это просто слова на ветер. Они могут это обещать, но юридически обязать тебя ничего не могут. А уж требовать оформить дарственную на кого-либо — это вообще за гранью. Это твое будущее имущество, и ты вправе им распоряжаться так, как сочтешь нужным. Это два.
Ольга встала, налила Кате стакан воды и сунула ей в руки.
— Теперь главное. Ты должна понять и принять одну простую вещь: твоя мать не права. Не с моральной точки зрения — это и ежу понятно, — а с юридической. Она пытается манипулировать тобой, давя на чувство вины и семейного долга. Но закон на твоей стороне.
— Но они говорят, что я эгоистка, что я не помогаю семье… — тихо произнесла Катя.
— Помощь семье — это когда ты по своей воле, от чистого сердца, даришь племяннику игрушку или помогаешь сестре деньгами, если можешь. А когда у тебя требуют отдать твою собственность под предлогом «ей нужнее» — это называется грабеж. Пусть и в семейной упаковке. Ты не жадина. Ты просто защищаешь то, что по праву принадлежит тебе.
Катя медленно пила воду, и кажется, лед в ее душе понемногу начинал таять. Она чувствовала, как к ней возвращается почва под ногами. Не эмоциональная, зыбкая, а твердая, юридическая.
— Значит, я могу ничего не отдавать? И они ничего не могут мне сделать?
— Абсолютно ничего, — уверенно подтвердила Ольга. — Если, конечно, ты сама не подпишешь какие-нибудь бумаги под давлением. Поэтому мой совет: держи дистанцию. Не вступай в переговоры. Если начинают давить — вежливо, но твердо посылай их в суд. Скажи, что все вопросы к вашему общему юристу, ко мне. Глядишь, и отстанут.
Ольга взяла пакет с мороженым и пошла на кухню за ложками.
— А теперь перерыв на углеводы и жиры. Потому что драму драмой, а гормоны счастья никто не отменял.
Впервые за три дня Катя почувствовала, как уголки ее губ дрогнули в подобии улыбки. Она смотрела на подругу, которая деловито раскладывала по стаканчикам пломбир, и понимала: она не одна. У нее есть не только право на свою жизнь и свое имущество, но и человек, который готов ее поддержать не только словом, но и профессиональной уверенностью.
Тупая, парализующая боль от предательства начинала медленно трансформироваться в нечто другое — в холодную, осознанную решимость. Битва только начиналась, но теперь у нее был щит из закона и меч из ясного понимания своей правоты.
Решимость, подпитанная юридическими советами Ольги, продержалась ровно до первого звонка. Не матери, нет. Людмила Петровна выбрала тактику выжидания, демонстративно игнорируя дочь. Первой позвонила Алина.
Звонок раздался глубокой ночью, разрывая тревожный сон Кати. Она взяла трубку, не глядя, сонным голосом пробормотав «алло».
— Катюш, — в трубке послышались всхлипы. — Прости, что ночью. Я не могу, у меня просто крыша едет.
Катя села на кровати, сердце заколотилось. Старый, как мир, рефлекс — сестре плохо, надо помочь.
— Алина, что случилось? С Степой все в порядке?
— С Степой… да, вроде… — она снова разрыдалась. — Катя, я одна. Совсем одна. Мне не с кем словом перемолвиться. А тут мама… мама говорит, что ты нас предала. Что ты отказываешься помогать. Я не знаю, что мне делать. Как жить?
Катя сжала трубку так, что пальцы побелели. Она вспомнила слова Ольги: «манипуляция».
— Алина, я никого не предавала. Меня просто поставили перед фактом, что я должна отдать все, что у меня есть.
— Но тебе же не трудно! — голос сестры стал громче, в нем послышались нотки привычного упрека. — У тебя есть работа, ты сильная! А я… Я разведенка с ребенком на руках. Машина мне нужна как воздух! Ты хочешь, чтобы мой сын в автобусах толкался, пока его мать на трех работах убивается? Ты хочешь, чтобы мы в этой двушке с мамой вечно ютились? Это же твой племянник, Катя! Единственный!
Катя закрыла глаза. Перед ней встал образ маленького Степы, и сердце сжалось. Но тут же вспомнился его испуганный взгляд в день того ужина.
— Я не хочу, чтобы Степа страдал. Но это не значит, что я обязана отдать тебе свою машину и свое будущее. Ты взрослый человек, Алина. Ты можешь сама зарабатывать, искать варианты.
— Варианты? — в голосе сестры прозвучала истерика. — Какие варианты?! Ты знаешь, какая сейчас конкуренция? Какие цены? Ты живешь в своей сказке, Катя! А в реальном мире без поддержки семьи — никто! Ты нас в гроб загонишь своей жадностью! Мама из-за тебя плачет!
Щелчок в трубке. Алина бросила трубку. Катя сидела в темноте, и тишина вокруг казалась оглушительной. Давление нарастало, как морская волна.
На следующий день, когда она вернулась с работы, ее ждал новый «сюрприз». Возле двери ее квартиры сидела ее тетя, родная сестра отца, Валентина Ивановна. Женщина с суровым лицом и сумкой, полной домашних солений.
— Катя, наконец-то. Я тебя полчаса жду.
— Тетя Вала? Что случилось?
— А давай-ка внутрь пройдем, поговорим по-семейному.
Войдя в квартиру, тетя Валя сразу начала расставлять по полочкам банки с огурцами и помидорами, словно закрепляя свои позиции.
— Звонила мне твоя мама, — начала она без предисловий, усаживаясь на диван. — Рассказала все. Катя, я тебя не узнаю. Как можно быть такой жестокой к родной кровинушке? Алина в отчаянном положении, мать твоя сердце изныло, а ты со своей машиной и квартирой уперлась, как баран. Семья должна держаться вместе! Неужели тебе чужая машина дороже родной сестры?
Катя почувствовала, как по спине бегут мурашки. Они подключили тяжелую артиллерию. Тетя Валя была для нее авторитетом, в детстве она часто оставалась с ней.
— Тетя, это не про машину. Это про уважение. Мне не предложили помочь, мне приказали отдать мое. Мое имущество. Меня даже не спросили.
— Какое там имущество! — фыркнула тетя. — Все от родителей, все ихнее! Они тебя растили, учили, а ты теперь права качаешь? Не по-христиански это. Надо уметь прощать и жертвовать. Отдай Алине машину, она тебе спасибо скажет. А на квартиру… ну, подумаете, когда время придет. Неужели тебе не жалко племянника?
Они говорили с ней на разных языках. Они говорили о жертве и долге, а она — о праве и уважении. Катя пыталась объяснить, но тетя Валя лишь качала головой, повторяя: «Эгоизм, чистейшей воды эгоизм».
Проводив тетю, Катя почувствовала себя выжатой. Но самое тяжелое было впереди.
Вечером раздался новый звонок. Незнакомый номер. Катя ответила.
— Тетя Катя? — это был робкий голос ее племянника Степы.
— Степа, здравствуй, родной. Что случилось?
— Тетя Катя… а когда мы поедем на твоей машине в зоопарк? Мама сказала, что ты теперь не разрешаешь. Она плачет. Она сказала, что ты нас больше не любишь. Это правда?
У Кати перехватило дыхание. Они использовали ребенка. Они дотянулись до него, чтобы ударить по ней в самое больное место. Она слышала на заднем плане шепот Алины, подсказывающей сыну слова.
— Степочка, я тебя очень люблю, — проговорила она, с трудом сдерживая слезы. — Это не про тебя. Мы обязательно съездим в зоопарк. Как-нибудь.
— А на твоей машине?
— Посмотрим, родной. Передай маме, что… что все будет хорошо.
Она положила трубку, подошла к окну и уперлась лбом в холодное стекло. По щекам текли слезы — слезы гнева, обиды и бессилия. Они не играли по правилам. Они вели войну на уничтожение, используя все средства: ложь, манипуляции, ребенка.
И в этот момент ее телефон завибрировал с новым сообщением. Она посмотрела. Мать.
«Доченька, папе плохо. Давление подскочило. Из-за этих всех нервотрепок. Он тебя хочет видеть. Приезжай, поговорим, как взрослые люди».
Катя смотрела на эти строки, и ее охватил леденящий ужас, смешанный с яростью. Они добрались до отца. Они использовали его слабое здоровье как последний козырь.
Она стояла у окна, глядя на огни города, и понимала, что это только начало. Линия фронта пролегла через ее собственную семью, и отступать было некуда.
Сообщение о том, что отцу плохо, ударило по Кате с силой физической боли. Все обиды, вся ярость мгновенно отошли на второй план, оставив лишь леденящий страх. Она схватила ключи и сумочку, почти не помня себя, и выбежала из квартиры.
По дороге к родительскому дому сердце бешено колотилось, в голове проносились самые страшные картины. Она представляла отца бледным, лежащим в кровати, и чувствовала себя ужасной эгоисткой. Если с ним что-то случится из-за этой истории, она себе этого никогда не простит.
Она ворвалась в дом, сметая все на своем пути. В прихожей пахло лекарствами и вареньем.
— Папа? — крикнула она, забегая в гостиную.
Гостиная была пуста. Из кухни донесся скрип стула. Катя бросилась туда. За столом, возле окна, сидел Дмитрий Сергеевич. Он был бледен, под глазами залегла тяжелая тень, но он сидел, а не лежал, и в руке у него был не тонометр, а чашка с недопитым чаем.
— Папа… Ты как? Что с давлением? — Катя подбежала к нему, опустилась на колени и схватила его холодную руку.
— Успокойся, дочка, — его голос звучал устало, но твердо. — Со мной все в порядке. Давление… оно, конечно, скачет. Но не до критического.
Катя отшатнулась, медленно поднимаясь с колен. Она смотрела на отца, и до нее постепенно начинало доходить.
— Это… это был предлог? Чтобы я приехала?
Дмитрий Сергеевич потупил взгляд, ему было стыдно.
— Прости, Катюша. Иначе бы ты не приехала. А поговорить надо. Очень надо.
В этот момент из спальни вышла Людмила Петровна. Ее лицо было каменным.
— Наконец-то соизволила проведать отца, — сказала она холодно. — Хоть так, под предлогом. Сидишь в своей крепости, как сучка на сене.
— Люда, пожалуйста, — тихо, но с неожиданной силой сказал Дмитрий Сергеевич. — Оставь нас. Я хочу поговорить с дочерью наедине.
Людмила Петровна всплеснула руками, фыркнула и, бросив на Кату уничтожающий взгляд, вышла из кухни. Слышно было, как она громко хлопнула дверью спальни.
Катя села напротив отца. Она ждала очередной атаки, новых упреков. Но отец смотрел на нее с такой болью и раскаянием, что у нее снова сжалось сердце.
— Она не всегда была такой, — тихо начал он, глядя в свою чашку. — Твоя мать. Раньше она была… другой. Но с Алиной… с Алиной все пошло не так.
Он тяжело вздохнул, поднял на Катю мокрые от слез глаза.
— Алина… она не моя дочь, Катя.
Воздух застыл. Катя перестала дышать. Это было как удар обухом по голове. Все ее представления о семье, о детстве, о отношениях между матерью и отцом вдруг перевернулись в одно мгновение.
— Что? — выдохнула она.
— Ее отец… первый муж Люды… он ушел от нее, когда Алина была совсем крошкой. Бросил их. И твоя мать… она словно замерзла тогда, закрылась ото всех. А потом встретила меня. Я полюбил ее, и я полюбил Алину, как родную. Я усыновил ее, дал ей свою фамилию. Для всех мы были обычной семьей.
Он провел рукой по лицу, смахивая набежавшие слезы.
— Но в душе у Люды так и остался этот страх. Страх, что ее первую дочь обидят, что ей будет хуже, что ее снова бросят. И она всю жизнь пыталась это компенсировать. Всю жизнь ставила Алину на первое место. Игрушки, одежда, внимание… Всегда сначала Алина, потом ты. Я пытался протестовать, говорить, что дети должны быть равны. Но она… она не слышала. Для нее Алина всегда была хрупкой жертвой, которую нужно защищать от всего мира. А ты… ты была сильной. Ты была моей. И она… она просто не могла тебя полюбить так же. Прости нас. Прости меня. Я должен был защитить тебя. Я должен был настоять на своем. Но я устал, Катюша. Я так устал от этой вечной войны.
Он заплакал, тихо, по-стариковски, опустив голову на руки. Катя сидела, не в силах пошевелиться. Пазл сложился. Все эти годы странных взглядов, обидных сравнений, несправедливых упреков. Теперь все обрело смысл. Это не она была плохой дочерью. Это ее мать просто не могла любить ее так же, как свою первую, «потерянную» дочь.
Чувство было странным. С одной стороны, дикое облегчение — она не сошла с ума, ее чувства были справедливы. С другой — горькое разочарование и жалость. Жалость к отцу, сломленному годами тирании. И даже жалость к матери, застрявшей в прошлой травме.
— Почему ты не сказал мне раньше? — прошептала она.
— А что бы изменилось? — он горько улыбнулся. — Ты бы стала себя чувствовать лучше, зная, что твоя же мать не может тебя полюбить? Я думал, что, скрывая это, я тебя защищаю.
Он потянулся через стол и сжал ее руку.
— Но теперь я вижу, что ошибался. То, что они требуют от тебя — это чудовищно. Машина, квартира… Это уже не защита Алины, это уничтожение тебя. И я не позволю этому случиться. Я твой отец. И на этот раз я буду на твоей стороне. Как бы трудно это ни было.
В его словах прозвучала такая решимость, какой Катя не слышала много лет. Это была не жалость и не чувство вины, а настоящая, отцовская защита.
В этот момент дверь на кухню с треском распахнулась. На пороге стояла Людмила Петровна. Ее лицо было искажено яростью. Видно было, что она все слышала.
— Так вот как вы тут, гадите меня за моей же спиной? — прошипела она. — Раскрываете все семейные тайны? Теперь ты довольна, Катя? Теперь ты знаешь, какая я плохая мать? Ну так знай — я ни в чем не раскаиваюсь! Алину я буду защищать до конца!
Дмитрий Сергеевич медленно поднялся. Он был выше ее на голову, и сейчас он казался не сломленным стариком, а тем молодым мужчиной, которого Катя помнила из детства.
— Хватит, Люда, — сказал он тихо, но так, что по коже побежали мурашки. — Война окончена. Или ты сейчас же успокоишься и начнешь относиться к своим дочерям одинаково, или… или я ухожу.
В гробовой тишине, повисшей на кухне, эти слова прозвучали громче любого крика. Катя смотрела на отца, и впервые за много недель в ее душе затеплилась не просто надежда, а уверенность. Она была не одна. У нее есть союзник. И битва только начинается.
Неделю после того разговора на кухне Катя прожила в состоянии странного затишья. Телефон молчал. Ни мать, ни Алина не пытались с ней связаться. Эта тишина была тревожной, словно перед бурей. Отец позвонил лишь однажды, коротко сообщив, что уходит пожить к своему брату на дачу, «чтобы все обдумать». Его голос звучал устало, но твердо.
Именно в это затишье Катя и решила нанести свой визит. Она понимала, что война не закончена, а затянувшаяся пауза лишь играет на руку манипуляторам. Нужно было действовать, пока отец на ее стороне, пока ее собственная решимость не ослабла.
Она позвонила тете Вале. Не как обвиняемая, а как взрослый человек, ищущий разумного посредника.
— Тетя Вала, мне нужно поговорить с мамой и Алиной. По-человечески, без истерик. Помогите организовать эту встречу. У вас дома.
Тетя, удивленная таким тоном, после недолгого раздумья согласилась.
И вот Катя стоит на пороге знакомой квартиры. В гостиной, на диване, как два судьи, сидят Людмила Петровна и Алина. Лицо матери — каменная маска. Алина выглядит покорно-страдальческой. Тетя Вала нервно расставляет на столе чашки с чаем.
— Ну, — начала Людмила Петровна, не дав Кате даже сесть. — Что ты хотела? Пришла продемонстрировать свою победу? Разбила семью, отца от дома отвратила, теперь пришла за триумфом?
Катя глубоко вдохнула, вспоминая советы Ольги. Спокойствие. Только спокойствие и факты.
— Я пришла, чтобы раз и навсегда расставить все точки над i. Чтобы вы наконец услышали то, что не хотели слышать раньше.
Она села напротив них, положила сумочку на колени и выпрямила спину.
— Начну с главного. Машина, которая была подарена мне и оформлена на меня, является моей собственностью. Согласно статье 209 Гражданского кодекса, я имею право ею владеть, пользоваться и распоряжаться. Никаких устных договоренностей после факта дарения не существует. Я не отдам ее Алине. Ни сейчас, ни потом. Это не обсуждается.
В комнате повисло ошеломленное молчание. Они явно не ожидали такого начала — не эмоций, не оправданий, а сухих статей закона.
— Как это не обсуждается? — взвизгнула Алина. — Это же мамина машина была! Они тебе ее просто так отдали!
— Они мне ее подарили, — поправила Катя. — А подарив, утратили на нее все права. Как и вы.
— Ты обнаглела совсем! — вскочила с места Людмила Петровна. — Это мы тебя растили, кормили, поили! А ты теперь нам законы суешь? Неблагодарная тварь!
— Мама, сядьте, — холодно сказала Катя. Ее собственное спокойствие удивляло ее саму. — Оскорбления ни к чему не приведут. Давайте дальше. Квартира, которую вы мне «обещали». Пока она не оформлена на меня, это просто слова. И даже если бы она была моей, я бы никогда, слышите, никогда не оформила дарственную на Алину. Это мое будущее, моя опора. И я не отдам его только потому, что вы считаете, что ваша дочь и ваш внук имеют на него больше прав.
— Он твой племянник! — закричала Алина, и в ее глазах блеснули настоящие слезы ярости. — Ты вообще о семье думаешь? Или только о себе?
— Я думаю о справедливости, — парировала Катя. — Семья — это не когда один человек безропотно отдает все другому. Семья — это уважение и поддержка, а не грабеж под соусом из родственных связей. Вы не просили помочь, вы требовали отдать. И использовали для этого все средства — давили на чувство вины, подключали тетю Валю, а потом и вовсе Степой прикрылись. Это низко.
Тетя Вала, до этого молчавшая, тяжело вздохнула.
— Девочки, может, все же как-то мирно… — начала она.
— Мирно? — перебила ее Людмила Петровна. Она смотрела на Катю с ненавистью. — После того как она отца против меня настроила? После того как он собрал вещи и ушел? Она враг этой семьи! И я больше не считаю ее своей дочерью!
Катя почувствовала, как что-то холодное и тяжелое опускается у нее внутри. Но это была не боль, а скорее горькое принятие.
— Я сожалею, что вы так решили, — сказала она, поднимаясь. — Но это ваш выбор. Мой выбор — жить своей жизнью, а не быть донором для Алины. Запомните раз и навсегда: машина — моя. Квартира, если я ее получу, будет моей. И больше я не позволю вам манипулировать мной, давить на меня или шантажировать здоровьем отца. Все претензии вы можете направить моему юристу.
Она повернулась и пошла к выходу. Сзади на нее обрушился шквал проклятий и оскорблений, но она уже почти не слышала их. Она вышла на лестничную площадку и закрыла за собой дверь, отсекая тот мир, где ее считали не человеком, а средством для решения чужих проблем.
Воздух снаружи показался ей невероятно свежим и свободным. Не было чувства победы. Была пустота и тихая, щемящая грусть по той семье, которой у нее никогда по-настоящему и не было. Но вместе с тем была и уверенность. Впервые в жизни она полностью постояла за себя. И выстояла.
Она достала телефон и отправила отцу короткое сообщение: «Все прошло. Я справилась. Держись там». Ответ пришел почти мгновенно: «Горжусь тобой, дочка».
Этих двух слов было достаточно, чтобы понять — не все еще потеряно. Какая-то часть ее семьи уцелела. Самая главная.
Тишина, наступившая после разговора у тети Вали, была оглушительной. Катя вернулась в свою квартиру, и привычные стены словно бы прислушивались к ней, затаившись. Не было ни звонков, ни сообщений. Даже отец не беспокоил, понимая, что дочери нужно время прийти в себя.
Прошла неделя. Затем другая. Катя погрузилась в работу, стараясь заполнить пустоту, образовавшуюся внутри, делами и встречами с друзьями. Она водила свою машину, и с каждым километром чувство вины понемногу отступало, сменяясь горьким, но твердым осознанием своей правоты.
Однажды вечером, когда она смотрела телевизор, раздался звонок в дверь. Не в домофон, а именно в дверь ее квартиры. Сердце на мгновение замерло — мать? Алина? Она подошла к глазку и увидела отца. Он стоял с небольшим чемоданом, лицо его было усталым, но спокойным.
Она открыла дверь.
— Папа? Ты откуда?
— С дачи, — он вошел, поставил чемодан в прихожей и тяжело вздохнул. — Все, дочка. Я принял решение.
Они сели на кухне. Дмитрий Сергеевич молча пил чай, собираясь с мыслями.
— Я звонил Люде, — наконец начал он. — Сказал, что не вернусь. Оформил развод через МФЦ. По заявлению, ты знаешь, сейчас это просто.
Катя смотрела на него, и ей стало одновременно и больно, и легко за него.
— Пап, ты уверен? Столько лет вместе…
— Именно что столько лет, — он горько улыбнулся. — И большую часть из них я прожил не своей жизнью, а по сценарию, который писала твоя мать. Сначала для Алины, потом для тебя, но всегда — в ущерб себе и нашей с тобой нормальной семье. Я устал, Катя. Я не хочу больше быть статистом в этом театре абсурда. Я хочу спокойно дожить свои годы. Может, на даче, может, сниму комнату тут неподалеку.
— Останешься тут, у меня, — твердо сказала Катя. — У нас есть спальный мешок. А потом посмотрим.
Он кивнул, и в его глазах блеснула благодарность.
Примерно через месяц после этого, когда Катя уже начала привыкать к новому ритму жизни, пришло письмо. Не электронное, а настоящее, в бумажном конверте, с маминым почерком на адресе. Рука задрожала, когда она вскрывала его.
Внутри лежал один-единственный лист бумаги. Ни обращение, ни подпись.
«Ты добилась своего. Разрушила семью. Отец ушел, я осталась одна с Алиной и Степой. Но знай: для меня тебя больше нет. Ты мне не дочь. Не звони, не пиши, не приходи. Ты для меня умерла. Я тебя не прощу никогда».
Катя медленно опустила листок на стол. Она ждала этого. Готовилась. Но когда это случилось, боль была острой и реальной, будто ей воткнули нож в грудь. Это была не просто ссора, это был акт полного и бесповоротного отречения. Ее вычеркнули из семьи. Официально и окончательно.
Она не заплакала. Слез больше не было. Было лишь чувство огромной, всепоглощающей потери. Она потеряла мать. Ту, которая была у нее на самом деле — холодная, манипулирующая, но все же мать. Теперь не было и ее.
Отец, увидев ее бледное лицо, подошел и взял письмо. Прочитал. Скомкал его со всей силы и бросил в мусорное ведро.
— Мне жаль, что она выбрала этот путь, — тихо сказал он. — Но это ее выбор. А у нас с тобой, дочка, есть своя жизнь. Мы должны ее прожить. Не оглядываясь.
Катя кивнула. Она подошла к окну. За ним кипела жизнь — ехали машины, спешили люди, светилось вечернее солнце. Ее жизнь. Со своей машиной, своей работой, своей квартирой. Свободная от тирании, манипуляций и чувства вины. Но купленная ценой разрыва с самым близким человеком.
Она повернулась к отцу.
— Я не жалею ни о чем, папа. Я защищала себя. И я защищала тебя. Мне жаль, что так получилось. Но я не виновата.
— Я знаю, дочка, — он обнял ее. — Я знаю.
Они стояли так молча, и Катя понимала, что ее победа была горькой. Она отстояла свои права, свое имущество, свое будущее. Но часть ее прошлого, часть ее сердца, навсегда осталась в том мире, где любовь матери была условной, а семейные узы — оружием для шантажа.
Она была свободна. Но эта свобода оказалась такой одинокой и такой дорогой.
