Она потеряла всё: карьеру в лучшей клинике столицы, репутацию, право носить белый халат. Теперь её удел — вытирать пыль с антиквариата в домах тех, кто раньше умолял её о приёме. Но когда за высокими заборами Рублёвки случается беда, а «золотая» медицина оказывается бессильна, маска безмолвной тени слетает. Жёсткая драма о том, как профессионализм побеждает спесь, а любовь рождается на руинах гордости.
***
Я почуяла этот запах ещё у ворот. Так пахнет не богатство, нет. Так пахнет страх, замазанный дорогим парфюмом. Особняк Громовых высился посреди соснового бора, как свадебный торт из бетона и стекла — нелепый, холодный, абсолютно неживой.
Охранник брезгливо осмотрел мой паспорт.
— Вера… Андреевна? — он хмыкнул, глядя на мой потёртый пуховик. — На кухню. Чёрный вход слева. Бахилы надень, не топчи.
Я надела. Мне не привыкать. Пять лет назад я входила в такие дома через парадную, и хозяева сами помогали мне снимать пальто. Теперь я — функция. Швабра с глазами. Тень, которая должна вовремя исчезать.
В холле меня встретила хозяйка. Инга. Женщина-статуэтка, женщина-фарфор. Тонкая, звонкая, натянутая, как скрипичная струна. От неё несло истерикой и мятными леденцами, которыми заглушают алкоголь.
— Вы от агентства? — она даже не посмотрела мне в лицо. — У нас простые правила. Не болтать. Не воровать. Не лезть к ребёнку. Поняла?
— Поняла, — я опустила глаза. Смирение — мой новый талант.
— И главное, — она вдруг шагнула ко мне, и я увидела, как дрожат её наманикюренные пальцы. — Никакой самодеятельности. Тёма — особенный мальчик. У него… режим.
«Особенный». Я знала этот эвфемизм. В богатых домах так называют всё: от аутизма до педагогической запущенности.
Я кивнула и пошла переодеваться. Моя каморка была рядом с прачечной. Тесная, душная, пахнущая стиральным порошком «Альпийская свежесть». Смешно. В моей прошлой жизни, до суда, у меня был кабинет с видом на набережную.
Я переоделась в униформу. Серое платье, белый передник. Подошла к зеркалу.
— Здравствуй, Вера, — шепнула я своему отражению. — Ты теперь никто. Просто мой полы и молчи.
Но руки помнили другое. Пальцы предательски подрагивали, требуя работы. Настоящей работы, а не возни с тряпками. Я спрятала руки в карманы. Нельзя. Я дала слово. Больше никакой медицины. Никогда.
***
Мальчика я увидела через час. Тёма сидел в гостиной, в огромном кресле, и смотрел в выключенный телевизор. Ему было лет семь, но выглядел он на пять. Бледный, почти прозрачный, с синими тенями под глазами.
Рядом суетился отец. Роман Громов. Хозяин заводов, газет, пароходов. Крупный, шумный мужчина, от которого веяло силой и… растерянностью. Он совал сыну планшет.
— Ну Тём, ну посмотри мультик. Ну хочешь, новый конструктор купим?
Тёма молчал. Его взгляд был направлен в пустоту.
— Он не хочет конструктор, — вырвалось у меня прежде, чем я успела прикусить язык.
Громов резко обернулся. Его глаза, серые и холодные, как осенняя Нева, уперлись в меня.
— А тебя кто спрашивал? Ты кто вообще?
— Новая горничная, — я сжала тряпку так, что ногти впились в ладонь. — Простите.
— Вот и знай своё место, — рявкнул он. — У ребёнка мигрень. Врачи сказали — покой.
Врачи. Я едва сдержала горькую усмешку. Я видела этого ребёнка две минуты, но уже знала, что у него не мигрень.
Я видела, как он держит шею. Как едва заметно подёргивается его левое веко. Как неестественно напряжены плечи.
Это был не каприз. И не аутизм. Это была боль. Физическая, изматывающая боль, которую никто не лечил, потому что «светила» из элитных клиник лечили анализы, а не пациента.
— Папа… — тихо проскулил Тёма. — Голову… жмёт.
— Сейчас, сынок, сейчас, — Громов забегал по комнате. — Инга! Где его таблетки?!
Инга вплыла в гостиную с бокалом «воды».
— Рома, не ори. Они на каминной полке. Синие такие.
Она протянула мужу блистер. Сильный транквилизатор. Для семилетнего ребёнка.
У меня внутри всё похолодело. Они не лечат его. Они его глушат. Как рыбу динамитом.
— Вы его убьёте, — сказала я. Тихо. Но в наступившей тишине это прозвучало как выстрел.
Громов замер с таблеткой в руке. Инга медленно повернула ко мне своё красивое, злое лицо.
— Что ты сказала, дрянь?
— Это феназепам, — я шагнула вперёд, забыв, что я никто. — В такой дозировке он угнетает дыхание. У него не нервы, у него спазм сосудов. Посмотрите на носогубный треугольник. Он синеет.
— Пошла вон! — завизжала Инга. — Рома, вышвырни её! Она сумасшедшая!
Громов смотрел на меня. Не с гневом. С интересом. Хищным интересом.
— У тебя медицинское образование есть, поломойка?
— Было, — отрезала я. — Когда-то.
— Было — значит сплыло. Пшла на кухню. Ещё звук — вылетишь без расчета.
Я ушла. Но спиной чувствовала, как Громов смотрит мне вслед. Он был умным мужиком. И он почуял, что я права. Но гордость — она дороже денег.
***
Три дня прошли в аду. Я драила полы, стирала бельё, и каждый раз, проходя мимо детской, слышала тихий плач. Тёму пичкали таблетками. Он спал сутками, а когда просыпался — его рвало.
Инга пила. Красиво, «культурно», начиная с шампанского за завтраком. Она ненавидела сына за его болезнь, мужа — за его занятость, а меня — просто за то, что я видела её насквозь.
Вечером в четверг грянул гром. В прямом и переносном смысле. За окнами начиналась метель, а в столовой Громовых — семейная драма.
Я подавала ужин. Утка с яблоками, которую никто не ел.
— Ты опять нажралась? — Громов брезгливо отодвинул тарелку.
— Я просто устала! — взвизгнула Инга. — Я живу в тюрьме! С твоим больным выродком!
— Не смей так называть сына!
— А кто он?! Овощ! Он только ноет и блюет! Я молодая женщина, я жить хочу!
Она вскочила, задела бокал. Красное вино плеснуло на белоснежную скатерть, как кровь.
— Убирайся, — тихо сказал Громов.
— Что?
— Пошла вон из-за стола. Проспись.
Инга побелела. Её взгляд упал на меня. Я стояла у буфета, прижимая к груди поднос.
— Это всё она! — Инга ткнула в меня пальцем. — Эта крыса! Она настраивает тебя против меня! Она пялится на тебя! Думаешь, я не вижу? Нищая подстилка!
Она схватила со стола тарелку и швырнула в меня. Фарфор разлетелся вдребезги, осколок оцарапал мне щеку.
— Инга!!! — Громов вскочил, опрокинув стул.
Я не шелохнулась. Только провела рукой по щеке. Кровь. Тёплая, живая.
— Вы больны, Инга Валерьевна, — сказала я ледяным тоном. Тем самым, которым объявляла смертельные диагнозы. — Но это лечится. А вот подлость — нет.
— Ты уволена! — заорала она. — Вон! Сейчас же! Охрана!
Громов молчал. Он смотрел на мою кровь. Потом на жену.
— Иди, Вера, — глухо сказал он. — Собирай вещи. Я заплачу неустойку.
— Мне не нужны ваши деньги, — я сняла передник и бросила его на пол. Прямо в лужу вина. — Я не возьму ни копейки от тех, кто убивает своих детей.
Я развернулась и пошла к выходу. Сердце колотилось, как птица в клетке. Обида жгла горло. Но где-то в глубине души я знала: это ещё не конец. Этот дом не отпустит меня так просто.
***
На улице бушевал апокалипсис. Метель выла, как стая голодных волков. Такси не ехало. «Ожидание — 40 минут», — равнодушно мигал экран телефона.
Я стояла на крыльце черного входа, кутаясь в пуховик. Снег забивался за шиворот.
Внезапно дверь распахнулась. Вылетел охранник, тот самый, что проверял паспорт.
— Андревна! Стой! Там… это… пацан!
Я обернулась.
— Что пацан?
— Задыхается! Хозяин орет, скорую вызвали, но они не проедут, там фуру развернуло на выезде, дорога встала!
У меня внутри сработал тумблер. Щёлк. Нет больше обиды. Нет увольнения. Есть пациент. Есть угроза жизни.
Я бросила сумку в сугроб и рванула в дом.
В детской пахло рвотой и паникой. Тёма лежал на ковре, выгнувшись дугой. Лицо синее. Изо рта пена. Громов стоял на коленях рядом, пытаясь разжать ему зубы ложкой.
— Убери ложку! Сломаешь зубы, он захлебнётся! — рявкнула я.
Громов поднял на меня безумные глаза.
— Он не дышит… Вера… он не дышит!
Я упала рядом. Руки сами вспомнили всё. Поворот головы. Пальцы на сонную артерию. Пульс нитевидный. Гортань отекла.
— Инга! — крикнула я. — Где её косметичка?!
— Что? — Инга рыдала в углу, размазывая тушь.
— Пинцет! Спирт! Быстро! И водку! Любой крепкий алкоголь!
— Зачем? — тупо спросил Громов.
— У него стеноз. Аллергический отёк. Или реакция на ваши проклятые таблетки. Горло перекрыто. Нужно резать.
— Резать?! Ты в своём уме?! Я не дам!
Он схватил меня за руку. Железная хватка.
Я посмотрела ему в глаза. В упор.
— Роман, через две минуты его мозг умрёт. Ты хочешь хоронить сына или спасать? Решай. Сейчас.
Секунда длилась вечность. В его глазах я видела борьбу: страх отца и недоверие барина.
— Спасай, — выдохнул он и разжал пальцы.
— Держи ему голову. Крепко. Не давай дергаться.
Инга швырнула мне пинцет и флакон духов.
— Ножа нет… — прошептала я. — Нужен острый нож!
— У меня скальпель, — вдруг сказал охранник, появляясь в дверях. — В аптечке автомобильной был. Стерильный, в упаковке.
— Давай!
***
Мир сузился до точки. До маленькой ямки на шее ребенка. Я не слышала воя метели, не слышала всхлипов Инги.
Я обработала кожу духами. Воняло «Шанелью» и смертью.
— Господи, помоги, — шепнула я. Не молилась я лет десять. С тех пор, как умер мой собственный сын. Но сейчас — молилась.
Разрез. Кровь брызнула тёмной струёй. Громов дёрнулся, но удержал голову.
— Тихо, тихо, маленький…
Я ввела трубку от коктейля, которую выхватила из стакана с водой на тумбочке. Примитивно. Грязно. Как на войне.
Тёма всхлипнул. Грудь дернулась. Раз, другой. И — свистящий, хриплый, но такой прекрасный звук вдоха.
Воздух пошёл.
— Дышит… — прошептала я. Руки, которые только что были твердыми, как сталь, затряслись.
Я опустилась на пятки, вытирая кровавые руки о свой белоснежный (когда-то) свитер.
— Он дышит, Роман. Пульс есть.
Громов смотрел на сына, как на воскресшего Лазаря. Потом поднял глаза на меня. В них были слёзы. Мужские, скупые слёзы, которые страшнее женских истерик.
— Кто ты? — спросил он хрипло. — Кто ты такая, чёрт возьми?
— Вера Самойлова, — ответила я. Скрывать больше не было смысла. — Бывший заведующий отделением нейрохирургии первой градской. Статья 109, причинение смерти по неосторожности. Два года условно. Лишение лицензии.
Инга ахнула в своём углу.
— Убийца… Рома, она убийца!
— Заткнись! — рявкнул Громов, не глядя на неё. — Она только что спасла твоего сына, пока ты истерила.
Я встала. Ноги были ватными.
— Это не конец. Нужно следить за трубкой. Скорая нужна срочно. У него может быть анафилактический шок. Есть дексаметазон? Преднизолон?
— В аптечке… вроде было, — охранник метнулся в коридор.
Мы просидели на полу час. Я, Громов и полуживой Тёма. Я вкалывала лекарства, считала пульс, держала его за руку. Громов держал вторую. Мы были связаны этим ребёнком, этой кровью на ковре, этим животным страхом потери.
Инга ушла пить. Ей было не место в этом круге жизни и смерти.
***
Скорая пробилась только к утру. Трактор расчистил дорогу.
Врачи — молодые, замученные парни — посмотрели на мою «трахеостомию» с ужасом и уважением.
— Ювелирно, — сказал фельдшер. — Вы где учились?
— В жизни, — буркнула я.
Тёму забрали. Громов поехал с ним. Перед выходом он остановился около меня. Я сидела на кухне, пила горячий чай. Руки всё ещё в крови — не было сил отмыть.
— Жди меня, — сказал он. Не приказал. Попросил.
— Я не могу, Роман. Меня здесь быть не должно.
— Жди. Пожалуйста.
И уехал.
Я осталась. Вымыла пол в детской. Затерла пятно крови на ковре. Собрала осколки разбитой Ингой тарелки. Дом спал, оглушенный случившимся.
Инга не выходила из спальни.
Я сидела и вспоминала. Тот день, пять лет назад. Операционная. Пьяный анестезиолог — сын главврача. Ошибка. Смерть пациента. И выбор: сдать «мажора» и уничтожить клинику или взять вину на себя и уйти.
Я ушла. Гордая дура. Думала, что спасаю честь мундира. А спасла только задницу подонка.
К обеду вернулся Громов. Один.
Он вошёл на кухню, сел напротив меня. Вид у него был помятый, рубашка расстегнута, глаза красные.
— Он в реанимации. Стабилен. Врачи сказали… если бы не ты…
Он замолчал. Достал сигареты.
— Будешь?
— Я бросила.
— А я начну.
Он закурил, пуская дым в потолок.
— Я пробил тебя по базе, Вера. Пока ехал. Знаю про суд. Знаю, что ты взяла вину на себя. Следователь, который вёл дело, мой знакомый. Он тогда ещё сказал: «Баба святая, но дура».
— Дура, — согласилась я. — Зато сплю спокойно.
— А я не сплю, — он резко подался вперёд. — Я пять лет не сплю. Смотрю, как мой сын загибается, как жена спивается, и думаю, что это карма. За бабки, за власть.
Он взял мою руку. Его ладонь была горячей и шершавой.
— Инга уезжает. На лечение. Или на развод. Мне плевать.
— Роман, не надо…
— Надо. Вера, останься.
— Кем? Прислугой?
— Врачом. Другом. Кем хочешь. Мне плевать на условности. Мне нужна ты. Ты настоящая. В этом фальшивом мире ты — единственное, что не воняет гнилью.
***
Я смотрела на него и видела не олигарха, не «хозяина жизни». Я видела уставшего, одинокого мужика, который впервые за много лет просит о помощи.
В этот момент зазвонил мой телефон. Неизвестный номер.
— Алло?
— Вера Андреевна? — голос был мужской, властный. — Это главврач клиники «Медси». Мне тут звонил Роман Громов… Сказал, что если я не возьму вас на работу, он купит мою клинику и уволит меня. Вы когда можете выйти?
Я посмотрела на Романа. Он усмехался. Нагло, по-мальчишески.
— Шантаж? — спросила я, прикрыв трубку рукой.
— Инвестиции в кадры, — парировал он.
Я перевела взгляд на окно. Метель утихла. Снег искрился на солнце так ярко, что было больно глазам. Мир был чистым. Новым.
Я могла уйти. Вернуться в свою каморку, в свою гордую нищету. Жалеть себя дальше.
А могла остаться. Рискнуть. Поверить мужчине, который ради сына готов перевернуть мир.
Я вспомнила Тёму. Его тонкую шейку, его первый вдох через трубочку. Он будет жить. И ему нужен врач. Настоящий.
— Я выйду завтра, — сказала я в трубку. — Но у меня условие.
— Какое? — напрягся главврач.
— График свободный. У меня есть… частный пациент. Сложный случай.
Я нажала «отбой». Роман смотрел на меня, и в его глазах таял лёд.
— Сложный случай? — переспросил он.
— Запущенный, — кивнула я, вставая. — Патологическая нехватка любви, осложненная избытком денег. Будем лечить.
— Прогнозы?
Я подошла к нему. Близко. Так, что чувствовала запах его табака и горького шоколада.
— Будем жить, Роман. Будем жить.
Я сняла с себя серую форму горничной. Под ней была простая футболка, но я чувствовала себя так, словно надела королевскую мантию. Или белый халат.
Я вышла на крыльцо. Воздух был морозным, вкусным. Я вдохнула полной грудью. Запах гнили исчез. Пахло хвоей, снегом и надеждой.
Что важнее: сохранить гордость и остаться с чистой совестью или вернуться в профессию через унижение?
