Татьяна поставила на стол большую кастрюлю с тушёной капустой и отступила на шаг. Даша уже раскладывала тарелки, Серёжа тянулся к хлебнице. Обычный вечер, обычный ужин — только вот в животе у Татьяны всё сжалось, когда в коридоре послышались шаги.
Стас вошёл первым, за ним — Лидия Петровна. Свекровь окинула стол взглядом, поправила платок на плечах и кивнула сыну. Татьяна перехватила этот кивок — короткий, будто сигнал.
— Даш, садись, — негромко позвала она дочь. — Серёж, давай, мой руки и за стол.
— Погоди-ка, — Стас остановился у края стола, положил ладонь на спинку стула. — За стол сначала мы с мамой сядем. Остальным — потом.
Татьяна замерла с половником в руке. Капуста медленно стекала обратно в кастрюлю — тяжёлые, жирные капли.
— Что? — она не сразу поняла, что произнесла это вслух.
— Ты слышала, — Стас постучал пальцами по столешнице. — Сначала старшие. Потом дети. Порядок есть порядок.
Лидия Петровна уже устраивалась на своём месте, разглаживала салфетку на коленях. Татьяна посмотрела на неё, потом на мужа. В висках застучало.
— Стас, мы всегда садились вместе…
— Вот именно что всегда, — он усмехнулся. — А надо было с самого начала правильно. Мама права — в семье должен быть порядок.
Даша нервно накрутила прядь волос на палец, замерла с вилкой в другой руке. Серёжа съёжился на стуле, глаза блестели — вот-вот заплачет.
Они видят. Боже, они же всё видят.
— Я что, прислуга? — голос Татьяны дрогнул. — Я готовила, накрывала, а теперь жди, пока вы соизволите?
— Не устраивай сцен, — Стас сел, потянулся за хлебом. — Учись уважать старших. Вот у мамы спроси, как она отца своего слушалась.
Лидия Петровна улыбнулась уголками губ, перебирала чётки на запястье.
— Ну мы-то люди мудрые, Танечка. Понимаем, что такое семья. А ты просто обижаешься. Не по возрасту как-то.
Татьяна сжала половник так, что побелели костяшки. Запах капусты вдруг стал приторным, душным. Лампа над столом светила жёлтым, тяжёлым светом — будто всё происходило под водой.
— Мам, давай уже просто поедим, — Даша сказала это почти шёпотом, но каждое слово резануло.
Даже она. Даже дочь не встанет на мою сторону.
Серёжа всхлипнул, соскочил со стула и выбежал из кухни. Хлопнула дверь в детскую. Стас поморщился.
— Вот, довела ребёнка. Молодец.
Татьяна медленно поставила половник на стол. Пальцы дрожали. В ушах стучало — будто не кровь, а чужие слова, накопившиеся за годы. «Мама лучше знает». «Не спорь». «Будь умнее». «Ради семьи».
Она посмотрела на Стаса — он уже накладывал себе капусту, жевал хлеб. Посмотрела на свекровь — та степенно отламывала кусочек, кивала сама себе. На Дашу — дочь сидела ссутулившись, уткнувшись в телефон.
Я здесь одна.
И тогда что-то внутри не сломалось — отпустило. Будто верёвка, которую тянули с двух сторон, вдруг обмякла.
Татьяна выпрямилась. Вытерла руки о фартук. Развязала его, сняла, повесила на спинку стула.
— Я не буду, — сказала она негромко.
Стас поднял глаза.
— Что не будешь?
— Не буду так жить.
Она вышла из кухни, не оглядываясь. В коридоре было темно и прохладно — воздух будто стал другим. Татьяна прислонилась к стене, зажмурилась.
Мама когда-то стояла так же. У холодильника, спиной к деду, который орал. Я смотрела из-за двери и думала: никогда, никогда не буду так жить.
А потом выросла. Вышла замуж. И вот — стою у той же стены.
В детской Серёжа всхлипывал в подушку. Татьяна толкнула дверь, присела на край кровати, погладила сына по спине.
— Мам, — он повернулся, уткнулся ей в плечо. — Почему папа так кричит?
— Не знаю, солнышко.
— А бабушка всегда будет с нами жить?
Будет. Пока я здесь.
Татьяна поцеловала его в макушку, встала. Открыла шкаф. Достала сумку.
— Мам, ты чего? — Серёжа сел на кровати, вытер нос рукавом.
— Собираемся, — она говорила спокойно, хотя руки тряслись. — Возьми пижаму. И ту футболку, которую любишь.
— Куда?
— К тёте Свете. Погостим немного.
Она соврала. Тёти Светы в городе не было — уехала на дачу. Но Татьяна знала, где лежит запасной ключ от её квартиры. Света разрешала — на всякий случай.
Вот он, случай.
Даша появилась в дверях.
— Мам, ты серьёзно?
— Очень.
— А как же… — дочь запнулась. — Папа же…
— Папа пусть сидит со своей мамой, — Татьяна закрыла сумку, взяла вторую. — Раз она у него главная женщина в жизни.
Даша молчала. Потом кивнула.
— Я тоже собираюсь.
Стас появился в коридоре, когда они уже натягивали куртки. Лидия Петровна стояла за его спиной, перебирала чётки. Лицо каменное.
— Ну-ну, — протянул Стас. — Характер показываешь? Сколько это продлится — час? Два?
Татьяна застегнула молнию на Серёжиной куртке, взяла сумки.
— Сколько надо.
— Без меня как, а? — он усмехнулся, но в глазах мелькнуло что-то — растерянность. — Ты же никем не будешь. И дети без отца…
— Лучше без отца, чем с таким примером.
Даша встала рядом с матерью. Серёжа вцепился в Татьянину руку.
— Мам, пойдём, — дочь сказала это твёрдо. — Я с тобой.
Татьяна посмотрела на мужа. Прямо в глаза. Раньше она всегда отводила взгляд — боялась увидеть гнев. Сейчас увидела пустоту. Он не понимал, что происходит. Не верил, что она уйдёт.
Она прошла мимо него. Коридор вдруг показался длинным — шаги гулко отдавались от стен. Потом лестница. Холод перил под ладонью. Скрип ступеней.
Дверь подъезда хлопнула за спиной.
На улице было темно. Ветер трепал волосы. Татьяна остановилась, перевела дыхание. Серёжа прижимался к боку, Даша несла вторую сумку.
— Мам, — шепнул сын. — А мы теперь хорошие?
Татьяна присела, обняла его.
— Мы всегда были хорошие, Серёж. Просто теперь — сами за себя.
Квартира Светы оказалась маленькой. Две комнаты, старый диван, коробки в углу — хозяйка собиралась на дачу и не успела всё увезти. Пахло стиральным порошком и пылью.
Даша молча расстелила постель. Серёжа устроился на диване, свернулся калачиком. Татьяна села рядом, гладила его по голове, пока он не заснул.
Потом встала. Подошла к окну. За стеклом — чужие окна, чужие жизни. Где-то там, в нескольких кварталах, в их квартире сейчас Стас и его мать сидят за столом. Или уже легли спать. Или он звонит ей — она выключила телефон.
Я ушла.
Татьяна прислонилась лбом к холодному стеклу.
Я правда ушла. А дальше что?
Даша шагнула к ней, обняла за плечи. Они стояли молча, смотрели в темноту.
— Мам, не плачь.
— Не плачу.
Но слёзы текли — впервые за много лет она разрешала им течь.
Утром Татьяна проснулась от звука сообщений. Телефон она так и не включила. Потом оделась, разбудила детей. Серёжа капризничал, Даша молчала. Они позавтракали остатками печенья из Светиной вазочки, запили чаем.
— Пойдём на рынок, — решила Татьяна. — Купим нормальной еды.
Рынок встретил гулом голосов и запахом солёных огурцов. Татьяна шла между рядами, Серёжа тянул её за руку к прилавку с клубникой. Даша отстала — переписывалась с кем-то.
— Танюш, — окликнула знакомая продавщица. — Чего такая бледная?
Татьяна остановилась. Тётя Галя торговала здесь зеленью — знала всех в округе.
— Так, устала просто.
— Устала, — женщина кивнула, сочувственно прищурилась. — Слышала я, что у вас… Ну, в общем. Держись, Танюш. Правильно всё делаешь.
Татьяна моргнула. Хотела спросить, откуда она знает, но промолчала. В их районе новости разлетались быстро.
— Спасибо.
— И не оглядывайся. Мужики такие — не ценят, пока не потеряют. А ты молодец. Я бы не решилась.
Татьяна взяла пучок укропа, расплатилась. Пошла дальше. Слова тёти Гали грели — странно, но грели.
Они зашли в маленькое кафе на первом этаже жилого дома. Столы с розовыми скатертями, тихая музыка из динамиков. Татьяна заказала капучино — послаще — и два какао для детей.
Села у окна. Серёжа рисовал на салфетке, Даша листала телефон. Татьяна обхватила тёплую кружку ладонями, сделала глоток. Кофе был кислым, но тёплым.
Я сама заказала. Сама выбрала. И никто не говорит мне, что я должна пить чай, потому что «кофе вредный».
Даша подняла глаза от экрана.
— Мам, папа пишет.
— И что он пишет?
— Что ты всё равно вернёшься. Что без него мы не справимся.
Татьяна допила кофе. Поставила кружку на стол.
— А ты как думаешь?
Дочь помолчала.
— Думаю, справимся. Как-нибудь.
— Вот и я так думаю.
Вечером Татьяна включила телефон. Тридцать два пропущенных. Стас, свекровь, даже её мать — видимо, Лидия Петровна успела всех обзвонить.
Она пролистала сообщения. «Вернись». «Не дури». «Дети страдают». «Ты эгоистка». «Всё равно не справишься».
Татьяна стёрла все сообщения. Заблокировала номер свекрови. Матери написала коротко: «Всё нормально. Не волнуйся».
Потом легла рядом с Серёжей, обняла его. Он сонно прижался к ней.
— Мам, а мы теперь всегда тут будем жить?
— Нет, солнышко. Найдём своё место. Получше.
— А папа?
— Папа… — она запнулась. — Папа пусть думает.
Неделя прошла как в тумане. Татьяна нашла работу — продавцом в магазине у дома. Зарплата маленькая, но хоть что-то. Даша помогала с Серёжей, забирала его из школы. Вечерами они ужинали втроём — Татьяна готовила простые вещи, макароны с сосисками, гречку с котлетами. И садились за стол все вместе. Сразу.
Однажды вечером в дверь позвонили. Татьяна глянула в глазок — Стас. Она открыла, но цепочку не сняла.
— Чего надо?
— Поговорить, — он выглядел помятым. Щетина, мятая рубашка. — Таня, хватит уже. Дети должны быть дома.
— Дети и есть дома. Со мной.
— Это не дом, — он повысил голос. — Это чужая берлога. Дом — там, где семья.
— Семья — это где уважают. А не приказывают, кому когда садиться за стол.
Он замолчал. Потом сделал шаг ближе.
— Ладно, я погорячился тогда. Прости. Вернись, всё будет по-другому.
Татьяна посмотрела на него. Вспомнила, как он стучал пальцами по столу. Как свекровь улыбалась. Как Серёжа плакал.
— Нет, Стас. Не будет.
— Да что ты о себе возомнила?! — он резко дёрнул ручку, но цепочка держала. — Без меня ты никто! Я всегда прощал, всегда…
— Ты прощал? — Татьяна усмехнулась. — За что, интересно? За то, что я готовила? Стирала? Растила детей? Ты меня не прощал, Стас. Ты меня терпел. Как неудобную мебель.
Она закрыла дверь. Прислонилась к ней спиной, ждала. Он постоял, потом ушёл. Шаги затихли в подъезде.
Даша вышла из комнаты.
— Мам, ты ему не откроешь?
— Нет.
— А если он… правда изменится?
Татьяна обняла дочь.
— Даш, люди не меняются за неделю. Если он и изменится, то не для меня. Для себя. А мне нужен тот, кто не будет меня переделывать. Понимаешь?
Дочь кивнула.
— Понимаю.
Через месяц Света вернулась с дачи. Татьяна пообещала съехать, но подруга только махнула рукой.
— Да живите, пока не найдёте своё. Мне не трудно.
Но Татьяна всё равно искала. Однушку, пусть маленькую, но свою. Нашла объявление — окраина, старый дом, но недорого. Поехала смотреть.
Квартира оказалась крошечной. Кухня-карман, комната на два окна, крошечная ванная. Но чистая. И никто не скажет ей, как тут жить.
— Беру, — сказала Татьяна хозяйке.
Переезжали неделю. Даша с Серёжей таскали коробки, Татьяна отмывала полы. Вечером они сидели на полу посреди пустой комнаты, ели пиццу из коробки.
— Мам, — Серёжа вытирал рот. — А у нас теперь свой порядок будет?
Татьяна улыбнулась.
— Теперь — наш.
Перед сном она вышла на крошечный балкон. Прохладный ветер трепал волосы. Город шумел внизу — чужой, большой, равнодушный. Но в этом равнодушии было что-то успокаивающее.
Я здесь. Я живу. Я возможна.
Татьяна вспомнила ту кухню — жёлтый свет, тяжёлый запах капусты, стук пальцев Стаса по столу. Вспомнила, как сжалось внутри, когда он сказал: «Сначала мы с мамой».
Теперь это было далеко. Как чужая жизнь.
Она закрыла глаза, вдохнула полной грудью. Впереди — неизвестность. Но в этой неизвестности есть она сама. Её голос. Её выбор.
И это важнее привычного порядка.
На следующий день Татьяна пошла на работу. День прошёл как обычно — покупатели, касса, усталость в ногах. Вечером забрала Серёжу из школы, купила хлеба. Дома Даша уже готовила ужин — жарила яичницу.
Они сели за стол втроём. Никто не ждал разрешения. Никто не приказывал.
— Мам, — Серёжа вдруг сказал. — А я рад, что мы тут.
Татьяна погладила его по голове.
— Я тоже, солнышко.
Даша молча улыбнулась. Они доели ужин, убрали посуду. Потом сидели на диване, смотрели старый фильм. Серёжа уснул, уткнувшись Татьяне в плечо.
Она сидела неподвижно, боялась его разбудить. Смотрела в экран и думала: а ведь могло бы не быть этого. Могла бы остаться. Терпеть. Делать вид.
Но не осталась.
И теперь, даже с маленькой зарплатой, с крошечной квартирой, с неизвестностью впереди — дышалось легче.
Татьяна посмотрела на спящего сына. На Дашу, сосредоточенно читающую что-то в телефоне. На окно — за ним темнело небо.
Мы справимся. Как-нибудь. Но без унижений.
Это было решение. Окончательное.
И возвращаться она не собиралась.
