Марина стояла на стуле, балансируя на цыпочках, и заталкивала бумажный сверток в самую глубь верхней полки, за стопки зимних свитеров, которые пахли лавандой и нафталином. Премия. Смешная сумма для топ-менеджера, но огромная для неё, учительница младших классов с пятилетнем стажем. Сто тысяч. В голове мгновенно вспыхнула картинка: новый пуховик, не тот, в котором она мерзла три зимы, а настоящий, на гагачьем пуху, и, может быть, маленькая кофеварка и телефон, подарок мужу на новый год.
— Мариш, ты там клад прячешь? — голос Дениса из коридора прозвучал весело, но Марина вздрогнула, чуть не потеряв равновесие.
Она спустилась, отряхивая ладони, и посмотрела на мужа. Вчера вечером, когда эйфория от зачисления на карту ударила в голову, она, как дура, сняв деньги с карты назвала ему сумму. Денис тогда улыбнулся широко, по-детски, обнял её и сказал: «Умница». А потом добавил, что маме нужно починить зубы. Марина тогда пропустила это мимо ушей, увлеченная мечтами о кофеварке, но сейчас, глядя в его бегающие глаза, почувствовала укол тревоги.
— Просто убрала, чтобы не потратить на ерунду, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Вечером посидим? Куплю вина, сыра… Только мы.
— Конечно, — кивнул Денис, но взгляд его уже скользнул по её плечу, туда, где на полке, за дверцей, лежал конверт. — Только я маме уже сказал, что у нас праздник. Она порадовалась.
Марина замерла. Внутри что-то оборвалось, тихо, как лопнувшая струна. Клавдия Анатольевна не умела просто «радоваться». Её радость всегда имела эквивалент, артикул и сметную стоимость.
Смена кадра. Супермаркет, отдел бакалеи.
Спустя сутки Марина стояла у полки с консервированным горошком, механически перебирая банки. В корзине лежала бутылка вина и тот самый дорогой сыр с плесенью, который Денис называл «мылом», но ел с удовольствием. Вокруг гудел магазин: пищали сканеры на кассах, плакал ребенок, кто-то ронял тележку. Но сквозь этот гул прорезался звук, похожий на свист закипающего чайника. Голос Валентины Семёновны.
Марина замерла, не донеся банку до корзины. Сквозь просвет между стеллажами с макаронами она увидела знакомый берет свекрови и пышную прическу её двоюродной сестры.
— …сто тысяч, представляешь? — вещала Клавдия Анатольевна, потряхивая пакетом с дешевыми пряниками, словно это был жезл регулировщика. — И молчит, зараза! Хочет втихаря растратить.
— Так прижми её, — свистела в ответ Валентина, хищно щурясь на ценник гречки. — Молодые сейчас ушлые. Только дай повод — останешься без копейки. Ты же мать, ты вырастила!
— Я уже всё расписала, — хмыкнула свекровь, и в этом звуке было столько самодовольства, что Марину затошнило. — У Дениса куртка старая, мне на дачу насос нужен, а остаток — на стол накроем. Нам же всем приятно будет посидеть по-человечески.
— А путёвка в санаторий? Ты же жаловалась на спину.
— Тоже туда впишем, если ужаться. Всё равно она мягкая, как вата. Соглашается на всё, лишь бы не скандалить. Помнишь, как она шторы свои любимые сняла, когда я сказала, что они мне свет загораживают? Тьфу, бесхребетная.
Обе женщины рассмеялись так громко и раскатисто, что двое подростков, проходивших мимо, испуганно прижали к груди банки с энергетиками, отчего алюминий жалобно хрустнул.
Марина стояла, вцепившись в холодную банку горошка. «Мягкая, как вата». Фраза крутилась в голове, обрастая шипами. Она вспомнила те шторы — лён, ручная вышивка, подарок сестры. Теперь они пылились на антресолях, потому что Клавдии Анатольевне «было темно». Марина не просто услышала сплетню. Она услышала приговор своему самоуважению.
Главный вопрос пульсировал в висках: Денис знает? Он — соучастник или просто болтун?
Дома было душно, пахло разогретым борщом и надвигающейся грозой. Денис сидел за компьютером, увлеченно расстреливая монстров.
— Марин, ты чего такая бледная? — спросил он, не отрываясь от экрана.
— Я видела твою мать в магазине.
Денис нажал на паузу.
— Она обсуждала с Валентиной, как потратит мою премию. На насос, на твою куртку и на санаторий. Она назвала меня ватой.
Муж рассмеялся. Легко, облегченно, будто она рассказала глупый анекдот.
— Ну, Марин… Ты же знаешь маму. Она болтает иногда, мечтает вслух. Да не собирается она тебя обирать. Это просто разговоры.
— Она составила смету, Денис.
— Ну… бывает… Старость, — он снова потянулся к мышке. — Не бери в голову.
Марина ничего не ответила. Она молча прошла на кухню и начала резать сыр. Нож входил в мягкую плоть бри с усилием, и ей казалось, что она режет не сыр, а свою прежнюю, «ватную» жизнь. В доме повисло напряжение — густое, электрическое, от которого начинают болеть зубы.
Вечер субботы. Звонок в дверь прозвучал как сигнал к атаке.
На пороге стояла вся «делегация». Свекровь в парадной блузке с люрексом, Валентина Семёновна с выражением лица инспектора налоговой службы и двоюродный брат мужа — Мишка. Мишка был огромный, шумный и всегда появлялся там, где пахло едой.
— Слышь, Марин, а чё стол пустой? — заявил Мишка, вваливаясь в коридор и чуть не сбив вешалку. — Я думал, тут пир горой. Торт надо было большой брать. Я же помогать буду.
— В чём? — сухо спросила Марина.
— Есть! — загоготал он.
Свекровь не стала разуваться, сразу прошла в комнату. Её взгляд, как радар, мгновенно нашел шкаф. Она села на диван, прямо напротив заветных дверец, и начала рассказывать о том, как подорожало ЖКХ. Марина накрывала на стол, двигаясь как автомат. Звон тарелок, гул голосов, запах дешевых духов Валентины, смешанный с перегаром Мишки — всё это сливалось в одну тошнотворную массу.
— Я в ванную, — бросила она, не глядя ни на кого.
Вода шумела, смывая с рук ощущение липкой грязи. Марина смотрела на себя в зеркало. В глазах стояли слёзы — злые, горячие. Ей было жалко не денег. Ей было жалко ту девочку, которая десять лет старалась быть «хорошей невесткой», угождала, молчала, терпела, чтобы её называли ватой и планировали её жизнь, как расходную статью бюджета.
Она выключила воду. В квартире стало подозрительно тихо. Только звяканье посуды и чавканье Мишки.
Марина вышла из ванной бесшумно. Ковер в коридоре скрадывал шаги. Дверь в её комнату была приоткрыта.
Картина, которую она увидела, была достойна кисти фламандского живописца. Клавдия Анатольевна стояла у открытого шкафа. Она действовала быстро и четко, как фокусник. Рука нырнула в стопку свитеров, выудила конверт. Ловкие пальцы профессионального кассира отсчитали несколько купюр, мгновенно сунули их в карман блузки, а конверт вернули на место.
Всё это заняло три секунды.
— Ты что делаешь?!
Голос Марины не был громким. Он был страшным. Низким, вибрирующим, как звук рвущегося металла. Он прорезал квартиру, словно аварийная сирена.
Мишка в соседней комнате подпрыгнул на стуле, уронив вилку с наколотым куском ветчины. Валентина перекрестилась, выронив бутерброд, будто услышала звук от привидения. Денис выронил телефон.
Свекровь дернулась, как от удара током, и прижала руку к карману.
Все прибежали на шум.
— Денисочка… — начала она, мгновенно меняя лицо на страдальческое. — Я только хотела проверить… Я думала, вдруг обманули в кассе…
Марина шагнула в комнату. Её трясло, но это была дрожь не страха, а ярости.
— Ты брала деньги? — спросил Денис. Он выглядел растерянным, как ребенок, которого разбудили посреди пожара. — Мам, ну… ты правда взяла?
— У нас семья! — взвизгнула свекровь, переходя в наступление. — Деньги общие! Я хотела как лучше! Нам всем нужно… Ты же сын! А она… она чужая, она не понимает!
Марина почувствовала, как к горлу подступает ком. Воздуха не хватало. Ей хотелось выгнать их всех, вышвырнуть, остаться одной. Но неожиданно Мишка жуя, вытер рот салфеткой и тяжело посмотрел на тетку.
— Тётя Клава… ну ты даёшь, блин. Это же не твоя копилка. Это крысятничество, реально.
— Тебя никто не спрашивал, дармоед! — зашипела на него свекровь, пятнами покрываясь красным румянцем.
В комнате повисла тишина. Все смотрели на Дениса. Это был тот самый момент. Перелом. Точка невозврата. Он посмотрел на мать — красную, взъерошенную, с оттопыренным карманом. Потом на жену — бледную, с сжатыми кулаками, прямую, как струна. И впервые за все годы брака он увидел реальность. Не мамину версию, а настоящую.
Он подошел к матери. Взял её за локоть и отвел в сторону, к окну.
— Мама, вытащи деньги, — сказал он тихо.
— Денис, я же ради нас… Я же насос…
— Нет. Ты ради себя. И ради того, чтобы контролировать.
— Ты что, на её сторону?! На сторону этой… ваты?!
— На сторону здравого смысла, — отрезал он. — И уважения. Верни. Сейчас же.
Когда они вернулись к столу, свекровь была багровой, как переваренная свёкла. Дрожащей рукой она выложила купюры на стол. Но впервые в жизни она молчала.
Марина смотрела на смятые пятитысячные бумажки на белой скатерти. Потом перевела взгляд на мужа. Он не отвел глаз. В его взгляде было стыд, боль, но и что-то новое. Твёрдость.
— Садитесь, — сказала Марина. Голос её был спокойным и холодным, как осенняя река. — Торт будем есть. Деньги эти — мои. И решать, куда они пойдут, буду я. Кому не нравится — дверь там.
Мишка хмыкнул и потянулся за бутылкой вина. Валентина Семёновна поджала губы так, что они исчезли, и зашипела что-то про «неблагодарную молодёжь», но осталась сидеть. А свекровь молча ковыряла вилкой салат, не поднимая глаз. Больше она к шкафу не поворачивалась.
Праздник состоялся. Странный, кривой, с привкусом горечи, но честный. Смета Клавдии Анатольевны улетела в воображаемое мусорное ведро, а реальная власть в этом доме обрела хозяйку.
Марина смотрела на этот абсурд, на эти жующие рожи, на эту «душевную» семейку. Она чувствовала себя уставшей, опустошенной, но невероятно сильной. В этом доме наконец-то появился порядок. Настоящий. Без смет, без тайников и без ваты.
