Последний апрельский дождь стучал по стеклу, а мы с Максимом сидели на кухне, уставившись в экран моего ноутбука. Перед нами была открыта вкладка с видом на бирюзовое море и белоснежный пляж.
— Смотри, — ткнула я пальцем в точку на карте. — Вот этот отель. Три звезды, но с собственной территорией и отзывами, что питание отличное. И главное — есть детский клуб.
Максим обнял меня за плечи, притянул к себе и поцеловал в висок. От него пахло свежим чаем и домашним уютом.
— Я бы и на две согласился, Лина, лишь бы ты наконец расслабилась. Ты заслужила этот отдых.
Это была наша общая мечта, наш маленький семейный проект под кодовым названием «Море». Мы копили на него почти полгода. Откладывали с каждой зарплаты, отказываясь то от похода в кино, то от новой кофточки для меня, то от дорогой игрушки для Кати. Наша пятилетняя дочь уже выучила наизусть все картинки в интернете и каждое утро спрашивала, много ли дней осталось до «поездки на большую воду».
Я прильнула к мужу, чувствуя тепло его свитера.
— Представляешь, Катюша будет строить замки из песка, а мы с тобой… будем просто смотреть на море и молчать. Без работы, без садика, без этой вечной беготни.
— Это будет лучшая неделя в году, — уверенно сказал Макс. — Я уже почти добил тот проект на работе, премия должна быть очень даже ничего. Мы добавим ее к нашему «морскому фонду» и сможем позволить себе не три, а все четыре звезды.
Он достал из кармана блокнот, где вел наши скромные финансовые расчеты. Листок был исписан цифрами, датами, названиями отелей. Это был наш с ним личный, никому не ведомый мир. Наша общая тайна, которая скрепляла нас крепче любых клятв.
— К пятнице у меня на карте будет лежать сорок тысяч, — шепотом произнес он, как будто боялся спугнуть нашу удачу. — Сразу же переведу на наш общий счет.
В этот момент из комнаты вышла Катя, вся в слезах. Она прибежала к Максиму и уткнулась лицом в его колени.
— Папа, мне приснилось, что мы не поехали на море.
Муж подхватил ее на руки, усадил на колени и обнял нас обеих, создав на кухне маленький, непроницаемый для всех мирок.
— Глупости, рыбка моя. Мы обязательно поедем. Это наш с тобой и мамой план. И никто его не отменит.
Он поймал мой взгляд, и в его глазах я прочитала ту же твердую уверенность, что была у меня в сердце. Мы — команда. Мы — семья. И наша мечта так близка, что ее почти можно потрогать.
— Обещаешь? — всхлипывая, спросила Катя.
— Обещаю, — тихо и очень серьезно ответил Максим.
Я поймала его руку и переплела его пальцы со своими. За окном зашло солнце, дождь закончился, и на столе догорала свеча, которую я зажгла для уюта. Все было идеально.
Тот вечер на кухне стал для меня точкой опоры. Мысль о предстоящем отпуске грела меня всю следующую неделю, как маленькое солнце. Я даже втайне от Максима заказала Кате новый ярко-желтый купальник с дельфинчиком — тот самый, на который она показывала пальчиком в магазине. Он лежал в шкафу, заботливо упакованный в подарочную бумагу, и я по десять раз на дню представляла ее счастливое лицо.
В пятницу, в день зарплаты, я с самого утра была на взводе. Максим должен был получить ту самую премию. Наш общий счет, который мы открыли специально для поездки, ждал решающего пополнения. После этого оставалось только купить билеты и забронировать отель. Руки сами тянулись к телефону, чтобы снова и снова листать фотографии того самого пляжа в Сочи.
Максим обычно возвращался с работы около семи. В тот день пробило восемь, потом полдевятого, а его все не было. Телефон молчал. Мои радостные предвкушения понемногу стали сменяться тревогой. Может, пробки? Или задержался на работе?
В половине десятого я наконец услышала звук ключа в замке. Я выскочила в прихожую, уже собираясь с улыбкой спросить, много ли он принес «солнечных денег», но слова застряли у меня в городе.
Максим стоял на пороге бледный, с таким изможденным и растерянным лицом, будто только что совершил многокилометровый марш-бросок. Он не смотрел мне в глаза, его плечи были ссутулены.
— Макс, что случилось? С тобой все в порядке? — тут же выдохнула я, подходя ближе.
Он молча прошел на кухню, тяжело опустился на стул и провел рукой по лицу.
— С картой… проблемы.
У меня внутри что-то екнуло и замерло.
— Какие проблемы? Ты ее потерял?
— Нет. Деньги. Мою зарплату и премию… заблокировали.
В кухне на секунду повисла гробовая тишина. Мне даже послышалось, что я ослышалась.
— Заблокировали? Что значит заблокировали? Кто?
— Банк. — Он произнес это слово глухо, уставившись в стол. — Автоматическая система безопасности. Заподозрила мою операцию в чем-то подозрительном. Сработала какая-то ихняя проверка по 115-ФЗ.
Я села напротив него, пытаясь осмыслить услышанное. Наш «морской фонд», наша мечта, наше обещание Кате… все это вдруг уперлось в какую-то безликую «систему безопасности».
— Но… это же твоя зарплата! Обычный перевод! Ты звонил в банк? Что они говорят?
— Звонил, конечно, — он раздраженно мотнул головой. — Говорят, проверка, до семи рабочих дней. Ничего сделать нельзя, жди.
— Семи рабочих дней? — повторила я, чувствуя, как по телу разливается ледяная волна. — Но мы же должны были в понедельник все оплачивать! Цены вырастут, мест не будет! Максим, это же наш отпуск!
Я услышала, как у меня задрожал голос. Я видела его опустошенное лицо, но сквозь собственную панику во мне зашевелилось что-то другое — холодное и недоверчивое. Он избегал моего взгляда. Его история звучала как-то… заученно.
— Ты уверен, что они все правильно поняли? Может, ты пойдешь в отделение завтра, поговоришь с живым человеком? Покажешь справку с работы?
— Алина, хватит! — он резко встал, и стул с грохотом отъехал назад. — Я тебе сказал — ждать! Я сам в шоке, а ты тут со своими советами! Вся зарплата там висит, ты думаешь, мне легко?
Он вышел из кухни, оставив меня одну в оглушительной тишине. Я сидела и смотрела на экран его телефона, который он забыл на столе. Он всегда клал его экраном вниз. А сейчас он лежал лицевой стороной вверх, и я видела, что уведомлений от банка нет. Ни одного.
Тихонько, почти на цыпочках, я подошла к спальне. Дверь была приоткрыта. Максим стоял спиной ко мне у окна и о чем-то быстро, взволнованно говорил по телефону.
— Да, мам, все сделал… Нет, она пока ничего не знает… Успокойся, все будет хорошо…
У меня похолодели пальцы. Я медленно отступила назад, в темный коридор.
«Мам?» Какое отношение его мама имеет к его заблокированной зарплате?
Прошла неделя. Неделя тяжелого, давящего молчания. Максим ходил по квартире мрачнее тучи, отводил взгляд и на все мои робкие попытки поговорить о ситуации с банком отмахивался односложным «Ждем и все». Наша солнечная мечта о море превратилась в нечто запретное, о чем было страшно даже заикнуться. Я видела, как Катя по вечерам украдкой смотрела на свой желтый купальник, аккуратно разложенный на стуле, но не решалась его надеть.
Воздух в доме стал густым и тягучим, как сироп. Я чувствовала себя в ловушке между тревогой за наши деньги и странным, холодным поведением мужа. Его ночной разговор с матерью не выходил у меня из головы. Какое отношение она имела к этой истории?
В субботу утром Максим ушел «подуть» в гараж, к своей машине. Я решила затеять большую стирку, чтобы хоть как-то отвлечься от гнетущих мыслей. Собрав свое и Катино белье, я зашла в прихожую и взяла с вешалки его куртку, ту самую, в которой он пришел в тот злополучный вечер. Она висела нетронутой все эти дни.
Проверяя карманы перед стиркой, я нащупала в одном из них жесткий клочок бумаги. Автоматически я вытащила его. Это был чек. Сильно смятый, явно побывавший в чьем-то кулаке, но не выброшенный.
Я медленно разгладила его на ладони. Бумага была шершавой, на ощупь холодной. Сначала я увидела логотип — «Вояж-Тур». Потом скользнула взглядом по строчкам.
«ФИО клиента: Петрова Галина Ивановна».
«Тур: Анталья, Турция, отель «Санрайз Бич» 4*».
«Даты заезда: 15.06.2023».
Пятнадцатое июня. Это были НАШИ даты. Даты, которые мы вдвоем circled в календаре, которые Катя уже выучила как молитву.
Мир вокруг замедлился. Звук стиральной машины из ванной превратился в отдаленный гул.
Я перевела взгляд на итоговую сумму.
Сорок одна тысяча триста рублей.
Цифры пылали у меня перед глазами, жгли сетчатку. Почти вся его зарплата с премией. Не замороженная, не заблокированная. А потраченная. Потраченная на путёвку в Турцию. Его матери.
Я прислонилась лбом к холодной стенке в прихожей. В ушах стоял оглушительный звон, а сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Все встало на свои места. Его бледность, его уход от ответов, его злость, тот странный разговор с матерью. Не банк был виноват в том, что наша мечта рухнула. Виноват был он. Мой муж. Человек, который обещал.
Я медленно соскользнула на пол, не выпуская из руки этот злосчастный чек. Он был настоящим, осязаемым доказательством предательства. Я сидела на холодном полу прихожей и смотрела на дверь, за которой исчез мой муж, и чувствовала, как по щекам медленно текут слезы. Это были не слезы обиды. Это были слезы прощания. Прощания с тем доверием, что было между нами. С той идиллией, что мы создали на кухне всего пару недель назад.
Теперь у меня на руках была не просто смятая бумажка. У меня на руках была правда. И я не знала, что страшнее — подозревать ложь или держать в руках ее неоспоримое доказательство.
Я не помню, сколько просидела на полу в прихожей. Холод от кафеля просочился сквозь тонкую ткань домашних брюк, но я почти не чувствовала его. В руке, зажатой в бессильном кулаке, был тот самый чек. Бумага стала влажной и мягкой от соприкосновения с ладонью.
Когда за дверью послышались шаги и звяканье ключей, я медленно поднялась. Ноги затекли и чуть не подкосились. Я оперлась о стену, чтобы не упасть.
Дверь открылась, и на пороге появился Максим. От него пахло бензином и свежим воздухом. Увидев мое лицо, он на мгновение замер, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на испуг. Но тут же сменилось привычной маской раздражения.
— Что ты тут стоишь, как привидение? — пробурчал он, снимая куртку.
Я не отвечала. Я молча разжала пальцы и протянула ему смятый листок. Рука дрожала.
Он взял чек, не глядя, лицо его было отстраненным.
— Что это?
— Прочитай, — выдавила я. Голос звучал хрипло и чуждо.
Максим лениво разгладил бумагу. Я видела, как его глаза пробежали по строчкам, как зрачки резко сузились, а на скулы выступили красные пятна. Он поднял на меня взгляд, и в нем уже не было испуга — лишь яростное, животное отрицание.
— И что это такое? Где ты это взяла?
— В твоей куртке. В той самой, — сказала я тихо. — Той, в которой ты пришел и сказал мне про заблокированную карту.
Он швырнул чек на тумбочку, будто это была гадюка.
— Это какая-то чушь! Не знаю, что это! Может, это твои манипуляции? Может, сама подбросила, чтобы скандал устроить?
Его слова ударили по мне, как плеть. Но вместо боли во мне закипела ярость, холодная и острая.
— Мои манипуляции? — я сделала шаг вперед. — Максим, там твоя мать! Турция! Наши даты! Сумма, равная твоей зарплате! Это совпадение?
— Да кто ты такая, чтобы меня в чем-то обвинять? — он кричал уже, его лицо исказилось гримасой гнева. — Это МОИ деньги! Я их заработал! Имею право распоряжаться ими, как хочу!
— Как хочешь? — голос мой сорвался на высокую, почти истерическую ноту. — А наши планы? А наша дочь? А мое доверие? Ты смотрел в глаза Кате, когда обещал ей море! Ты обнимал меня и говорил, что это будет наш лучший отпуск! Все это была ложь?
Внезапно его гнев схлынул, сменившись странным, ожесточенным спокойствием. Он посмотрел на меня сверху вниз, и в его взгляде читалось презрение.
— Хватит истерик. Мать одна меня вырастила, ты это забыла? Она пахала на двух работах, чтобы я учился! У нее вся жизнь — это стены хрущевки и больные ноги! Она всю жизнь мечтала о настоящем море, а не о каком-то дешевом Сочи!
Он говорил ровно, отчеканивая каждое слово.
— А ты? Ты молодая, здоровая. С работой. Сможешь еще сто раз на море съездить. А она уже старая. Ей надо сейчас. Вы тут с Катькой как две принцессы, всего хотите, а она скромно молчит и ждет, когда же ее единственный сын о ней вспомнит!
Я слушала его, и у меня перехватывало дыхание. Он не просто оправдывался. Он искренне считал себя героем.
Рыцарем, спасающим свою мать от несправедливой жизни. А мы с дочерью были для него жадными эгоистками, мешающими ему совершить этот благородный поступок.
— И что? — прошептала я. — Ради ее мечты ты был готов растоптать наши? Слить в трубу все, что мы планировали месяцами? Солгать мне в глаза?
— Не драматизируй, — он отмахнулся. — Отдохнете в деревне у твоих родителей. Воздух свежий, речка. Для Катишки вообще разницы нет. А мать… мать будет счастлива. Она это заслужила.
Он произнес это с таким непоколебимым убеждением, что мне стало физически плохо. Он не видел проблемы. Не видел предательства. В его картине мира все было правильно. Жертва собой ради родительницы — высшая доблесть.
Я посмотрела на него, на этого незнакомого мужчину, стоявшего в прихожей моего дома, и поняла, что все. Тот человек, которого я любила, с которым строила планы и делила мечты, исчез. А передо мной стоял чужой, чуждый мне человек с искаженной системой ценностей.
Я больше не сказала ни слова. Я развернулась и пошла в комнату к Кате. Мне нужно было обнять ее. Услышать ее дыхание. Понять, ради чего мне теперь здесь дышать.
Я сидела на краю Катиной кровати и гладила ее по волосам. Она крепко спала, безмятежно прижав к щеке лапу плюшевого мишки. Ее ровное дыхание было единственным, что немного успокаивало разрывающуюся изнутри боль. Как ему не стыдно? Как он мог посмотреть в эти глаза и солгать?
Из гостиной доносились приглушенные звуки телевизора. Максим включал его, когда хотел создать видимость обычной жизни, когда ему не хотелось разговаривать. Я смотрела на дочь и понимала, что не могу просто так это оставить. Не могу сделать вид, что ничего не произошло.
Мне нужно было услышать от него хоть какое-то внятное объяснение. Не оправдание, а просто признание. Признание того, что он поступил подло. Я глубоко вздохнула и вышла из комнаты.
Он сидел на диване, уставившись в экран, где бегали футболисты. На столе перед ним стояла чашка с недопитым чаем.
— Максим, нам нужно…
Я не успела договорить. В квартире раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Так звонили только двое — курьеры и моя свекровь.
Максим встрепенулся, лицо его на мгновение вытянулось от удивления, а затем на нем появилось странное, виновато-торопливое выражение. Он бросился к двери и щелкнул замком.
На пороге стояла Галина Ивановна. И не просто стояла, а словно совершала торжественный выход. На ней было новое, явно только что купленное легкое пальто, в руках она сжимала брендовую сумку — не ту, протертую до дыр, в которой носила продукты с рынка, а новенькую, из блестящей кожи. И самое главное — она сияла. От ухмылки до кончиков накрашенных ногтей.
— Ну, здравствуйте, мои дорогие! — пропела она, проходя в прихожую мимо меня, будто я была невесткой, а этажеркой.
Она потянулась к Максиму, чтобы поцеловать его в щеку. От нее пахло резкими духами и чувством полной победы.
— Максюша, ты даже не представляешь, какая я счастливая! Спасибо тебе, сыночек мой золотой!
Она говорила громко, театрально, бросая на меня挑衅ющие взгляды. Она знала. Она знала абсолютно все.
Максим стоял как вкопанный, не в силах поднять на меня глаза. Его поза говорила о полной капитуляции.
Галина Ивановна, наконец, удостоила меня прямым взглядом. Ее глаза, узкие и колючие, как булавки, с насмешкой скользили по моему лицу, по моему простому домашнему халату.
— Анечка, а ты чего такая помятая? Мужу дорогу на море обеспечила, а сама радости не видишь?
Я не нашлась что ответить. Ком стоял в горле. Я просто смотрела на эту женщину, на ее триумф, купленный на деньги, украденные у ее же внучки. Она повернулась к Максиму, положив руку ему на плечо владельческим жестом.
— Я твоему отцу, царство ему небесное, всегда говорила — будет у нас сын, кормилец! И не ошиблась. Не то что некоторые, — она снова ядовито посмотрела на меня, — которые только тратить умеют.
И тогда она произнесла это. Ту самую фразу, которая висела в воздухе все эти мучительные минуты. Она сказала это сладким, сиропным голосом, полным абсолютной уверенности в своей правоте.
— Ты потратил всю свою зарплату на путёвку на море своей матери? Тогда и жить будешь с ней, раз всё тратишь на неё.
Она не спрашивала. Она констатировала. Она обозначала новые правила игры.
— Ну, ты же не против, Анечка? — продолжила она, делая круглые глаза. — Семья — это самое главное. А вы еще молодые, на море наскребите. А я уж на своем веку заслужила маленькую радость, небось.
Маленькую радость. Сорок одну тысячу рублей. Отдых в Турции. Пока ее невестка и внучка остаются дома с разбитой мечтой.
Я смотрела на них обоих — на сияющую мать и на сгорбленного, не смотрящего на меня сына. И впервые за все годы знакомства с этой женщиной я поняла, что имею дело не просто с эгоизмом. А с чем-то гораздо более страшным и безнадежным. С полным отсутствием не только уважения ко мне, но и к собственному сыну, которого она превратила в средство для достижения своих целей.
И в тишине, повисшей после ее слов, было слышно только мерное тиканье часов в гостиной и прерывистый вздох, который я сама не смогла сдержать.
После того визита Галина Ивановна не просто ушла. Она поселилась в нашей квартире. Словно полководец, занявший завоеванную территорию, она чувствовала себя здесь полновластной хозяйкой.
— Я пока поживу у вас, — объявила она на следующее утро, разглядывая свои новые ногти. — Чемодан собирать, вещички подшивать. У Максюши тут просторно, не то что в моей клетушке.
Максим промолчал. Он просто кивнул, избегая моего взгляда, и ушел на работу, оставив меня один на один с этой женщиной.
С того момента наш дом перестал быть нашим. Галина Ивановна методично, с холодной уверенностью, перекраивала пространство под себя. Она передвинула вазу на журнальном столике, потому что ей «так лучше видно телевизор». Она развесила свои платки на дверце моего шкафа, объяснив, что «у тебя, Анечка, места много, а они мнутся».
Катя, проснувшись, с удивлением наблюдала за этим вторжением.
— Бабушка, а ты надолго к нам? — спросила она за завтраком, осторожно ковыряя ложкой в каше.
— На недельку, рыбка, — сладко ответила свекровь, намазывая масло на хлеб. — Пока не улечу на море. На настоящее море, с пальмами.
— А мы с мамой и папой тоже скоро поедем? — не унималась дочь, и у меня заныло сердце.
Галина Ивановна фыркнула.
— Вы? Нет, детка. Вы останетесь тут. У папы денег хватило только на одну путевку. На мою. Потому что я старая и мне нужен отдых.
Катя посмотрела на нее большими, недоумевающими глазами, потом на меня. Я видела, как в них медленно гаснет огонек, как нижняя губа начинает предательски подрагивать. Она ничего не сказала, просто молча слезла со стула и ушла в свою комнату.
Я вскочила, чтобы пойти за ней, но свекровь остановила меня жестом.
— Не приучай ребенка к капризам. Пусть привыкает, что не все в жизни достается просто так.
В тот день я впервые за много лет плакала от бессилия, запершись в ванной. Я слышала, как Галина Ивановна ходит по квартире, напевая себе под нос, как звонит подругам и с пафосом рассказывает о предстоящем отпуске в Турции. Ее голос, громкий и самодовольный, проникал сквозь стену.
— Да, сынулька порадовал! Наконец-то вспомнил, что у него есть мать! Нет, одна, конечно. Ну, с невесткой что возьмешь… Только на шопинг ее води.
Вечером, когда Максим вернулся с работы, я попыталась поговорить с ним.
— Макс, она не может здесь жить. Ты видишь, что происходит? Катя…
— Что Катя? — резко перебил он. — Ничего с ней не случится. Пусть поучится уважать старших. Мать поживет тут, ничего страшного.
— Страшно не это! — прошептала я, чтобы не услышала свекровь. — Страшно, что ты разрешаешь ей так с нами разговаривать! Что ты позволил ей украсть наш отдых и теперь позволяешь вытирать об нас ноги!
Он отвернулся.
— Не драматизируй. Она просто рада. А ты, как всегда, все усложняешь.
Я поняла, что разговариваю со стеной. Стена, покрытая штукатуркой из чувства вины и сыновнего долга, была глуха к моим словам.
А Галина Ивановна тем временем чувствовала себя все вольготнее. На следующий день, придя с работы, я застала ее за разбором моего гардероба.
— Вот это платье ты вряд ли наденешь, — сказала она, держа в руках мое любимое летнее платье с цветочным принтом. — После тридцати в таких ярких вещах ходят только те, кто хочет скрыть возраст. Я заберу его, у меня как раз подойдет к новой шляпке.
Она уже не спрашивала. Она констатировала. И в ее тоне было столько уверенности, что даже протестовать казалось бессмысленным. Я молча забрала платье из ее рук и повесила на место. Наша молчаливая война продолжалась. Но я уже чувствовала, что силы на исходе. И понимала, что так больше продолжаться не может.
Последней каплей стал вечер, когда Галина Ивановна решила устроить примерку своего отпускного гардероба. Она разложила на диване в гостиной новые платья, шляпы и купальники, купленные, как я понимала, тоже на деньги Максима. Я пыталась уложить Катю, но дочь, привлеченная шумом, выскользнула из комнаты и застыла в дверях, глядя на это яркое представление.
— Бабушка, это всё твое? — тихо спросила Катя, ее глаза были полены смесью восторга и горького недоумения.
— А то, родная! — с самодовольством ответила Галина Ивановна, прикладывая к плечу пляжную тунику с пайетками. — Вот для вечера, это — для ресторана, а это — чтобы на пляже блистать!
Она покрутилась перед зеркалом, любуясь своим отражением.
— Папа сказал, что я больше всех заслужила на море поехать. Вот он и купил мне всё самое лучшее.
Она произнесла это с такой легкой, почти беззаботной жестокостью, что у меня перехватило дыхание. Я видела, как лицо Кати исказилось от обиды, как ее глазки наполнились слезами. Она не выдержала, развернулась и убежала обратно в комнату. Через мгновение оттуда донеслись глухие, захлебывающиеся рыдания.
Все внутри меня перевернулось. Эта сцена, этот цинизм, это равнодушие к чувствам ребенка стали той самой точкой, за которой уже не могло быть компромиссов.
Я вошла в комнату к дочери. Она лежала лицом в подушку, и все ее маленькое тело содрогалось от плача. Я обняла ее, прижала к себе, чувствуя, как по моим щекам тоже текут слезы. Но сейчас это были не слезы бессилия. Это были слезы решимости.
— Все, хватит, — прошептала я ей и самой себе. — Мы уезжаем.
Я встала, взяла с антресоли нашу большую спортивную сумку и начала методично, почти автоматически собирать вещи. Пару смен одежды для нас обеих, зубные щетки, Катины любимые книжки и того самого плюшевого мишку. Я не думала о том, куда именно мы поедем. Первой в голову пришла подруга Юля, у которой была свободная гостиная. Главное было — уйти. Сейчас же.
Катя, утирая слезы, молча наблюдала за мной, ее испуганный взгляд выражал единственный вопрос: «Надолго ли?»
— Мы едем в гости к тете Юле, — сказала я как можно более спокойно. — Это будет как маленькое приключение.
В этот момент в дверях появилась Галина Ивановна.
— И куда это вы собрались в такое время? — с притворной заботой поинтересовалась она.
Я не удостоила ее ответом. Я застегнула молнию на сумке, взяла Катю за руку и повела ее в прихожую. Мы одевались молча. Я чувствовала, как у меня трясутся руки, застегивая пуговицы на дочкиной куртке.
Из гостиной вышел Максим. Он видел собранную сумку, видел наши заплаканные лица, и на его лице на секунду мелькнуло что-то похожее на испуг.
— Ты куда это? — спросил он, но в его голосе уже не было прежней уверенности, лишь усталое раздражение.
— Пока ты не попросишь свою мать убраться отсюда, мы не вернемся, — сказала я ровно, глядя ему прямо в глаза. Впервые за долгое время я не искала в его взгляде поддержки, а просто констатировала факт.
— Ты бросаешь семью? — его голос сорвался на крик. — Из-за каких-то капризов?
— Нет, Максим, — тихо ответила я, открывая дверь. — Я ее забираю.
Мы вышли на лестничную площадку. Дверь захлопнулась за нами с глухим стуком, который прозвучал как приговор.
Той ночью, лежа на раскладном диване в гостиной у Юли, я не могла уснуть. Катя наконец уснула, прижавшись ко мне, ее дыхание было ровным. А я листала ленту в телефоне. И тут я увидела. Новое фото Галины Ивановны.
Она стояла на фоне зеркала в нашей же прихожей, в одном из новых купальников, с коктейлем в руке — обычным стаканом сока, но подписанным как «предвкушение райского отдыха». Улыбка до ушей, подпись: «Спасибо моему золотому мальчику за исполнение мечты! Совсем скоро море, солнце и полный релакс! А как вы проводите вечер?»
Я смотрела на это фото, и во мне все закипало. Она праздновала победу. Пока ее внучка засыпала в чужой квартире с заплаканными глазами.
И в этот момент на телефон пришло сообщение. От Максима. Не гневное, не обвиняющее. Короткое и простое: «Как вы? Как Катя?»
Я не ответила. Но впервые за все эти дни подумала, что, возможно, стук той самой захлопнувшейся двери отозвался и в нем.
Прошло три дня. Три дня тишины с его стороны. Три дня, за которые я успела отвести Катю в садик, взять отгул на работе и немного прийти в себя. Юля не лезла с расспросами, просто была рядом, и это было бесценно.
Утром в субботу раздался звонок в дверь. Я подошла и посмотрела в глазок. На площадке стоял Максим. Один. Без своей матери. Он выглядел уставшим, помятым, и в его руках был не пакет с вещами, а стопка бумаг.
Я открыла дверь. Мы молча смотрели друг на друга несколько секунд. Он первым опустил взгляд.
— Можно? — тихо спросил он.
Я кивнула и пропустила его в прихожую. Юля, поняв ситуацию, тактично удалилась на кухню.
Максим медленно прошел в гостиную, сел на край дивана и положил бумаги на стол. Я осталась стоять.
— Как Катя? — снова спросил он, и в его голосе прозвучала искренняя тревога.
— Спит. Ей снится, что мы все-таки поехали на море, — ответила я, и мой голос прозвучал холоднее, чем я хотела.
Он сжал руки в кулаки, его плечи сгорбились еще сильнее.
— Я… я проводил маму в аэропорт. Она улетела.
В его словах не было ни торжества, ни облегчения. Была лишь пустота.
— Поздравляю, — сказала я. — Мечта сбылась.
Он резко поднял на меня глаза, и я увидела в них не злость, а боль.
— Хватит, Алина. Не надо. Я… — он тяжело вздохнул. — Эти три дня были адом.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
— После вашего ухода она была просто невыносима. Требовала, командовала, критиковала каждый мой шаг. Она звонила всем родственникам и рассказывала, какая я бессердечная, что выгнал жену и дочь… А потом, в аэропорту… Она даже не обняла меня на прощание. Просто сунула мне в руки свой зонт и сказала: «Неси, тяжелый». И ушла в зону вылета, даже не оглянувшись.
Он говорил тихо, и в каждом его слове было горькое прозрение.
— Я был для нее не сыном. Я был… кошельком. И средством передвижения для ее чемодана.
Он потянулся к стопке бумаг на столе и отодвинул ее ко мне.
— Это… я распечатал. Заявление о расторжении брака. Я заполнил свою часть. Если ты захочешь… я подпишу.
Я смотрела на официальный бланк, и сердце упало куда-то в пятки. Это было так окончательно, так по-взрослому.
— Я не прошу прощения, — продолжил он, и голос его окреп. — Потому что мои поступки не простить. Я предал тебя. Я предал нашу дочь. Я был слепым идиотом, который думал, что долг — это любовь.
Он достал из внутреннего кармана куртки еще один листок, уже не официальный, а яркий, цветной, и осторожно положил его поверх заявления о разводе.
— А это… я купил сегодня утром. Всю свою последнюю зарплату. Три путевки. В Анапу. На следующий уик-энд. Скромный пансионат, не Турция, конечно. Но… с детским клубом и бассейном. Для нас троих.
Я молча смотрела то на суровый бланк, то на красочную путевку. Два возможных будущих лежали передо мной на столе.
— Я не жду, что ты просто возьмешь эти путевки и все вернется на круги своя, — тихо сказал Максим. — Я не заслужил этого. И одной поездкой на море ничего не исправить. Это… это не начало. Это просто одна поездка. Я это понимаю.
Он поднялся с дивана. Он выглядел сломленным, но в его глазах, впервые за долгие недели, не было лжи.
— Подумай. Решай. Я буду ждать. И буду делать все, чтобы однажды… однажды ты снова смогла мне поверить.
Он повернулся и вышел, тихо закрыв за собой дверь. Я осталась одна в тишине. Я взяла в руки путевку. «Анапа. Пансионат «Морской бриз». Номер семейный. Питание завтраки.» Просто и скромно. Я положила ее обратно. Рядом лежало заявление о разводе. Я подошла к окну. На улице светило солнце. Я не знала, какое решение приму. Простить — не значит забыть. Вернуть доверие — это долгий путь. Но я знала одно. Поездка в Анапу — это не конец нашей истории. Это всего лишь одна поездка. А что будет дальше… дальше видно будет.
