— Поедешь копать картошку, — сказала мама.
Я держала телефон у уха и смотрела на подушку. Только прилегла.
Ночная смена — двенадцать часов, семь капельниц, три укола. Тяжёлая ночь. Пришла в восемь утра, зубы почистила. Легла.
Веки сами закрываются.
А тут звонок. Десять утра. Суббота.
— Мам, я только со смены…
— У меня спина. Некому больше.
Голос у неё твёрдый. Не просит — говорит. Как всегда.
Я молчала. Хотела сказать: мама, я не спала сутки, приеду завтра, честное слово. Но язык не поворачивался.
Представила, как она отключится. Как три дня не ответит на мой звонок. Как потом скажет холодным голосом: «Вот, дочери стало не до матери».
— Ладно, — сказала я. — Через час буду.
Она отключилась. Даже не попрощалась.
Я встала с кровати. Ноги ватные. В голове туман.
Умылась холодной водой. Надела джинсы и старую куртку. Посмотрела на себя в зеркало.
Лицо серое, под глазами синяки. Пятьдесят два года, а выгляжу на шестьдесят.
Дорога
Автобус до маминого посёлка идёт два часа. Я села у окна. Прислонилась к стеклу.
За окном мелькали гаражи, потом многоэтажки, потом деревья. Сентябрь был тёплый в тот год. Солнце светило. Листья жёлтые.
Рядом села женщина с пакетами. Пахло яблоками. Она достала телефон, стала кому-то писать. Улыбалась.
Я смотрела в окно и думала.
Каждую осень одно и то же. Мама звонит — я еду. Не спрашивает, могу ли, хочу ли. Звонит и говорит: поедешь. И я еду.
Прошлый год так же было. И позапрошлый. И пять лет назад, когда отец ещё был с нами. Тогда он копал, а мама на меня смотрела: «Помогла бы отцу». Я помогала. Спина болела три дня после.
Потом отца не стало. А картошка осталась. И мамины требования остались.
На остановке у посёлка вышла. Минут пятнадцать шла пешком. Дорога грунтовая, неровная.
Ноги после смены гудели. Я медсестра — двенадцать часов на ногах. Потом автобус, потом пешком с сумкой.
Калитка скрипнула. Мама вышла из дома. В фартуке, с лопатой в руках.
— Приехала наконец. Полдень уже. День проходит.
— Здравствуй, мам.
— Здравствуй-здравствуй. Давай, картошка не ждёт.
Я посмотрела на огород. Шесть соток. Ровные грядки, кусты повяли — пора копать.
Для одного человека много. Но мама каждый год сажает столько же. «На зиму надо», говорит. Хотя в магазинах картошка круглый год.
— Мам, зачем столько? Ты же одна.
— Одна не одна, а картошка своя лучше. В магазине химией поливают.
Я взяла лопату. Тяжёлая, металлическая.
Руки у меня для шприцов, не для лопаты. Но маме не объяснишь.
Шесть часов
Копала молча. Втыкала лопату в землю, поддевала куст, вытряхивала картошку. Мама ходила рядом, собирала в ведро.
— Глубже копай, там ещё осталась.
— Копаю, мам.
— Не копаешь, скоблишь. Смотри, картофелина целая осталась.
Я наклонилась, подняла картошку. Мама положила в ведро. Выпрямилась с трудом. Держась за поясницу.
Спина у неё правда болела — видно было. Но требовать она всё равно могла.
Часа через два я остановилась. Ладони горели. Посмотрела — кожа содрана на большом пальце, пузыри вздулись. Мозоли.
— Мам, можно отдохну?
— Отдохни. Попьёшь чаю.
Мы зашли в дом. Пахло печкой и луком. Мама поставила чайник, достала кружки. Я села на табуретку у окна. Посмотрела на ладони. Болят.
— Что руки распустила? Надо было перчатки надеть.
— Забыла.
— Всегда всё забываешь. Голова дырявая.
Я промолчала. Выпила чай, горячий, сладкий. Хотелось лечь прямо здесь. На этой табуретке.
— Ну что, пошли дальше. Управимся до вечера, — сказала мама.
Я встала. Вышла в огород. Взяла лопату. Копала дальше.
Солнце садилось, когда мама сказала:
— Ладно, хватит. Мало накопала, конечно, но ладно.
Я выпрямилась. Посмотрела на грядки. Три из шести. Половина.
— Мало? — Голос мой дрогнул.
— Ну да. Три ряда. Остальные когда?
— Мам, я шесть часов копала.
— Шесть не шесть, а работа не сделана.
Я стояла, смотрела на неё. Хотела сказать: спасибо хоть бы. Сказала бы: «Спасибо, доченька, что приехала, помогла».
Но она говорила: мало накопала.
— Ладно, я пойду, — сказала я.
— Картошку возьмешь?
— Не надо.
— Бери. Зря что-ли копала?
Она принесла пакет. Килограммов пять. Тяжёлый.
Я взяла. Пошла к калитке. Обернулась. Мама стояла у дома, смотрела вслед. Лицо усталое, старое. Семьдесят лет.
— Пока, мам.
— Иди-иди. В следующую субботу приедешь доделывать.
Я не ответила. Закрыла калитку. Пошла к остановке.
Слёзы
Автобус пришёл через двадцать минут. Я села на то же место у окна. Поставила пакет с картошкой у ног. Тяжёлый. Рука онемела, пока несла.
Ехала и смотрела в окно. Темнело. За стеклом мелькали деревья, фонари, дома. Люди шли по улицам. Смеялись. У кого-то в руках цветы.
Суббота вечером.
А я везу пакет картошки. Ладони в мозолях.
Дома сразу в ванную. Открыла кран. Подставила руки под холодную воду. Больно.
Посмотрела в зеркало. Лицо серое, глаза красные. Хотела умыться — не смогла.
Села на пол, обхватила колени. И разревелась.
Сидела на полу в ванной и ревела. Не от боли в руках. Не от усталости.
От того, что молчала.
Почему не сказала: мам, я после ночной, завтра приеду? Почему взяла этот проклятый пакет с картошкой? Почему всю жизнь делаю то, что не хочу?
Потому что боялась. Боялась, что обидится. Что не простит. Что скажет: «Какая ты дочь после этого?»
Я всю жизнь этого боялась.
Пять лет спустя
Прошло пять лет.
Сейчас ноябрь две тысячи двадцать пятого. Мне пятьдесят два. Маме семьдесят пять. Та суббота кажется вчерашней.
Я до сих пор вспоминаю. Не картошку вспоминаю. Вспоминаю, как молчала. Как взяла лопату, хотя руки дрожали от усталости. Как сказала «ладно», хотя хотела сказать «нет».
Потом — не сразу, через год — я научилась.
Мама позвонила в субботу утром. Октябрь. Я только пришла с ночной.
— Поедешь яблоки снимать. Падают, гниют.
Я лежала в кровати. Держала телефон. И вдруг поняла: не поеду.
— Мам, я после смены. Завтра приеду.
Тишина. Долгая.
— То есть как не поедешь?
— Не смогу сегодня. Завтра приеду, помогу.
— Значит, мать тебе не нужна.
— Мам, я не спала сутки. Завтра, обещаю.
Она сбросила звонок. Резко.
Три дня она не брала трубку. Я звонила — сбрасывала. Писала — не отвечала. Видела, что онлайн. Читала мои сообщения, но молчала.
На четвёртый день позвонила сама.
— Алло, — голос холодный.
— Мам, привет.
— Ну что, приедешь в субботу?
— Приеду.
— Яблоки снимешь?
— Сниму.
Я приехала. Собрала яблоки. Мама молчала весь день.
Вечером, когда я уходила, сказала:
— Могла бы сразу приехать.
— Не могла, мам. Я работаю.
— Работают все.
Я не ответила. Закрыла калитку. Пошла к остановке.
Но в следующий раз она позвонила по-другому.
— Доченька, сможешь в воскресенье приехать? Капусту надо убрать.
Не «поедешь», а «сможешь».
Я приехала. Убрали капусту. Мама сказала:
— Спасибо, что приехала.
Первый раз в жизни.
До сих пор не знаю
Сейчас она всегда спрашивает. «Сможешь?» — говорит. Я говорю: смогу или не смогу. Честно.
Если не могу — говорю. Она больше не сбрасывает звонок. Иногда вздыхает. Иногда говорит: «Ладно, как-нибудь сама». Но не обижается.
Я думала, что это победа. Что я наконец научилась защищать себя. Что теперь всё правильно.
Но иногда, особенно по ночам, после смены, когда лежу и не могу уснуть — думаю.
Мама старая. Спина болит. Каждый год хуже. Руки трясутся, когда ведро несёт. Живёт одна. Некому помочь, кроме меня.
А я отказываю. Говорю: не могу. Не приеду.
Может, я эгоистка? Может, дочь обязана помогать всегда? Даже когда не может, должна мочь?
В прошлом месяце она упала на крыльце. Сама вставала. Синяк на колене был с кулак. Показала, когда я приехала.
— Вот, упала. Хорошо, что не сломала ничего.
Я смотрела на синяк и думала: если бы я приехала тогда, когда она просила, не упала бы.
Но я не приехала. Потому что была на работе. Потому что имею право отказать.
Имею?
Не знаю.
До сих пор не знаю.
Когда мама звонит, я каждый раз думаю: сказать «нет» или поехать? Защитить себя или помочь ей?
Где граница между заботой о родителях и заботой о себе? Между долгом дочери и правом на собственную жизнь?
Мама говорит: «Сможешь в субботу?» Я говорю: «Смогу» или «Не смогу».
Но когда говорю «не смогу» — чувствую вину. А когда говорю «смогу» и еду — злюсь на себя.
Может, правильного ответа нет. Может, всегда будет неправильно. Что бы я ни выбрала.
Та картошка, которую я копала пять лет назад. Я не знаю, правильно ли я сделала, что поехала. И не знаю, правильно ли, что теперь иногда отказываю.
Я только знаю: молчать было неправильно. Говорить надо. Даже если больно.
Но что говорить — не знаю до сих пор.
Если вы тоже когда-то молчали, когда хотели сказать нет — нажмите на сердечко.
Если знаете, где граница между долгом и правом на себя — напишите в комментах, научите.
А если хотите читать честные истории про то, как мы учимся жить по-настоящему — подписывайтесь.
Здесь без фальши. Только жизнь, какая она есть. С мозолями на руках и вопросами без ответов.
