Знаешь, какой звук самый громкий на похоронах? Не плач. Не стук земли о крышку гроба. А вздох облегчения. Я слышала его сегодня. Он вырвался у моего брата Виктора, когда могильщики утрамбовали холмик и воткнули в него временный деревянный крест.
Я стояла чуть в стороне, под старым черным зонтом, который выворачивало наизнанку ледяным ноябрьским ветром. Мои туфли — добротные, кожаные, купленные на распродаже в Питере — уже промокли, но я не чувствовала холода. Я смотрела на Виктора. Он принимал соболезнования соседей как триумфатор принимает лавровый венок. На нём была новая куртка, явно купленная на отцовские «похоронные» деньги, и выражение лица скорбного мученика, который наконец-то дождался награды.
«Олечка, ты только не плачь», — шепнула мне соседка, тетя Валя, пахнущая нафталином и жареными пирожками. — «Витя так за ним ухаживал, так ухаживал… Святой человек».
Я промолчала. Я не плакала. У меня внутри всё выгорело двадцать лет назад, в тот самый вечер, когда отец швырнул мою сумку в коридор и проорал так, что задрожали стекла в серванте: «Уходишь? Ну и катись! Ты не получишь от меня ничего! Слышишь? Ни копейки, ни кирпича от этого дома!».
Я тогда ушла. И вот я вернулась, чтобы услышать, как это «ничего» будет оформлено юридически. Я приехала не за наследством. Я приехала, чтобы убедиться, что он выполнил свою угрозу.
ЧАСТЬ 1. Запах прошлого
Дом встретил меня тем же запахом, что и двадцать лет назад: смесью пыли, старых книг и корвалола. Только теперь к этому букету добавился затхлый дух непроветриваемой старости. Я сняла пальто, повесила его на вешалку, которую помнила ещё с первого класса. Рога лося. Одно сломано.
— Ты не разувайся, там полы холодные, — бросил Виктор, проходя на кухню. Он вёл себя по-хозяйски. Громко хлопал дверцами шкафов, гремел чайником. — Чай будешь? Или у вас в Питере только кофе пьют за бешеные деньги?
— Чай буду, — спокойно ответила я.
Я заглянула в зал. Там всё было так, как при отце. Громоздкая «стенка» советских времен, хрусталь, который никогда не доставали, и то самое кресло у окна, где он сидел последние годы. Обивка на подлокотниках протерлась до дыр.
Виктор вышел с двумя чашками. Руки у него тряслись — то ли от волнения, то ли от вчерашнего «поминания» с друзьями.
— Ну что, Оль, — он сел, широко расставив ноги, демонстрируя, кто тут альфа-самец. — Завтра к нотариусу к десяти. Я уже договорился. Быстро всё оформим, ты отказную подпишешь, если там какие формальности будут, и можешь на свой поезд ехать. У тебя же там… работа? Клизмы, уколы?
— Старшая медсестра отделения кардиологии, Витя, — поправила я мягко. — Графики, персонал, реанимация.
— Ну да, ну да. Начальница, — он хмыкнул. — А я вот тут… с ним. Знаешь, как это тяжело? Горшки выносить, слушать его бредни. Он ведь под конец совсем плохой стал. Всё тебя вспоминал.
Виктор сделал паузу, глядя на меня исподлобья.
— Ругал страшно. Говорил, что ты предательница. Что бросила нас. Так что ты на наследство губу не раскатывай. Справедливость — она такая, Оль. Кто стакан воды подал, того и тапки.
Я смотрела на брата и видела не взрослого мужчину, а обиженного подростка. Он не работал ни дня за последние десять лет. Жил на пенсию отца, проедал его накопления, а теперь готовился стать полноправным владельцем трехкомнатной квартиры в центре и дачи.
— Я ничего не жду, Витя, — сказала я. — Я приехала проститься.
Но я лгала. Я ждала финала.
ЧАСТЬ 2. Тени в коридоре
Ночь перед оглашением завещания была бесконечной. Мне постелили в моей старой комнате. Виктор превратил её в склад: коробки из-под обуви, сломанный пылесос, стопки старых газет «Аргументы и факты». Я лежала на узком диванчике и слушала дом.
Скрипели половицы. Тикали ходики в коридоре. Мне казалось, я слышу шаркающие шаги отца. Тук-тук-тук. Трость о паркет.
Я вспомнила тот день. Мне было тридцать четыре. Я заявила, что не буду выходить замуж за сына его партнера по бизнесу, скользкого типа с бегающими глазками. Сказала, что у меня есть своя жизнь и я уезжаю учиться на курсы повышения квалификации в Питер.
— Ты мне не дочь! — орал он тогда. Лицо багровое, жила на шее бьется. — Думаешь, самая умная? Сама проживешь? Ну и живи! Только ко мне не приползай!
Я и не приползла. Было трудно. Съемные комнаты в коммуналках, дежурства по двое суток, макароны по акции. Я вырастила сына одна. Купила квартиру в ипотеку. Выплатила. Стала той, к кому врачи приходят за советом.
А Виктор остался. «Вите надо помочь, он ищет себя», — писал отец в редких сухих открытках на Новый год. Виктор искал себя в бутылке, в сомнительных схемах, в лежании на диване.
За стеной храпел брат. Он спал сном праведника, уверенный, что завтрашнее утро принесет ему джекпот. Он уже, наверное, распланировал, какую машину купит и как переделает отцовский кабинет под бильярдную.
Я закрыла глаза. Почему мне не больно? Почему только глухая, тяжелая усталость? Может, потому что я простилась с отцом еще двадцать лет назад?
ЧАСТЬ 3. Контора господина Штейна
Утро выдалось серым. Дождь перешел в мокрый снег. Нотариальная контора находилась в старом купеческом здании на улице Ленина. Внутри пахло дорогим кофе и кожей — резкий контраст с нашей квартирой.
Нотариус, Илья Маркович Штейн, был ровесником отца. Сухой, подтянутый старик в очках с толстой оправой. Он знал нашу семью полвека.
Виктор вошел первым, плюхнулся на кожаный диван и закинул ногу на ногу.
— Давайте, Илья Маркович, не будем тянуть, — бросил он развязно. — У сестры поезд в пять.
Штейн посмотрел на него поверх очков. Долгим, оценивающим взглядом. Как смотрят на пятно на скатерти.
— Процедура требует соблюдения протокола, Виктор Петрович. Садитесь, Ольга Петровна.
Я села на стул с прямой спинкой. Руки на коленях. Спина прямая. Профессиональная привычка — не показывать страха перед диагнозом.
Штейн достал из сейфа запечатанный конверт. Плотная бумага, сургучная печать. Отец любил театральные эффекты.
— Завещание составлено три месяца назад, — произнес нотариус. — В здравом уме и твердой памяти.
Виктор напрягся.
— Три месяца? Он же тогда в больнице лежал! Я к нему ходил!
— Именно, — кивнул Штейн. — Итак. «Я, Петр Алексеевич Воронов…»
Дальше пошел стандартный юридический текст. Я слушала вполуха, ожидая удара. И он последовал.
— «…автомобиль марки «Лада», 2012 года выпуска, а также денежные средства на текущем пенсионном счете в размере сорока трех тысяч рублей я завещаю своему сыну, Виктору Петровичу Воронову».
В кабинете повисла тишина. Виктор моргнул. Раз, другой.
— Подождите… — его голос дрогнул. — А… остальное? Квартира? Дача? Вклады? Там же полтора миллиона на книжке было!
Штейн продолжил, не меняя интонации:
— «Все недвижимое имущество, включая квартиру по адресу…, дачный участок в поселке…, а также основной накопительный счет в банке ВТБ я завещаю своей дочери, Ольге Петровне Вороновой».
ЧАСТЬ 4. Взрыв
Виктор вскочил так резко, что журнальный столик поехал по паркету.
— Что?! — его лицо пошло красными пятнами. — Это ошибка! Это подлог! Вы… вы сговорились! Она же его бросила! Она двадцать лет носа не казала! А я… Я ему утки выносил! Я ему хлеб покупал!
Он повернулся ко мне. В его глазах была чистая, дистиллированная ненависть.
— Ты! Ведьма! Окрутила старика? Когда успела? Приезжала тайком, пока я на работе был? Подсунула бумажки маразматику?
— Сядьте, Виктор, — голос Штейна был ледяным. — Иначе я вызову охрану. Петр Алексеевич был в ясном уме. И он оставил пояснение. Личное письмо. Только для Ольги Петровны.
Виктор задохнулся от возмущения. Он хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на лед.
Штейн протянул мне небольшой конверт. Обычный, почтовый. На нем рукой отца было написано: «Дочери».
Дрожащими пальцами я вскрыла его. Внутри был тетрадный листок в клетку.
Почерк был неровным, пляшущим — почерк человека, которому больно держать ручку. Но буквы были вдавлены в бумагу с силой.
Там не было извинений. Не было «прости» или «я тебя любил». Отец не умел говорить о любви.
Там было написано:
«Виктору нужны няньки. Тебе — ресурс. Я даю ресурс сильному. Ты справилась сама».
Три слова. Ты справилась сама.
ЧАСТЬ 5. Горькое послевкусие
Я перечитывала эти строки, и буквы расплывались.
Двадцать лет я жила с обидой. Двадцать лет я доказывала фантому в своей голове, что я чего-то стою. Я думала, он меня презирает.
А он… он наблюдал.
— Что там? — прохрипел Виктор. Он осел на диван, обхватив голову руками. Весь его лоск слетел. Сейчас передо мной сидел постаревший, растерянный неудачник, у которого только что выбили почву из-под ног. — Что он пишет? Что я плохой? Что я недостоин?
Я посмотрела на брата. Сейчас я могла его уничтожить. Прочитать вслух. Сказать: «Да, папа считал тебя слабым. А меня — сильной». Выгнать его из квартиры прямо сегодня. Это была бы сладкая месть. За все его насмешки, за то, что он жил на всем готовом, пока я грызла землю.
Но я — медсестра. Моя работа — облегчать боль, а не причинять её.
Отец дал мне ресурс. Но он дал мне и еще кое-что. Свободу от его мнения.
— Это личное, Витя, — сказала я тихо, сворачивая листок и убирая его в сумочку. — Он написал о маме.
Виктор поднял на меня глаза. В них блеснула надежда. Ему было важно сохранить лицо.
— А… ну да. Маму он любил.
Он шмыгнул носом.
— И что теперь? Выгонишь меня? На теплотрассу?
ЧАСТЬ 6. Право сильного
Мы вышли из конторы под мокрый снег. Виктор плелся сзади, сгорбленный, жалкий.
Я остановилась у машины.
— Витя, слушай меня внимательно.
Он вздрогнул, ожидая удара.
— Квартиру я продавать не буду. Живи. Но оформим мы её на меня. Коммуналку будешь платить сам.
У него отвисла челюсть.
— Правда? Оль… ты серьезно?
— Серьезно. Но дачу я продаю. И деньги со счетов забираю.
— Зачем? — он не удержался от жадности. — Тебе же и так хватает!
— У меня внук поступает в институт в следующем году. Платное отделение, стоматология. Это вклад отца в будущее правнука. Он бы одобрил.
Виктор молчал. Он переваривал информацию. Крыша над головой есть. Машина есть. Работать придется, чтобы за свет платить… но это лучше, чем улица.
— А деньги… — начал он.
— А деньги, Витя, ты мог заработать сам. У тебя было пятьдесят лет.
Я сказала это без злости. Просто констатировала факт, как температуру в истории болезни.
ЧАСТЬ 7. Урок анатомии
Мы вернулись в квартиру. Теперь она казалась мне другой. Не тюрьмой, не склепом, а просто старым жильем, требующим ремонта.
Виктор ходил за мной по пятам, заглядывая в глаза, пытаясь угадать, не передумаю ли я.
— Оль, может, картошечки пожарить? С салом? Как в детстве?
Я посмотрела на него и впервые увидела трагедию отца. Он любил нас обоих. Но по-разному. Меня он выбросил из гнезда, чтобы я научилась летать. Виктора он оставил в гнезде, и тем самым, возможно, сломал ему крылья. Его «помощь» брату оказалась медвежьей услугой. А его жестокость ко мне стала моим топливом.
— Не надо картошки, Витя. Я вещи соберу и поеду.
Я зашла в кабинет отца. Подошла к столу. Провела рукой по зеленому сукну.
«Ты справилась сама».
Спасибо, папа. Это было жестоко. Это было больно. Но это сработало.
Я достала из кармана листок, чиркнула зажигалкой и поднесла огонек к углу бумаги. Три слова сгорели, превратившись в серый пепел, упавший в хрустальную пепельницу.
Никто больше не должен этого знать. Пусть Виктор думает, что ему просто не повезло, а не то, что отец считал его безнадежным. Это будет моим последним подарком брату.
ЧАСТЬ 8. Свет в конце
Вокзал. Поезд «Екатеринбург — Санкт-Петербург».
Виктор стоял на перроне. Он выглядел растерянным, но уже строил планы. Я видела, как бегают его глазки: он прикидывал, как сдать комнату, как таксовать на «Ладе». Он выживет. Паразиты очень живучи. Но теперь ему придется шевелиться.
— Ну, ты это… звони, — буркнул он.
— Позвоню, — кивнула я.
Поезд тронулся. Я смотрела в окно, как уплывает назад перрон, серые здания, заводские трубы.
Я ехала домой. К сыну, к невестке, к внуку. У меня на счету были деньги на его учебу. У меня была чистая совесть. И у меня была гордость, подтвержденная самой высокой инстанцией в моей жизни.
Я достала телефон и набрала сына.
— Привет, мам! Ну как там?
— Всё хорошо, родной, — сказала я, улыбаясь своему отражению в темном стекле. — Дедушка о нас позаботился. И знаешь… он передавал, что гордится нами.
За окном мелькали огни. Колеса отстукивали ритм: ты-спра-ви-лась, са-ма, са-ма.
Я закрыла глаза и впервые за двадцать лет уснула без задних ног, зная, что завтра будет новый день. И он будет моим.
