Аромат овощного бульона, густой и домашний, витал на кухне, смешиваясь с терпким запахом лаврового листа. Анна медленно, почти ритмично помешивала деревянной ложкой прозрачную жидкость, в которой, словно в хороводе, кружились нарезанные кубиками морковь и картофель. В этот миг из прихожей донёсся резкий, царапающий слух звук — металл ключа, входящий в скважину замка с нарочитой громкостью. Она не обернулась. Плечи её, сами собой, стали чуть более окаменелыми, спина — прямее. Она знала, чья это рука поворачивает ключ в двери её дома.
— Здравствуйте, Вера Степановна, — обернувшись, Анна произнесла это с таким усилием, что углы её губ дрогнули, выстроив на лице нечто, лишь отдалённо напоминающее улыбку.
— Здравствуй, — отрывисто бросила гостья, прошагав по только что вымытому полу в уличных туфлях, оставляя на паркете влажные следы-кляксы, и направилась прямиком к плите. — И снова этот вегетарианский супчик? Мой сын вырос на мясе, а не на этой… травяной баланде.
Челюсти Анны сомкнулись так плотно, что на скулах выступили жёлваки. Это был уже третий за неделю беззвучный визит инквизитора. Свекровь вела себя так, будто распоряжалась в родовом поместье, а не в квартире, которая по всем земным и небесным законам принадлежала внучке её покойного супруга.
— Котлеты в духовке, — выдохнула Анна, и голос её прозвучал приглушённо, будто из соседней комнаты.
— Сейчас посмотрим, — Вера Степановна щелчком открыла дверцу духовки, и волна жара окатила её лицо. Она оценивающе, с высоты своего непререкаемого авторитета, окинула взглядом румянящийся противень. — Что ж, ладно, сойдёт. А пол? Мыла сегодня?
— Вчера.
— Вчера?! — восклицание свекрови взметнулось под потолок, словно испуганная птица. — Да он уже покрыт слоем грязи! Мыть нужно ежедневно, иначе жить будем, как последние свинопасы!
Анна промолчала, вжав голову в плечи. Любая попытка возразить была подобна спичке, поднесённой к бензину, — вспыхивала мгновенно, обращаясь в обвинение в неуважении и дерзости.
Эта однокомнатная крепость с видом на тихий, поросший старыми липами двор перешла к ней год назад, после того как уснул навеки её дед. В завещании, выверенном и непоколебимом, как гранитный надгробный камень, чёрным по белому значилось: квартира — любимой внучке Анне. Именно она, забывая о собственной жизни, была рядом с ним в последние, самые трудные годы, когда остальные родственники обнаружились лишь на поминках, пахнущих холодными закусками и притворными соболезнованиями. Слишком поздно — документы были подписаны, печати поставлены.
С Иваном они тогда только начинали выстраивать хрупкий мост друг к другу. Через полгода он, краснея и запинаясь, сделал предложение. Расписались тихо, без пышного торжества, и Анна, наивная, верила, что вот он, заслуженный кусочек счастья. Но она не учла тень, что стояла за спиной её избранника, — его мать.
Вера Степановна с самого начала возненавидела невестку с холодной, методичной неприязнью. Та была слишком тиха, слишком нежна, в её манерах не читалось той властной хватки, которая, по мнению свекрови, необходима для укрощения мужского нрава. Иван, её ненаглядный сын, нуждался в жёсткой руке, а не в этой трепетной былинке. И Вера Степановна взялась за перевоспитание. Она являлась в любое время, без предупреждения, рылась в шкафах, заглядывала в холодильник с видом ревизора, проверяла блеск смесителей в ванной. Критика лилась нескончаемым потоком: здесь пылинка, там криво висит полотенце, здесь бельё сложено не по ранжиру. Анна молча глотала обиды, кивала и исправляла, лелея призрачную надежду, что рано или поздно ледник неприятия растает.
Но время текло, а лёд лишь крепчал.
— Ты хоть кормишь-то своего мужа как следует? — Вера Степановна распахнула дверцу холодильника, и тот, словно стыдясь своей пустоты, выдал лишь гулкий звук. — Молока — до дна, сыра нет, колбасы и в помине не было. На что вы деньги-то транжирите?
— Зарплата у Ивана через два дня, вот тогда и закупимся, — осторожно, подбирая слова, проговорила Анна.
— Закупитесь! А сейчас сидеть на сухом пайке? Я своему мужу всегда полные закрома обеспечивала!
Анна сжала губы, подавив в себе желание крикнуть, что они живут на одну зарплату Ивана, что каждая копейка на счету. Любое оправдание свекровь превращала в повод для длинной, унылой лекции о том, как в её время женщины умудрялись из копеек создавать изобилие.
— Иван где? — отрубила Вера Степановна.
— В комнате, за компьютером. Работает.
Свекровь, не постучав, скрылась в комнате. Анна осталась стоять у плиты, слушая, как за стеной прорастают приглушённые голоса. Иван что-то промычал в ответ на приветствие, мать сыпала вопросами, он отбивался короткими, усталыми фразами.
— Что же ты, как пень, молчишь, когда мать пришла? — голос Веры Степановны внезапно взвился, пробиваясь сквозь стену. — Мать должна чувствовать радость встречи, а не терпеть твоё молчаливое бремя!
— Мам, я работаю, — послышался утомлённый, безжизненный голос Ивана.
— Работаешь! А жена твоя тут хозяйничает без царя в голове! Холодильник — голый, пол — позор! Ты ей вообще замечания делаешь?
— Мам, у нас всё в порядке…
— В порядке?! — она фыркнула с таким презрением, будто сплюнула. — Ты мужчина или тряпка безвольная? Жену нужно в ежовых рукавицах держать, а не позволять ей на шее восседать!
Анна замерла у плиты, ладонь непроизвольно сжала ручку кастрюли. Подслушивать было унизительно, но этот разговор был о ней, и каждое слово впивалось в слух, словно заноза.
— Она и так смирная, — неуверенно пробормотал Иван.
— Смирная! — Вера Степановна понизила голос до зловещего, сиплого шёпота, но Анна уловила каждый слог, будто те стояли у неё за спиной. — Это только маска. Погоди, покажет характер — будешь плясать под её музыку. С ней строгость нужна, железная. Пара затрещин своевременных — и будет шёлковой, как шёлковая. Место своё знать станет.
У Анны похолодели пальцы, а в висках застучало. Затрещины? Эта женщина всерьёз, с холодным расчётом, советует её мужу прибегнуть к насилию?
Иван коротко хмыкнул. Не возмутился, не встал на её защиту, не сказал, что мать переступает все границы. Просто хмыкнул — тупо, по-бычачьи, и в этом звуке читалось если не согласие, то уж точно не сопротивление.
Анна отшатнулась от плиты и прислонилась спиной к прохладной поверхности стены, пытаясь унять дрожь в коленях. Воздух вдруг стал густым и тяжёлым, им невозможно было надышаться. Неужели он и впрямь способен на такое? Неужели эти ядовитые зёрна упали на благодатную почву?
В этот миг в прихожей раздался едва слышный, почти призрачный щелчок замка. Анна вздрогнула и обернулась. На пороге, снимая пальто, стоял её отец.
Сергей Леонидович приехал из другого города без предупреления. Навещал он редко, но на сей раз его потянуло проведать дочь — привёз целый ящик душистых, наливных яблок с собственной дачи и просто хотел увидеть её глаза. У него были запасные ключи, вручённые когда-то Анной «на всякий пожарный случай».
Отец аккуратно повесил пальто на вешалку и уже собрался окликнуть дочь, как его слуха достигли слова, долетевшие из приоткрытой двери комнаты — противные, насыщенные ядовитой уверенностью:
— Пара затрещин своевременных — и будет шёлковой, как шёлковая. Место своё знать станет.
Сергей Леонидович застыл, будто превратился в соляной столб. Медленно, очень медленно он повернул голову в сторону голоса. Черты его лица заострились, стали резкими, как у горного орла, готовящегося к броску. В глазах погас весь свет, осталась лишь стальная, беспощадная твердь.
Анна выглянула с кухни и ахнула, увидев отца. Глаза её расширились от изумления и внезапно нахлынувшей, детской надежды:
— Папа?!
— Здравствуй, родная, — тихо, почти беззвучно произнёс он, не отводя взгляда от двери. — Кто это там вещает?
— Это… свекровь. Вера Степановна, — прошептала она, и в этом шёпоте был стыд и вина.
Сергей Леонидович кивнул, коротко и ясно. Он неспешной, тяжёлой походкой направился в комнату. На пороге он остановился, вобрав в себя всё пространство, и его взгляд, тяжёлый и неумолимый, упал на женщину, которая всё ещё стояла над сыном с самодовольным и поучительным выражением лица, будто только что вручила ему ключ от семейного счастья.
— Добрый день, — произнёс он ровным, глухим голосом, в котором не было ни капли приветствия.
Вера Степановна обернулась и дрогнула всем телом, словно её ударили током. Перед ней стоял высокий, подтянутый мужчина лет пятидесяти, с сединой на висках и взглядом, от которого кровь стыла в жилах. Она мгновенно сообразила, кто перед ней, и на её лице застыла маска замешательства и страха.
— Здравствуйте, — выдавила она, силясь изобразить что-то похожее на радушную улыбку, но получился лишь жалкий оскал. — Вы… к Анне?
— К дочери, — подтвердил Сергей Леонидович. Он сделал шаг вперёд, и Вера Степановна инстинктивно отпрянула, наткнувшись на край стола. — Сергей Леонидович. Отец.
— Очень приятно, — голос её предательски задрожал. — Вера Степановна. Мать Ивана.
— В курсе, — отец Анны медленно, с подчёркнутой неспешностью окинул взглядом комнату, на мгновение задержался на бледном, потерянном лице зятя, уткнувшегося в монитор, и вновь уставился на свекровь. — Мне довелось стать свидетелем вашей беседы. Очень… своеобразные педагогические приёмы вы пропагандируете.
Вера Степановна побелела, как стена:
— Я… мы просто… это так, фигурально выразилась…
— Фигурально? — Сергей Леонидович медленно приподнял бровь. — Затрещины — это фигура речи?
— Ну, я же не всерьёз! Просто для красного словца! — она замахала руками, словно отгоняя назойливую муху. — Вы всё не так истолковали!
— Я истолковал всё абсолютно верно, — он скрестил на могучей груди руки. — Вы настоятельно рекомендовали моему зятю применить к моей дочери физическое насилие. Дабы та стала «шёлковой». Я не ослышался?
— Нет! Это клевета! Сергей Леонидович, вы всё драматизируете!
— Ничуть, — он сделал ещё шаг, и Вера Степановна, отступая, чуть не упала. — И знаете что? С этого момента ваше пребывание в этом доме окончено.
— Как это?! — попыталась она вскрикнуть, но получился лишь визгливый писк. — Это квартира моего сына!
— Нет, — отрезал он, и в его голосе зазвенела сталь. — Это квартира моей дочери. Унаследованная от её деда. Ваш сын здесь зарегистрирован, но единственная владелица — Анна. И я, как её отец, имею полное моральное и юридическое право вышвырнуть отсюда любого, кто посмеет ей угрожать.
— Я никому не угрожала!
— Угрожали. И я тому свидетель, — он повернулся к Ивану. — Ты тоже слышал, что изрекла твоя матушка. И не нашёл, что возразить. Я правильно понял?
Иван молчал, уставившись в узоры на ковре, будто надеялся в них провалиться.
— Я спрашиваю, — повторил Сергей Леонидович, и каждый слог обрёл вес свинцовой гири. — Ты разделяешь мнение, что жену можно бить?
— Нет… я… это было не так… — Иван бессвязно забормотал, не в силах вымолвить ни да, ни нет.
— То есть, не возразил. Молчание — знак согласия, — отец Анны кивнул, и в этом кивке был приговор. — Всё ясно.
Он вновь перевёл свой ледяной взор на Веру Степановну, прижавшуюся к стене с перекошенным от ужаса лицом:
— Вы сейчас немедленно покинете эти стены. И навсегда забудете сюда дорогу. Ключи — на стол.
— Какие ещё ключи?! У меня ничего нет!
— Положите ключи, — повторил он тоном, не допускающим возражений. — Или я звоню в полицию с заявлением о незаконном проникновении и угрозах физической расправы в отношении хозяйки квартиры.
Вера Степановна затряслась мелкой дрожью. Сунув руку в сумку, она с силой швырнула на стол связку ключей, звякнувшую о дерево зловещим лязгом.
— Нате! Забирайте! Но я всё равно его мать, и Иван…
— Ваш сын — взрослый, дееспособный мужчина, — холодно перебил её Сергей Леонидович. — Если захочет с вами общаться — милости просим к себе. Но нога ваша здесь больше не ступит. Это последнее предупреждение.
Он подошёл к входной двери и распахнул её настежь, жестом указывая на выход. Вера Степановна, схватив свою сумку, бросилась в проём, на ходу столкнувшись с Анной, застывшей в коридоре с огромными, полными слёз глазами.
— И запомните раз и навсегда, — остановил он её на самом пороге. — Если до меня дойдут слухи, что вы пытались сюда вернуться или продолжаете терроризировать мою дочь, я не ограничусь разговором. Заявление о клевете, угрозах и вторжении в частное жилище. Всё понятно?
Свекровь, не поднимая на него глаз, лишь судорожно кивнула и выпорхнула на лестничную клетку. Дверь с тяжёлым, окончательным стуком захлопнулась.
Сергей Леонидович несколько секунд стоял неподвижно, глядя в матовое стекло глазка, потом медленно повернулся к дочери:
— Анна, пойдём-ка, выпьем чаю.
Они прошли на кухню, где всё ещё витал душистый запах супа. Отец налил в стакан воды из-под крана и залпом выпил. Руки его не дрожали, но Анна видела, как напряжены мышцы его спины и шеи, будто только что он держал на плечах неподъёмную тяжесть.
— Пап…
— Почему молчала? Почему не сказала, что здесь творят? — спросил он без предисловий, и в голосе его прорвалась затаённая боль.
— Не хотела тревожить. Думала… сама справлюсь… что она одумается…
— Такие не одумываются, — жёстко проговорил Сергей Леонидович. — Они, как сорняки, душат всё вокруг, если им потакать. Ты поняла, чего она добивалась? Она желала, чтобы твой муж поднял на тебя руку.
Анна опустила голову. Горячие, солёные слёзы подступили к глазам, но она с силой сглотнула их.
— А твой муж, — продолжил отец, и каждое слово падало, как молот, — не вступился. Не сказал ни единого слова в твою защиту. Ты осознаёшь, что это значит?
— Осознаю, — выдохнула она, и в этом выдохе ушло последнее ребяческое заблуждение.
Сергей Леонидович обнял её за плечи, и в его прикосновении была вся твёрдость и нежность мира:
— Ты живёшь в своём доме. В своей крепости. Никто не смеет переступать этот порог без твоего желания и указывать, как тебе жить. Ты меня слышишь?
— Слышу, папа.
Иван не вышел из комнаты до самого вечера. Сергей Леонидович остался ночевать, разложив диван в гостиной. Утром, перед отъездом, он имел с зятем короткий, исчерпывающий разговор. Слова были немногими, но смысл их был ясен и недвусмыслен, как удар клинка: если Анне будет причинена хоть малейшая обида, он вернётся. И разговор будет уже иным.
С тех пор Вера Степановна больше не переступала порог их квартиры. Она звонила сыну, но голос её стал тише, осторожнее, слова — обтекаемыми, будто она постоянно боялась, что разговор подслушивают. Никаких советов о «воспитании» невестки больше не поступало.
Анна продолжала жить с мужем, но что-то в фундаменте их отношений дало трещину, которую уже ничем было не заделать. Однако исчез главный, гнетущий страх. Потому что она теперь твёрдо знала: за её спиной стоит несокрушимая стена — её отец, который не дрогнув встанет на её защиту и не позволит никому попрать её достоинство и её дом.
