— Я отправлюсь к ней на работу.
Слова эти, отчеканенные в идеальной тишине гостиной, упали, словно отполированные булыжники, в стоячую воду застывшего воздуха. Они не вызвали ни всплеска, ни кругов на воде — лишь медленно пошли ко дну, утягивая за собой последние надежды. Аркадий, застывший в жёстком кресле с гобеленовой обивкой, даже не пошевельнулся. Его взгляд был прикован к блику на паркете, где отражался холодный свет бронзового торшера. Это молчание было плотнее и страшнее любых возражений.
— Да, да, не смотри на меня так, — продолжила Анна Викторовна, начав мерными шагами отмеривать пространство между массивным краснодеревным сервантом и диваном с натянутой, словно струна, шёлковой обивкой. Движения её были отточенными и резкими, подобно движениям хищной птицы в тесной клетке. — Я не намерена этого так оставить. Твоя Ирина окончательно распустилась. Она воображает, что может позволять себе всё, что взбредёт в голову? Что может не являться, когда тётя Софья впервые за год почтила наш город своим присутствием? Что может заявлять мне по телефону, будто у неё имеются «свои планы»?
Аркадий молчал. Где-то глубоко внутри, под рёбрами, начинала вибрировать знакомая, застарелая горечь. Она не обжигала, не требовала немедленного выхода, а гудела приглушённо и монотонно, словно неисправный трансформатор, создавая изматывающий, вечный фон его существования. Он узнавал этот гул. Он жил с ним большую часть своей жизни.
— Всё продумано до мелочей, — Анна Викторовна остановилась, упёршись костяшками пальцев о глянцевую столешницу журнального столика. Её искажённое отражение поплыло в тёмной глубине лака. — Я явлюсь к ней в контору. В обеденный перерыв. Надену своё серое шерстяное платье, самое безупречное. Я не стану повышать голос, ни в коем случае. Я — женщина из приличного общества, мать. Я вежливо попрошу вызвать её начальника, этого… Илью Владимировича. И я ему всё изложу.
Она сделала паузу, смакуя предполагаемый эффект от своих слов. Голос её понизился, приобрёл сладковатые, заговорщицкие нотки.
— Я скажу ему: «Илья Владимирович, я пришла к вам не с жалобой. Я пришла с просьбой о помощи. Я — мать Аркадия, супруга вашей сотрудницы Ирины. Мой сын — человек редкой души, но он измучен до предела. Его супруга, ваша подчинённая, создала в нашем доме невыносимую атмосферу. Она не проявляет ни малейшего уважения ни к нему, ни к его семье. Она доводит его до нервного истощения. Взгляните на неё — на работе она процветает, а дома превращается в фурию. Разве может такой человек качественно трудиться, когда все его мысли заняты лишь тем, как бы уязвить близких?» Я посмотрю ему прямо в глаза, понимаешь? И он всё постигнет. Он — мужчина, он поймёт горе матери.
Картина, ею нарисованная, была столь отчётлива и омерзительна в своей выверенности, что Аркадия физически затошнило. Он представил лицо Ирины, когда в её открытое офисное пространство, полное стекла и света, войдёт его мать в своём строгом платье-футляре, с маской скорбящей праведницы на лице. Представил перешёптывания коллег, растерянность начальника, безмолвное унижение жены.
— Ты полагаешь, мне это доставляет удовольствие? — Анна Викторовна вновь возвысила голос, будто отвечая на его немой вопрос. — Мне больно за тебя, сын мой! Больно видеть, во что она тебя превратила! В бесхребетное создание, не способное постоять за себя! Но не беспокойся, я ей помогу образумиться. После подобной беседы её вежливо попросят удалиться. И тогда она, быть может, поразмыслит, как надлежит относиться к мужу и его матери.
Она выпрямилась с видом победительницы, довольная безупречностью своего стратегического замысла. Месть была выверена до мельчайших деталей, и теперь оставалось лишь претворить её в жизнь. Она ждала от сына если не одобрения, то хотя бы молчаливого согласия, признания её правоты.
Аркадий медленно поднял голову. Он смотрел сквозь неё, и в его глазах не читалось ни гнева, ни страха. Лишь ледяная, всепоглощающая усталость.
— Нет, мама.
Два слова. Произнесённые ровно, без единой эмоциональной ноты. Они повисли в душном, наэлектризованном воздухе её безупречной гостиной.
Анна Викторовна замерла. Её лицо, мгновение назад сиявшее праведным негодованием, окаменело.
— Что значит «нет»?
— Это означает, — произнёс Аркадий, глядя ей прямо в глаза, и от этого спокойного, мёртвенного взгляда её будто обожгло, — что ты никуда не пойдёшь. И ни с кем беседовать не станешь. Никогда.
Их собственная квартира встретила Аркадия приглушённым светом и тёплым запахом заваренного кофе. Здесь всё было иным — не так, как у матери. Никаких глянцевых поверхностей, никакой музейной симметрии. Стопка книг на подоконнике, плед, небрежно свисающий с кресла, две разные чашки на кухонном столе. Это было пространство, где царила жизнь, а не демонстрировались достижения мебельного искусства. Ирина сидела в кресле у окна, поджав под себя ноги. Она не читала, не смотрела в телефон, а просто всматривалась в огни города, мерцавшие внизу. Она не обернулась на его шаги, но он знал — она слышала каждый звук. Молча сняв пальто, он подошёл и остановился за её спиной.
— Ну что, каков вердикт на сей раз? — тихо спросила она, не меняя позы. Голос её был ровным, без тени истерики или слёз, но в нём сквозила такая смертельная усталость, что от неё веяло холодом. — Расстрельная статья или пожизненная ссылка?
Аркадий положил руки ей на плечи. Под тонкой тканью блузки он ощутил, как напряжены её мышцы — словно струны, готовые лопнуть.
— Хуже. Публичная экзекуция на рабочем месте. С привлечением твоего директора в качестве верховного судьи.
Ирина медленно покачала головой. Не от удивления, а с мрачным подтверждением своих самых тяжёлых предчувствий.
— Разумеется. Это её почерк. Публично. Чтобы все лицезрели. Чтобы унижение было тотальным.
Она повернулась в кресле и посмотрела на него. Глаза её были тёмными и невероятно серьёзными.
— Аркадий. Я же говорила тебе. Я больше не в силах. Это не жизнь. Это — перманентное ожидание удара в спину. Я переступаю порог дома и первым делом проверяю, не звонила ли она. Я вздрагиваю от каждого звонка в дверь. На работе я оглядываюсь, не стоит ли она за спиной. Она отравила всё. Наш очаг, наше существование, даже мои мысли.
Он опустился на колени перед креслом, взяв её холодные пальцы в свои.
— Я знаю.
— Нет, ты не знаешь, — мягко, но неумолимо возразила она. — Ты вырос в этой атмосфере. Для тебя это — привычный шумовой фон. А я — не могу. Помнишь мой день рождения два года назад? Когда я умоляла тебя — только мы вдвоём. Ужин, прогулка, что угодно. И чем всё завершилось? В семь вечера она является на порог с гигантской кастрюлей своего «фирменного» борща. «Вы, наверное, голодные, детки мои! Ирочка ведь не успевает готовить, она же у нас деловая женщина!» И весь вечер просидела между нами, читая лекцию о том, как правильно варить свёклу, дабы та не утратила цвет.
Аркадий помнил. Он помнил вкус того борща — пресный, с горьким привкусом стыда и вины. Помнил потухший взгляд Ирины, её вежливую, ничего не выражающую улыбку.
— А помнишь, как она «случайно» встретила мою маму в универмаге? — продолжила Ирина, и в её тихом голосе зазвенела сталь. — И неделю спустя моя же коллега, дочь маминой приятельницы, с сочувствием осведомилась: «Ира, у вас всё в порядке? А то Анна Викторовна так переживала, говорила, ты совсем исхудала, наверное, Аркадий тебя в ежовых рукавицах держит». Понимаешь? Она плетёт свою паутину по всему городу. Она формирует обо мне мнение у людей, меня едва знающих. Она выставляет меня чудовищем, а тебя — несчастной жертвой. И самое ужасное — ей верят. Ибо она — Мать. Священная корова.
Он видел, как это медленно, день за днём, убивало её. Как из жизнерадостной, лёгкой женщины она превращалась в настороженное, замкнутое существо. Последней каплей стала та самая история с тётей Софьей. Они планировали эти выходные несколько месяцев — короткий выезд за город, в маленький домик у озера. Без телефонов, без посторонних. И в пятницу, в обед, раздался звонок: «Аркаша, срочно приезжайте, тётя Соня приехала, я уже стол накрыла!» И когда Ирина вежливо сказала, что у них несдвигаемые планы, на том конце воцарилась ледяная тишина, а затем прозвучала фраза, произнесённая с пафосом античной трагедии: «Понятно. Семейные узы более ничего не значат».
— Сегодня я сказал ей «нет», — проговорил Аркадий, глядя в пол. — Впервые так, чтобы она это услышала.
— И что? Она отступила? — в её голосе дрогнула слабая, почти призрачная надежда.
Он поднял на неё глаза.
— Она умолкла. А это куда страшнее крика. Я знаю этот её взгляд. Это — взгляд перед решающей атакой. Она не отступит. Она соберётся с силами и нанесёт удар ещё сокрушительнее. По тебе. Через меня.
Ирина высвободила свои руки и прикоснулась ладонью к его щеке.
— Тогда у нас не остаётся иного выбора. Ты ведь это осознаёшь?
Он осознавал. Это решение зрело в нём давно. Оно произрастало из каждого её унижения, из каждой его тщетной попытки примирить непримиримое, из каждой бессонной ночи, когда он лежал впотьмах, слушая, как в висках гудит тот самый, выматывающий трансформаторный гул материнской воли. Он понял: нельзя примирить тюремщика и узника. Можно лишь вырвать узника на свободу.
— Я уже всё устроил, — твёрдо сказал он. — Квартиру в другом городе подыскал ещё на прошлой неделе. Удалённо, через знакомых. Сегодня утром перевёл задаток. И поговорил со своим руководством о переводе. Вакансия для меня имеется. Ждут лишь моего официального заявления.
Ирина смотрела на него долгим, изучающим взглядом. В её глазах не осталось и тени усталости. Появилось нечто иное — изумление, смешанное с облегчением и зарождающимся уважением. Она не спросила, почему он не сказал раньше. Она поняла. Он ждал последнего, неопровержимого доказательства, что все мосты должны быть сожжены. И сегодня мать предоставила ему это доказательство в полном объёме.
— Значит, это конец, — прошептала она.
— Да, — подтвердил он. — Это конец. Теперь осталось лишь возвестить её об этом.
Он пришёл к ней спустя два дня. В квартире пахло лимонной полиролью и чем-то стерильным, как в операционной. Анна Викторовна восседала на том же диване, но на сей раз была облачена в домашний шёлковый халат с вычурными павлинами. На столике стояла фарфоровая чашка с недопитым чаем и лежали развёрнутые газеты с кроссвордами. Она создавала иллюзию мирного, домашнего времяпрепровождения, но её осанка была безупречно прямой, а взгляд, встретивший сына, — острым и оценивающим. Она ждала. Ждала, что он явится с повинной, будет просить прощения, станет уверять, что всё обдумал и признал её правоту.
— Я рада, что ты зашёл, — начала она ровным, почти ласковым тоном, который Аркадий изучил до мелочей. Это был тон, предваряющий пространную лекцию о неверности его жизненных ориентиров. — Я тоже кое о чём поразмыслила. Я, пожалуй, погорячилась насчёт её работы. Это было бы чрезмерно. Я не желаю ей зла, пойми. Я желаю лишь, чтобы в семье моего единственного сына царили порядок и гармония. Чтобы его уважали.
Она сделала паузу, отпила глоток остывшего чая и поставила чашку на блюдце с едва слышным, но чётким стуком.
— Я просто поговорю с ней. Здесь. Приглашу её на воскресный обед. Без тебя. Понимаешь, по-женски. Я растолкую ей, что подобное поведение недопустимо. Объясню, что муж — это опора семьи. Что его мать надлежит почитать. Спокойно, без лишних эмоций. Я найду нужные слова. Она ведь просто молода и неразумна. Её требуется направить на путь истинный. Перевоспитать.
Аркадий слушал, стоя посреди комнаты. Он не присел. Он смотрел на вышитых павлинов на её халате, на их яркие, безжизненные хвосты. Он видел всю эту сцену целиком: этот «задушевный разговор», который превратится в методичное, выверенное психологическое уничтожение. Он видел, как его мать, используя своё главное оружие — ледяную, непоколебимую уверенность в собственной правоте, — будет вбивать в Ирину чувство вины, доказывать её несостоятельность, ломать её волю. И всё это будет подано под соусом материнской заботы и житейской мудрости.
Он медленно выдохнул. Гул внутри прекратился. Его сменила холодная, звенящая пустота, даровавшая ясность мысли и твёрдость голосу.
— Нет, мама.
На этот раз её лицо не просто окаменело. Оно дрогнуло, едва заметно, подобно поверхности воды, которую коснулся опадающий лепесток.
— Что «нет»? Ты опять за своё? Я же сказала, я всё устрою максимально тактично.
— Ты не будешь с ней разговаривать. Ни тактично, ни как-либо иначе. Ты вообще более не будешь удостаивать её своим вниманием.
Он сделал шаг вперёд, и от этого движения она инстинктивно откинулась к спинке дивана. В его глазах было нечто новое, не виданное ею прежде. Не юношеский бунт, не мужское раздражение. Это была отстранённость учёного, констатирующего необратимый процесс.
— Нет, мама! Ты больше никогда не приблизишься к моей жене! Ты и так едва не разрушила наш брат, так что мы приняли решение уехать подальше от тебя! Из этого города, где все всё про всех знают и не дают спокойно дышать!
Каждое слово он произносил отчётливо, вкладывая в него всю тяжесть принятого решения. Это не был крик или ссора. Это было оглашение приговора.
Анна Викторовна молчала несколько мгновений, её сознание отказывалось воспринимать услышанное. Её мир, такой упорядоченный и управляемый, дал трещину.
— Уехать? — переспросила она шёпотом, будто не веря собственным ушам. — Куда уехать? Что за нелепости ты несешь? Это она тебе нашептала? Эта вертихвостка? Она тобой манипулирует, а ты и рад стараться!
Голос её набирал силу, в нём зазвучали знакомые металлические нотки. Она пыталась вернуть контроль, перевести всё в привычное русло скандала, где она всегда оставалась победительницей.
— Ты не посмеешь! Покинуть родную мать, свой дом, свою службу! Ради кого? Ради девки, которая сегодня с тобой, а завтра найдёт кого побогаче? Ты ослеп, Аркадий!
— Нет. Я как раз прозрел, — его спокойствие было незыблемым. — Я прозрел и увидел, что ты приложила все усилия, чтобы разрушить нашу семью. Ежедневно, год за годом. Твои непрошеные советы. Твои визиты без предупреждения. Твои россказни соседям и родне о том, какая Ирина никчёмная хозяйка. Твои «подарки» — то сковородка с намёком, что наши уже никуда не годятся, то книга о семейной гармонии, оставленная на самом видном месте. Ты не направляла. Ты травила. Медленно и методично.
Он говорил это без гнева. Просто констатировал факты.
— Мы уезжаем на следующей неделе. Квартира уже снята, вопрос с моим переводом улажен. Я пришёл не за советом. Я пришёл поставить тебя в известность.
Он развернулся, чтобы уйти.
— Стой! — её голос ударил ему в спину, резко, как удар хлыста. Она вскочила с дивана, шёлковый халат распахнулся. — Ты не смеешь так поступать! Ты — моя единственная плоть и кровь!
Аркадий остановился у двери, но не обернулся.
— Именно поэтому я так и поступаю. Чтобы у меня была возможность когда-нибудь создать свою семью и не превратить жизнь моих детей в тот ад, в котором существовал я. Больше я не позволю тебе этого. Так что можешь успокоиться. Тебе более не придётся никуда являться и ни с кем беседовать.
Он открыл дверь и вышел, бережно притворив её за собой. Он оставил её не в оглушительной тишине. Он оставил её наедине с её несостоявшейся местью и с леденящим душу, новым для неё осознанием: её власть над ним рухнула. Окончательно и бесповоротчно.
