Плохая хозяйка
В тот вечер, когда осенний дождь стучал по крыше старого дома на окраине города, словно пальцы нетерпеливого гостя, Анна стояла у плиты, помешивая суп в потрёпанном эмалированном котелке. Запах варёной капусты и моркови, смешанный с лёгкой горечью пережаренного лука, наполнял кухню — тесную, душную, с облупившейся краской на стенах и вечным налётом жира на кафеле. Это был запах её жизни: привычный, удушающий, как объятия слишком близких родственников.
Анна была женщиной сорока двух лет, с лицом, на котором время оставило не морщины, а скорее тонкие трещины, подобные тем, что покрывают старую фарфоровую чашку — ту самую, из которой пила бабушка. Её волосы, когда-то каштановые, теперь отливали седой прядью у виска, и она прятала их под платком, повязанным небрежно, как будто стесняясь собственной усталости. Руки её, красные от горячей воды, двигались механически: ложка скребла по дну, пар поднимался столбом, обжигая щёки.
Дверь в кухню скрипнула, и вошла свекровь — Мария Петровна, женщина плотная, с тяжёлым взглядом из-под нависших бровей и голосом, способным разрезать тишину, как нож масло. За ней, шаркая тапочками, тянулась вереница: сестра мужа Людмила с мужем Виктором, их дочь Катя — девчонка лет шестнадцати с телефоном в руках — и ещё кто-то из дальних родственников, которых Анна уже путала именами. Они приходили вот так, без предупреждения, с сумками и пакетами, наполненными своими заботами и аппетитами.
— Аннушка, — произнесла Мария Петровна, снимая пальто и вешая его на гвоздь у двери, где уже висели чужие куртки, — опять суп? А мяса-то нет? Плохая ты хозяйка, ой плохая. В наше время женщина должна была уметь и борщ сварить с грудинкой, и пироги напечь. А ты… эх.
Слова эти падали в воздух кухни тяжело, как капли дождя в лужу, разбрызгивая вокруг мелкие осколки обид. Анна не обернулась сразу. Она замерла, сжимая ложку, чувствуя, как внутри неё что-то сжимается — не сердце, нет, а скорее комок в горле, горький, как тот лук на сковороде. Она помнила, как в молодости, когда только вышла за Сергея, свекровь хвалила её: «Золотая невестка, руки ловкие». А теперь, после десяти лет брака, после того, как Сергей ушёл на Север вахтой и возвращаться не торопился, всё перевернулось. Дом стал их домом — родни мужа, — а она — чужой в нём.
— Мясо дорогое, Мария Петровна, — тихо ответила Анна, поворачиваясь. Её голос был мягким, но в нём сквозила трещина, как в старом стекле. — Пенсия маленькая, а Сергей присылает не каждый месяц.
Людмила фыркнула, усаживаясь за стол и разворачивая свёрток с хлебом, который принесла с собой — свой, свежий, из городской булочной.
— Дорогое? А мы вот едим как люди. Виктор вчера колбасы купил, финской. На, попробуй, Аннушка. Не обеднеем.
Виктор, мужчина с красным лицом и вечной улыбкой, подмигнул Анне, протягивая кусок. Его глаза скользнули по её фигуре — не злобно, но с той мужской оценкой, от которой Анна всегда хотела спрятаться за фартук. Катя, не отрываясь от телефона, хихикнула: «Тёть Ань, а у вас вай-фай слабый. Опять роутер сломался?»
Они расселись вокруг стола, как будто это была их кухня: Мария Петровна села во главе, Людмила разложила свои продукты, Виктор налил себе чаю из Анниного чайника. Запах их еды — копчёной колбасы, солёных огурцов — перебил Аннин суп, сделав его вдруг жалким, нищенским. Анна стояла у плиты, чувствуя себя призраком в собственном доме: руки её дрожали слегка, когда она разливала суп по тарелкам — тем самым, с трещинками по краю, доставшимся от бабушки.
Вечер тянулся медленно, как осенний дождь за окном. Они ели, чавкая, обсуждая цены в магазинах, соседей, политику. Анна сидела в углу, ковыряя ложкой в своей тарелке, чувствуя, как внутри неё нарастает волна — не гнева, нет, а скорее тихого, глубокого отчаяния, подобного тому, как река подмывает берег исподволь, год за годом.
— Плохая хозяйка, — повторила Мария Петровна, отодвигая тарелку с недопитым супом. — В доме бардак, пыль везде, диван старый, пружины торчат. А мы-то приезжаем, помогаем, а ты…
И тут что-то лопнуло в Анне — не громко, не с криком, а тихо, как струна, которая наконец не выдерживает натяжения. Она подняла глаза: в них было не бешенство, а усталость веков, накопленная в женских душах поколениями.
— Плохая хозяйка? — произнесла она, и голос её, обычно тихий, зазвенел вдруг, как хрусталь в тишине. — А чего ж тогда вся ваша родня жрёт в моей кухне и спит на моём диване?!
Слова эти вырвались, повисли в воздухе, тяжелые, как дым от сигареты, которую Виктор только что закурил у окна. Тишина наступила такая, что слышно было, как дождь барабанит по подоконнику, как капает вода из крана — кап-кап-кап, — отмеряя секунды.
Мария Петровна замерла с открытым ртом, её лицо побагровело, брови сошлись в одну линию. Людмила ахнула, прижав руку к груди, Виктор кашлянул, пряча улыбку в кулак, а Катя оторвалась от телефона, глаза её округлились от неожиданности.
Анна не кричала. Она просто стояла, опираясь рукой о стол, чувствуя, как ладонь прилипает к клеёнке — старой, в цветочек, которую она сама когда-то выбирала в магазине, полная надежд на счастливую семейную жизнь. Воспоминания нахлынули вдруг: как Сергей вёз её в этот дом молодожёнами, как свекровь обнимала, называя дочкой; как родился сын — их общий, а теперь уже взрослый, уехавший в армию и не пишущий; как постепенно дом заполнился чужими голосами, чужими запахами, чужими требованиями.
— Это мой дом, — продолжила Анна тихо, но твёрдо, и в голосе её была не злоба, а боль, глубокая, как колодец в деревне, куда она ездила ребёнком. — Я его от бабушки унаследовала. Сергей в нём только прописан. А вы… вы приходите, едите, спите, критикуете. Как будто я прислуга. Плохая хозяйка? Да я для вас стараюсь, из последних сил. А вы… вы меня в собственном доме чужой делаете.
Слёзы не текли — Анна не плакала уже лет десять, с тех пор как похоронила мать. Но внутри всё жгло, как от горячего супа, обжёгшего язык. Она смотрела на них: на Марию Петровну, которая теперь сидела сгорбившись, вдруг постарев на десять лет; на Людмилу, которая нервно теребила салфетку; на Виктора, который отвёл глаза в окно, где дождь размывал огни фонарей.
— Аннушка… — начала свекровь, но голос её дрогнул, сломался, как сухая ветка под ногой.
— Нет, — перебила Анна, и в этом «нет» была вся её жизнь — тихая, покорная, но с внезапной силой, как у реки, выходящей из берегов весной. — Хватит. Сегодня вы поедите мой суп, а завтра… завтра я закрою дверь. На замок. И ключ спрячу.
Она повернулась к плите, выключила газ — щелчок выключателя прозвучал как выстрел в тишине. Запах супа угасал медленно, уступая место дождю и дыму сигареты. Родня сидела молча, переглядываясь. Впервые за многие годы в этом доме повисло не их превосходство, а её — Анны — правда.
Ночь опустилась на город тяжёлая, мокрая. Анна лежала в своей комнате — маленькой, с потрёпанными обоями в мелкий цветочек, — слушая, как в гостиной шуршат одеяла: они всё-таки остались, потому что поздно, потому что дождь. Но теперь она не вставала, не несла подушки, не предлагала чай. Она лежала, глядя в потолок, где паутина в углу дрожала от сквозняка, и чувствовала странное облегчение — как будто сбросила с плеч ношу, которую несла годами.
Утром, когда первые лучи солнца пробились сквозь тучи, окрашивая кухню в бледно-жёлтый цвет, Анна встала рано. Она сварила кофе — только для себя, в маленькой джезве, которую прятала в шкафу. Запах был горьким, бодрящим, своим. Дверь в гостиную была закрыта. Она слышала, как они там шепчутся, собирают вещи.
Мария Петровна вышла первой, с сумкой в руках, лицо её было осунувшимся, глаза красными — то ли от бессонницы, то ли от слёз.
— Прости, Аннушка, — прошептала она, не глядя в глаза. — Мы… привыкли. Сергей-то далеко…
Анна молча кивнула. Она не простила — ещё нет, — но в душе её шевельнулось что-то теплое, как первый луч солнца на холодной земле. Людмила обняла её неловко, Виктор пробормотал «до свидания», Катя махнула рукой.
Дверь захлопнулась. Дом вдруг стал огромным, пустым, полным эха. Анна стояла посреди кухни, вдыхая запах кофе и дождевой свежести из открытого окна. Пыль на полках, старый диван с торчащими пружинами, облупившаяся краска — всё это было её. Только её.
Она улыбнулась — впервые за долгие годы улыбка была настоящей, не натянутой. Плохая хозяйка? Пусть. Но хозяй-ка своего дома, своей жизни. И в этой свободе, горькой, как кофе, и сладкой, как первый снег, она почувствовала себя живой.
