Воздух на кухне был густым и сладким, как патока, пропахший свежей выпечкой и дорогим чаем. Лариса Михайловна, устроившись напротив дочери, излучала ту самую, выверенную до мелочей материнскую нежность, что всегда предшествовала трудным просьбам. Её голос струился мягко и обволакивающе, напоминая Анне то самое приторное микстурное варенье, которым в детстве лечили все недуги.
— Анечка, голубушка, Диме нужно помочь. Понимаешь, сама я уже не потяну, — произнесла она, с лёгкой, почти небрежной грацией пододвигая через стол глянцевый буклет.
Тот лежал на полированной поверхности дерева, словно инородное тело, сверкая тиснёными золотыми буквами. С фотографий смотрели беззаботные, упитанные молодые люди на фоне помпезного здания с колоннами. Коммерческий вуз, один из тех, что торговали дипломами в рассрочку, прикрываясь вывеской «элитного образования».
Анна не прикоснулась к глянцу. Она смотрела на него так, словно это была дохлая крыса, принесённая в дом и предложенная на ужин. Медленно, выдерживая паузу, она допила свой остывший чай, поставила фарфоровую чашку на блюдце с едва слышным, но отчётливым стуком и лишь затем подняла глаза на мать. Взгляд её был прозрачным, холодным и абсолютно непроницаемым.
— Нет, мама.
Два коротких, отчеканенных слова. Они упали в уютную, пропитанную ароматом яблочного пирога тишину, как осколки льда. Лариса Михайловна вздрогнула, будто её хлестнули по щеке. Медовая маска на её лице дрогнула, обнажив на мгновение жёсткую, недовольную гримасу.
— Что значит «нет»? — в её голосе проступили резкие, визгливые нотки, хорошо знакомые Анне с детства. Этот тембр включался всегда, когда жизнь отклонялась от написанного ею сценария. — Я не расслышала. Это что за ответ?
— Это значит «нет». Я не буду платить за его учёбу.
Анна отодвинула буклет кончиками пальцев, словно отстраняя нечто липкое и неприятное, на самый край стола. Она смотрела прямо на мать, и Ларисе Михайловне стало не по себе от этого прямого, взрослого взгляда. Она привыкла видеть в глазах дочери вечную вину, жгучее желание угодить, страх не оправдать ожиданий. Теперь же там читалась лишь усталая, непоколебимая решимость.
— Но он же твой брат! — воскликнула мать, и её голос сорвался на высокую, почти истеричную ноту. Она всплеснула руками, и свет от лампы над столом дрогнул на безупречном алом маникюре. — Единственный брат, Аня! Ты просто обязана ему помочь. Обязана!
Анна усмехнулась. Тихо, беззвучно, лишь уголки её губ дрогнули в подобии улыбки. Это был звук, который издаёт ржавая пружина, когда её пытаются разжать.
— Слово «обязана» я слышу от тебя всю свою сознательную жизнь. Я была обязана делать с ним уроки, потому что он «мальчик, ему нелегко даётся учёба». Я была обязана убирать его комнату, потому что у него «творческий хаос, не мешай полёту мысли». Я была обязана отдать ему свой новый плеер, потому что он «так просил, ну что тебе, жалко, что ли?».
Она говорила ровно, почти монотонно, перечисляя факты, как архивариус зачитывает опись конфискованного имущества. Каждое слово было взвешенным и отточенным, и от этой неумолимой точности Ларису Михайловну начало слегка подрагивать. Она не была готова к такому отпору. Она рассчитывала на слёзы, на уговоры, на привычную, отработанную игру в «дружную семью».
— Да что ты несешь! Это всё были мелочи! Детские глупости! — мать отчаянно пыталась вернуть бразды правления. — Сейчас речь идёт о его будущем! О будущем твоего брата! Неужели у тебя сердце каменное? Он же пропадёт! Ты хочешь, чтобы он пошёл в солдаты? Или в дворники?
— Мама, давай без спектакля. Ему двадцать лет. В этом возрасте мужчины не пропадают, а начинают отвечать за свою жизнь. Или не начинают. Это их осознанный выбор, — Анна сделала небольшую, но красноречивую паузу, не отводя взгляда от матери. — Тем более что учиться он и не собирается. Он мне сам об этом говорил.
Лариса Михайловна застыла. Её лицо вытянулось, стало похоже на маску.
— Врёт он всё! Глупости болтает! Это он перед тобой так, паясничает, — быстро нашлась она, но в голосе прозвучала фальшивая нота. — Конечно, он хочет учиться! Все хотят! Просто ему нужна поддержка. Наша поддержка! Твоя, в первую очередь. Ты же старшая, ты умнее, ты состоялась. Ты должна ему руку протянуть. Помочь встать на ноги.
Анна медленно, с нескрываемым скепсисом, покачала головой. Пьеса была отыграна безупречно, но она больше не была зрителем в этом театре. Она знала текст наизусть.
— Нет. Моя роль в этом представлении окончена. Больше никакой помощи. Никакой поддержки. И никаких денег. Это моё окончательное решение.
— Ты просто законченная эгоистка, — выдохнула Лариса Михайловна, и её лицо, ещё минуту назад сиявшее поддельной нежностью, исказилось в жёсткую, некрасивую гримасу. Вся приторная мягкость испарилась, уступив место холодному, колючему презрению. — Я всегда знала, что в тебе души нет. Как только замуж выскочила, так сразу семью за борт выбросила. Муж твой тебя научил, да? Что родня — это так, балласт? Что можно и не помогать?
Она сыпала слова, как горох, быстро, зло, целясь в самые уязвимые места, пытаясь пробить броню дочернего спокойствия и вызвать привычное, спасительное чувство вины, на котором зиждился весь их семейный уклад.
— Мой муж здесь ни при чём. Это моё решение, выстраданное за долгие годы, — голос Анны оставался ровным, но в нём зазвенела закалённая сталь. — И раз уж мы заговорили об обязательствах, позволь напомнить. Это я была обязана молчать, когда он стащил мои деньги, отложенные на репетитора по английскому. Помнишь? Ты нашла пустой конверт у него под матрасом, а потом пришла ко мне в комнату и умоляла никому не говорить. Сказала, что у мальчика «переходный возраст». Ему тогда было шестнадцать, мама. Не шесть.
Лариса Михайловна дёрнулась, будто её хлестнули по лицу. Щёки её залил нездоровый багровый румянец.
— Замолчи! Это было сто лет назад! Он был ребёнком! Дети ошибаются, он давно всё осознал и раскаялся!
— Раскаялся? — Анна криво усмехнулась. — Он раскаялся настолько, что через два года, когда я не спала ночами, делая за него курсовую по экономике, потому что ты рыдала и причитала, что его отчислят, он в это самое время пропивал с приятелями деньги, которые ты дала ему на «учебники и пособия». И я об этом тоже молчала. Потому что ты опять умоляла. Потому что «Диме надо дать шанс». Сколько же шансов я должна была оплатить из своего душевного капитала, мама? Есть ли у них дно?
Каждое воспоминание было старым шрамом, который Анна, казалось, безжалостно вскрывала прямо сейчас, на этой залитой солнцем и уютом кухне. Она больше не защищалась. Она перешла в наступление, методично и беспощадно, используя в качестве оружия ту самую правду, которую они все так тщательно замалчивали годами.
В этот момент дверь на кухню с ленивым скрипом отворилась, и на пороге возник главный герой семейной драмы. Дмитрий, высокий, сутулящийся, с вечно брезгливым выражением лица и заспанными глазами, почесал оголённый живот под мятой майкой.
— Ма, есть чего пожрать? — пробурчал он, абсолютно игнорируя густое, наэлектризованное молчание, повисшее в воздухе.
При виде сына Лариса Михайловна преобразилась мгновенно. Ярость, направленная на дочь, сменилась удушающей, приторной нежностью.
— Димочка, родной, конечно, есть. Я пирог испекла, твой любимый, с яблоками. Садись, я тебе сейчас чаю налью, горяченького.
Она засуетилась, её движения стали плавными, обволакивающими. Этот внезапный переход был настолько откровенным и гротескным, что у Анны внутри всё похолодело от брезгливости. Она наблюдала за этим уродливым симбиозом, и сердце её не дрогнуло.
Дмитрий тяжко плюхнулся на стул, отломил самый большой кусок пирога и запихнул его в рот. Жуя, он наконец заметил лежащий на столе буклет и напряжённую позу сестры.
— А, это вы про универ, что ли? — промычал он с набитым ртом. — Ань, ну ты чё? Жмотничаешь? Тебе ж премию впарили, я слышал. Ну отстегнёшь на первый взнос, а там видно будет.
Эта фраза, брошенная с такой будничной, наглой уверенностью, стала последней каплей. Он не просил. Он не убеждал. Он просто констатировал, будто её деньги были общим семейным достоянием, к которому он имел неотъемлемое право доступа по факту родства.
Лариса Михайловна, услышав это, тут же ринулась в атаку, защищая своё ненаглядное чадо.
— Вот видишь! Ребёнок всё понимает! — она повернулась к Анне, и её глаза снова засверкали гневом. — Он же не на развлечения просит, не на ветер! На образование! А ты… Ты всегда ему завидовала! Его одарённости, его обаянию! Даже когда помогала, делала это с таким видом, будто милостыню подаёшь! Тебе просто нравилось чувствовать себя выше него! Вот и вся твоя «помощь»!
Завидовала? Анна слушала это нелепое обвинение, и по её губам скользнула тень горькой усмешки. Это было настолько абсурдно, настолько далеко от истины, что даже не вызывало гнева. Лишь холодное, отстранённое любопытство, с каким патологоанатом взирает на давно умерший организм. Она медленно перевела взгляд с узора на скатерти на мать, а затем на брата, который как раз доедал свой пирог и с нескрываемым интересом наблюдал за разворачивающимся действом, словно за увлекательным сериалом.
— Завидовала? — тихо, почти шёпотом, повторила она, и этот шёпот прозвучал в тишине кухни громче любого крика. — Чему, мама? Скажи мне, чему именно я должна была завидовать? Его таланту лгать тебе в глаза, зная, что ты всё равно проглотишь? Его умению жить за чужой счёт и считать это своей привилегией? Или, может, его редкому дару превращать любую возможность в полный провал? Согласна, таланты уникальные. Но зависти они у меня не вызывают.
Лариса Михайловна открыла рот, чтобы парировать, но слова застряли в горле. Аргументы дочери были не эмоциональными выпадами, а точными, хирургическими разрезами, вскрывающими гнойный нарыв их семейных отношений.
Анна медленно, с подчёркнутым достоинством, отодвинула свой стул. Скрип ножек по линолеуму прозвучал оглушительно в наступившей тишине. Она поднялась. Не для того чтобы уйти, а для того чтобы возвыситься над ними, сидящими за столом. Она смотрела на мать сверху вниз, и в её глазах не было ни гнева, ни обиды. Лишь окончательное, бесповоротное решение.
— Нет, мама. Не буду я платить за его учёбу. Хоть он мне и брат, я не намерена залезать в долги, чтобы купить ему диплом, который он не заслуживает и который ему не нужен. Тем более что он и не собирается учиться. Он мне сам об этом говорил.
Дмитрий поперхнулся чаем. Он уставился на сестру с немой, животной ненавистью.
— Ты чего врёшь? Я тебе такого не говорил! — выпалил он, и брызги слюны полетели на стол.
— Не говорил? — Анна даже не удостоила его взглядом, её глаза были прикованы к лицу матери. — Ты не говорил мне две недели назад, у подъезда, хохоча во всё горло, что тебе нужен «просто корочка для предков, чтобы отстали»? Не ты ли хвастался, что все экзамены можно «заказать по прайсу», а на пары ходят одни «ботаны и неудачники»? Не твои ли это слова, Димка? Или у меня галлюцинации?
На лице Ларисы Михайловны отразилась растерянность. Она посмотрела на сына, ища в его глазах опровержение, но увидела лишь трусливую злобу и бегающий, виноватый взгляд. Он был пойман. Пойман на собственной глупости и болтливости.
— Это всё враньё! Она придумывает! — закричал он, вскакивая со стула. — Она просто скупая, вот и сочиняет небылицы!
Но его крики уже не имели силы. Правда висела в воздухе, тяжёлая и неопровержимая. Анна проигнорировала его истерику. Она снова обратилась к матери, и её голос стал тише, но от этого лишь весомее.
— Слышишь? Он и сейчас врёт. Бездарно и по-детски. Ты вырастила лжеца и нахлебника, мама. И теперь хочешь, чтобы я финансировала продолжение этого фарса. Чтобы я купила ему диплом, который он презирает. Так вот — не куплю. Хочешь вложиться в его будущее? Прекрасно. Продай свою машину. Или дачу. Ту самую дачу, на которой я вкалывала все студенческие каникулы, пока Димочка «восстанавливал силы» в городе. Это будет справедливо. Вложи свои кровные в свой главный проект. Моих средств в этой мыльной опере больше не будет.
Она развернулась и направилась к выходу из кухни. Она не оглядывалась. Она знала, что увидит — перекошенное от бессильной ярости лицо матери и сжатые в беспомощные кулаки руки брата. Она оставляла их наедине с глянцевым буклетом, недоеденным пирогом и той уродливой, неприкрытой правдой, что она вывернула наизнанку на их праздничный стол.
— Неблагодарная тварь!
Это был уже не крик, а нечто среднее между шипением и стоном, вырвавшееся из перекошенного рта Ларисы Михайловны. Она сорвалась с места и бросилась за дочерью в коридор, её мягкие тапочки злобно зашаркали по паркету. Дмитрий, неуклюжий и злой, поплёлся следом, нависая мрачной тенью. Весь уют кухни испарился, рассеялся, словно его и не было. Осталась лишь голая, животная злоба обокраденных хищников, у которых ускользает лёгкая добыча.
— Ты всю жизнь пользовалась всем, что я тебе дала! Всей моей любовью, всеми жертвами! А ты? Выросла и решила, что можешь нас, как старую ветошь, выбросить? Решила, что твой муж — теперь твоя единственная семья, а мы — так, сор, который мешается под ногами?
Анна молча дошла до прихожей. Она не оборачивалась. Она слушала эти вопли спиной, и они, казалось, разбивались о какую-то невидимую преграду, не достигая её сознания. Словно она была облачена в доспехи, выкованные годами молчаливых унижений и подавленных обид. Она остановилась у узкого столика-консоли, где всегда лежали ключи и почта.
— Да ты с жиру бесишься! — подхватил Дмитрий, его голос был хриплым и полным тупой, неотёсанной злобы. — Зарплату себе приличную выбила, вот и зазналась! Вообразила себя королевой! Думаешь, мы без твоих подачек сдохнем? Да мы и не таких видали!
Он лгал, и все трое это понимали. Его слова были жалкой попыткой сохранить остатки достоинства там, где его давно уже не было. Он был так же зависим от материнской опеки и чужих ресурсов, как младенец от груди.
Анна, не проронив ни слова, сняла с плеча сумку и достала связку ключей. Их было немного: от её квартиры, от машины, от офиса. И среди них — один старый, потемневший от времени ключ от материнской квартиры. Самый потрёпанный, с зазубринами, знакомый до мельчайшей царапины. Она сжала связку в руке, и тихий, металлический перезвон стал её единственным ответом на их яростные тирады.
— Ты что задумала? — голос Ларисы Михайловны дрогнул, но не от слёз, а от пробивающегося сквозь ярость страха. Она увидела это медленное, осмысленное движение и почуяла нечто необратимое.
Анна не ответила. Её пальцы, холодные и уверенные, принялись разжимать тугое металлическое кольцо. Это требовало усилий, она даже чуть не сорвала ноготь, но лицо её оставалось невозмутимым. Она была полностью поглощена этим простым механическим действием, словно от него зависела её жизнь. И в каком-то смысле это было так. Она не просто снимала ключ. Она проводила операцию по ампутации, отсекая от себя отравленную, омертвевшую часть собственного прошлого.
— Аня, остановись! Что ты делаешь? — в голосе матери теперь звучал неподдельный, животный ужас. Не страх за дочь, а страх за себя. Страх потерять доступ, рычаг давления, запасной плацдарм.
Наконец, с тихим, но окончательным щелчком, ключ отделился от связки. Анна сжала его в кулаке, ощущая холодный, знакомый рельеф металла на коже ладони. Затем она разжала пальцы и аккуратно, почти бесшумно, положила его на полированную поверхность столика. Медный ключ одиноко блеснул в свете прихожей лампы.
Крики смолкли. И мать, и брат уставились на этот ключ, словно на скорпиона. Он лежал между ними и Анной, как рубеж, через который теперь не было возврата. Символ её окончательного и бесповоротного ухода.
Анна убрала свою связку обратно в сумку, застегнула молнию и лишь тогда подняла на них взгляд. Её глаза были пусты и спокойны. Взгляд человека, принявшего судьбоносное решение и более не намеренного его пересматривать.
— Семейный банк, мама, — произнесла она тихо, но так, что каждое слово отпечаталось в воздухе, — объявляется банкротом. Счёт обнулён.
Она повернула ручку, открыла дверь и переступила порог. Она не оглянулась. Она не услышала, что они кричали ей вслед, потому что в её ушах уже звучала иная музыка — музыка безмолвия и долгожданной свободы.
А в прихожей, перед молчаливым медным ключом, застыли двое. Лариса Михайловна и её Дмитрий. Их ярость иссякла, оставив после себя лишь горький привкус пепла и ледяное, всепоглощающее понимание: источник лёгких денег, безотказной помощи и вечного чувства вины, на котором они паразитировали все эти годы, только что иссяк. Навеки.
