Глеб называл меня «бесхребетной амебой». И я почти поверила ему. Пока в моих руках не оказалась старая книга в кожаном переплете — подарок от впавшей в деменцию бабушки. Он хохотал над этим «хламом», а я нашла в ней ключ к тайне, которую моя семья хранила десятилетиями. Тайне, которая едва не стоила мне жизни, но в итоге подарила свободу.
***
Мой брак пах пылью. Не той благородной пылью старых библиотек, а затхлой, слежавшейся пылью нежилой квартиры, где окна никогда не открывают. Глеб любил говорить, что наш дом — его крепость. Только он забывал уточнить, что я в этой крепости была заложницей.
В тот день я вернулась из пансионата для пожилых, где доживала свой век моя бабушка, Нина Аркадьевна. Она уже почти никого не узнавала, но сегодня вдруг протянула мне тяжелую книгу в потрескавшемся кожаном переплете. «Тебе, Кирюша, — прошептали её бесцветные губы. — Тут правда».
Дома меня встретил Глеб. Он сидел на кухне, очертив вокруг себя круг из крошек печенья, и смотрел в ноутбук. Он даже не поднял головы.
— Ты притащила эту макулатуру сюда? — его голос был ровным, как поверхность замерзшего озера, под которой не видно глубины. И холода.
— Это от бабушки, — я положила книгу на стол, подальше от его липкого от сладостей локтя.
Он наконец оторвался от экрана. Оглядел книгу с таким видом, будто я принесла в дом дохлую ворону.
— От твоей выжившей из ума бабки? Серьезно? Она уже не помнит, как тебя зовут, но решила завещать тебе сборник стихов? Выкинь. От неё только пыль и зараза.
— Не смей так говорить, — голос сорвался на шёпот. Я всегда говорила с ним шёпотом.
— А как мне говорить? — он картинно развел руками. — Я прихожу домой, хочу покоя. А ты тащишь сюда некрологи из прошлого. Что там? Блок? Есенин? Кому это нужно в двадцать первом веке, Кира? Тебе сорок лет, а ты все в облаках витаешь.
— Это память, Глеб.
— Память? — он усмехнулся. — Память должна приносить дивиденды. А это — просто бумага. Бесполезный хлам. Как и все, что связано с твоей странной семейкой.
Я молча взяла книгу и ушла в нашу спальню. Единственную комнату, где его присутствие ощущалось чуть меньше. Я открыла первую страницу. Посвящение, выведенное каллиграфическим почерком, который я не знала: «Моей единственной музе. Прости, если сможешь». И ни подписи, ни даты.
Вечером скандал разгорелся с новой силой. Глеб увидел, что я читаю книгу вместо того, чтобы подогревать ему ужин.
— Ты издеваешься надо мной? Я пашу как проклятый, а ты уселась с этим мусором!
— Ты сидишь дома уже третий месяц, Глеб. Кого ты называешь «проклятым»?
Удар был не физическим. Он был словесным, точным, как укол рапирой.
— Я — творческая личность в поиске! Я пишу диссертацию, если ты забыла! А ты? Ты кто, Кира? Секретарша в какой-то шарашкиной конторе. Амеба без амбиций. И еще смеешь мне указывать?
— Эта «амеба» платит за квартиру и покупает тебе печенье, — слова вырвались сами. Я испугалась собственной смелости.
Он замер. Его лицо окаменело.
— Что ты сказала? Повтори.
Я молчала. Воздух звенел. Он подошел, вырвал книгу у меня из рук и швырнул ее в угол комнаты. Переплет ударился о ножку шкафа с глухим, болезненным стуком.
— Еще раз услышу что-то подобное, — прошипел он мне в лицо, — и эта книга полетит в окно. Вместе с твоими вещами. Ты меня поняла?
Я кивнула. Потому что знала — он не шутит. Но когда он ушел, я подняла книгу. И увидела, что от удара из переплета выпал крошечный, сложенный вчетверо пожелтевший листок.
***
На листке была не записка. Это была квитанция из ломбарда, датированная 1978 годом. Выцветшие чернила гласили: «Портсигар серебряный, с гравировкой «А.К.»». Адрес ломбарда был питерский, на Лиговке. Зачем бабушке, всю жизнь прожившей в Москве, сдавать в Ленинграде мужской портсигар?
Глеб уехал на «научную конференцию», что на его языке означало трехдневный запой на даче у приятеля. У меня было три дня свободы. Я позвонила в контору, сказала, что заболела, и села за ноутбук. Нашла сайт архивов Санкт-Петербурга и написала письмо, приложив скан квитанции. Ответ пришел неожиданно быстро.
«Добрый день, Кира Андреевна. Ваш запрос очень необычен. Данные по этому ломбарду у нас есть. Если хотите ознакомиться с документацией, вам нужно приехать лично. С уважением, Лев Романович Вольский, ведущий специалист архивного отдела».
Я купила билет на «Сапсан» в тот же вечер. Всю дорогу сердце колотилось так, словно я бежала марафон. Я ехала не просто в другой город. Я ехала в прошлое своей семьи, о котором ничего не знала.
Архив встретил меня тишиной и запахом старой бумаги. Лев Романович оказался мужчиной лет сорока пяти, с уставшими, но очень внимательными глазами и длинными пальцами музыканта. Он не был похож на Глеба. В нем не было ни капли самодовольства.
— Интересный у вас артефакт, — сказал он, разглядывая скан квитанции через очки. — Портсигар с инициалами «А.К.». А книга стихов, вы говорите? Можно взглянуть?
Я протянула ему книгу. Он взял ее в руки с такой осторожностью, словно это была не просто старая вещь, а живое существо.
— Какая работа… — он провёл пальцами по потрескавшейся коже переплёта. — Настоящая.
Он произнёс это с таким неподдельным интересом, что я растерялась. Я так привыкла к обесцениванию, что простое уважение казалось чем-то из другого мира.
— Спасибо… — вырвалось у меня. — А то мой муж, Глеб, сказал, что это просто хлам и велел выкинуть.
Я тут же осеклась. Зачем я это сказала? Зачем притащила сюда, в это тихое, пахнущее историей место, имя Глеба, которое хотелось забыть, как дурной сон? Я почувствовала, как краснеют щеки.
Но Лев лишь понимающе кивнул, не заостряя внимания, и деликатно перевёл тему.
— Люди часто не видят ценности в том, что нельзя немедленно конвертировать в деньги, — спокойно заметил он и вернулся к книге. — Смотрите, — он указал на некоторые страницы. — Почти невидимые пометки карандашом. Точки под определенными буквами. Это шифр. Примитивный, но шифр.
— Шифр? — я не верила своим ушам. — Зачем?
— Люди шифруют то, что боятся сказать вслух, — он пожал плечами. — Давайте посмотрим документы ломбарда.
Он принес пыльную папку. Мы нашли запись. Портсигар был сдан Ниной Аркадьевной, моей бабушкой. Но не выкуплен. И в графе «особые отметки» стояло одно слово: «уничтожить».
— Странно, — пробормотал Лев. — Обычно вещи шли с молотка. А тут — на уничтожение. Словно кто-то очень хотел, чтобы он исчез.
Мы вернулись к книге. Лев сидел над ней с лупой, выписывая буквы, отмеченные точками. Я просто сидела рядом и смотрела на него. Впервые за много лет мужчина смотрел не на меня, а на дело. И я чувствовала себя не предметом интерьера, а соучастницей.
— Получается бессмыслица, — сказал он через час. — «Река мойка дом двадцать два квартира шесть ждать».
— Это адрес, — выдохнула я. — В Питере.
— Похоже на то. Но это не шифр. Это просто набор слов. Ключа не хватает.
Мы просидели до самого закрытия. Когда мы вышли на улицу, уже стемнело. Питер дышал влагой и тайной.
— Я провожу вас, — сказал Лев. — Уже поздно.
— Не стоит, я на такси.
— Стоит, — мягко настоял он. — Я не Глеб.
Я замерла. Он помнил. Он всё заметил и всё понял.
— Вы сами упомянули его имя, — спокойно пояснил он, видя моё смятение. — По тому, как вы это сказали… становится многое понятно. Простите, если лезу не в свое дело.
— Вы не лезете, — честно ответила я. — Спасибо.
В тот вечер я впервые подумала, что существуют другие мужчины. Не такие, как Глеб.
***
Я вернулась в Москву окрыленная. У меня была тайна. Своя, личная. И был человек, который помогал мне ее разгадывать. Лев звонил каждый вечер.
— Кира, я тут подумал. А что, если ключ — это посвящение? «Моей единственной музе. Прости, если сможешь». А инициалы на портсигаре «А.К.». Кто это?
— Я не знаю. В нашей семье не было никаких «А.К.». Деда звали Петр. Он умер еще до моего рождения. Бабушка о нем никогда не говорила.
— Значит, это кто-то другой. Посторонний.
Наши разговоры были спасательным кругом в болоте моего брака. Глеб вернулся со своей «конференции» злой и помятый. Его диссертация не писалась, вдохновение не приходило, и виноватой, конечно, была я.
— Опять висишь на телефоне? — прорычал он, застав меня на кухне с трубкой у уха. — С кем ты там воркуешь целыми днями?
— По работе, — соврала я, быстро сбрасывая вызов Льва.
— По работе? — он прищурился. — Твоя работа — носить бумажки из кабинета в кабинет. Какие там могут быть звонки по вечерам? Любовника завела, амеба? Решила, что можешь меня обманывать?
— Глеб, прекрати! Это просто коллега.
— Коллега? — он вырвал телефон у меня из рук. — Сейчас мы посмотрим, что это за «коллега».
Он начал неумело тыкать в экран, пытаясь найти историю звонков. Я смотрела на его побагровевшее лицо, на трясущиеся от злости пальцы и чувствовала, как внутри меня вместо привычного страха поднимается ледяная ярость.
— Отдай телефон.
— Что?
— Я сказала, отдай телефон, — я повторила громче, чеканя каждое слово.
Он опешил от моего тона. На секунду. А потом его лицо исказила злая ухмылка.
— А то что? Пожалуешься своей сумасшедшей бабке? Или этому… «коллеге»? Я слушаю тебя, Кира. Удиви меня.
— Я просто уйду. Прямо сейчас.
Это была блеф. Мне некуда было идти. Но он, кажется, поверил. Он швырнул телефон на стол.
— И куда же ты пойдешь? На улицу? Не смеши меня. Ты без меня — ноль. Пустое место. Ты даже шнурки на ботинках без моего совета завязать не можешь.
— Раньше не могла. Теперь, кажется, смогу, — сказала я и вышла из кухни.
Ночью, когда он уснул, я снова достала книгу. И вдруг поняла. Посвящение. «Моей единственной музе». Муза. В искусстве. А что, если «А.К.» — это художник? Или поэт?
Я позвонила Льву.
— Лев, это я. Простите, что поздно. У меня идея. А что, если «А.К.» — это не просто инициалы? Что, если это известный человек?
— Хорошая мысль, Кира. Я проверю по базам данных деятелей культуры Ленинграда семидесятых. Отдыхайте. Я позвоню, как только что-то найду.
Я повесила трубку и посмотрела на спящего Глеба. Он что-то бормотал во сне, раскинув руки. Он казался таким чужим. Как случайный попутчик в поезде, с которым тебе не повезло оказаться в одном купе. И я впервые в жизни поняла, что хочу сойти на следующей станции.
***
Звонок от Льва раздался через два дня. Я выскочила на лестничную клетку, чтобы Глеб не слышал.
— Кира, я нашел. Я, кажется, нашел. Арсений Краснов. Малоизвестный ленинградский поэт, авангардист. Умер в семьдесят восьмом. Выпал из окна своей мастерской на Мойке. Официальная версия — самоубийство.
У меня перехватило дыхание. Мойка. Семьдесят восьмой год.
— Адрес мастерской известен? — спросила я, едва ворочая языком.
— Да. Набережная реки Мойки, дом двадцать два, квартира шесть.
Адрес из шифра. Все сошлось.
— Что это значит, Лев? Моя бабушка была знакома с ним?
— Похоже, больше, чем знакома. Кира, я поднял архивы. У Краснова была жена и маленький сын. Но в его дневниках, которые хранятся у нас, он постоянно пишет о некой «Н.». Своей музе, своей единственной любви, которая замужем за другим и живет в Москве. Он пишет, что она приезжала к нему тайно.
— Н. — Нина. Моя бабушка, — прошептала я. — А дед… Петр…
— Кира, послушайте. В год смерти Краснова ваша бабушка снова приезжала в Ленинград. Она была здесь в тот самый день, когда он погиб. И она же сдала в ломбард его портсигар. Словно пыталась избавиться от последней ниточки.
Земля уходила из-под ног. Моя тихая, правильная бабушка. И тайный роман с питерским поэтом.
Вечером я не выдержала. Глеб в очередной раз начал свою лекцию о моей никчемности.
— …ты даже не понимаешь, Кира, каких высот я мог бы достичь, если бы не ты! Ты — якорь, который тянет меня на дно!
— А ты знаешь, Глеб, что моя бабушка, которую ты назвал «выжившей из ума», любила другого? Всю жизнь. У нее был тайный роман с поэтом. Он погиб. А она всю жизнь хранила его книгу.
Я выпалила это на одном дыхании. Я хотела ударить его. Задеть.
Он замолчал. И посмотрел на меня новым, оценивающим взглядом. В его глазах не было сочувствия. Там мелькнул хищный интерес.
— Поэт? — переспросил он. — Известный?
— Какая разница?
— Огромная! — он вдруг оживился, потер руки. — Любовная история, тайны, самоубийство… Кира, ты понимаешь, что это — сенсация? На этом можно…
— Что «можно»? — не поняла я.
— Заработать! Продать историю какому-нибудь журналу. Или телеканалу. «Тайная любовь советской эпохи»! Представляешь, какие деньги? А если у него остались картины? Или рукописи? Где эта квартира?
— Я тебе не скажу, — отрезала я.
— Скажешь, милая, — его голос стал вкрадчивым, маслянистым. — Ты все мне скажешь. Мы же семья. И делить все должны поровну.
Он попытался меня обнять. Я отшатнулась, как от змеи.
— Не трогай меня.
— Зря ты так, Кирюша, — он схватил мою сумку, вытряхнул все содержимое на пол. Книга упала на ковер. Он поднял ее. — Адрес здесь? Или у твоего этого… «коллеги»?
— Я ничего тебе не скажу!
— Ну что ж, — он вздохнул. — Тогда я поговорю с твоим коллегой сам. Лев Романович Вольский из питерского архива, верно? Я видел номер в твоем телефоне. Думаю, мы с ним найдем общий язык. Человек на госслужбе, наверняка дорожит своим местом. Не захочет проблем из-за чужих семейных драм.
Он ушел, хлопнув дверью. А я осталась стоять посреди комнаты, заваленной моими вещами. И впервые я не чувствовала страха. Только холодную, звенящую пустоту.
***
Лев не отвечал на звонки. Я звонила снова и снова, но слышала только длинные, безнадежные гудки. Вечером пришло короткое смс: «Кира, простите. Я не могу больше этим заниматься. Это слишком личное. Желаю удачи».
Глеб сделал это. Он позвонил, напугал, надавил. Он отнял у меня единственного человека, который в меня верил.
Я сидела на полу в спальне, обхватив колени руками. В квартире было тихо. Глеб куда-то ушел, вероятно, «обмывать» будущую сенсацию. Книга лежала рядом. Я смотрела на нее и чувствовала, как меня накрывает отчаяние.
Все рухнуло. Моя маленькая тайна, моя надежда на разгадку, моя хрупкая связь с другим миром, где были умные, тонкие мужчины и загадки прошлого. Глеб растоптал все это своим грязным сапогом. Он превратил трагедию моей бабушки в потенциальный бизнес-проект.
Я встала, подошла к шкафу и достала дорожную сумку. Начала машинально бросать в нее вещи. Зубную щетку, пару футболок, джинсы. Что дальше? Куда идти? У меня не было ни друзей, ни денег. Вся моя зарплата уходила на «нас».
Телефон пиликнул. Сообщение от Глеба: «Вернусь поздно. Приготовь ужин. И подумай над моим предложением. 50 на 50. Справедливо».
Справедливо. Он считал это справедливым.
Я остановилась. Посмотрела на сумку. Нет. Так я не могу. Убежать — значит снова проиграть. Признать, что он сильнее.
Я выложила вещи обратно в шкаф. Взяла книгу. Села за стол и снова открыла ее. «Река мойка дом двадцать два квартира шесть ждать». Ждать. Чего ждать? Или кого?
Я листала страницы, всматриваясь в каждую букву. И вдруг на последней странице, под типографскими данными, я увидела крошечную, почти стершуюся надпись карандашом. Она не была частью шифра. Она была написана другим почерком. Дрожащим, женским.
«Под подоконником».
Всего два слова. Это написала бабушка. Это было ее послание. Не ему, а мне.
Сердце забилось с новой силой. Страх ушел. На его место пришло странное, холодное спокойствие. Я знала, что должна делать. Я должна поехать туда. Одна. Без Льва, без Глеба. Это моя история. И я должна дойти до конца.
Я снова купила билет на поезд. На этот раз — в один конец. Я оставила на кухонном столе записку: «Я ушла. Не ищи меня». И впервые за много лет, выходя из квартиры, я не чувствовала себя жертвой. Я чувствовала себя исследователем на пороге открытия.
***
Питер встретил меня серым дождем. Я стояла под козырьком вокзала, вдыхая влажный воздух, и чувствовала себя бесконечно одинокой и одновременно — абсолютно свободной.
Я нашла дом на Мойке быстро. Старый, с облупившимся фасадом и атлантами, держащими балкон. Я нажала на кнопку домофона с цифрой «6». Тишина. Нажала еще раз. Ничего.
Из подъезда вышла старушка в смешной шляпке.
— Вы к кому, милочка?
— В шестую квартиру.
— Так пустая она, — махнула рукой старушка. — Уже лет сорок как пустая. После того, как поэт сиганул из окна. С тех пор так и стоит, опечатанная. Говорят, призрак там его бродит.
Опечатанная. Значит, я не попаду внутрь. Ноги подкосились. Неужели все зря?
— А… у вас нет ключа? Или у консьержки? — спросила я с последней надеждой.
— Что ты, деточка! Она государственная. Туда никто не ходит.
Я села на скамейку напротив. Дождь усилился. Что теперь? Возвращаться в Москву? К Глебу? Никогда.
Я сидела так, наверное, час. Люди пробегали мимо под зонтами, машины шуршали шинами по мокрому асфальту. И вдруг я увидела его. Лев. Он стоял на другой стороне улицы, под аркой, и смотрел на меня.
Я вскочила. Он перешел дорогу и подошел ко мне.
— Я не мог не приехать, — сказал он просто. — Глеб… он звонил. Угрожал. Говорил, что подаст на меня жалобу, что меня уволят за разглашение архивных данных. Я испугался, Кира. Струсил. Простите.
— Вам не за что извиняться, — ответила я. — Это он… такой.
— Я отключил телефон, а потом понял, что поступаю как он. Бросаю вас одну. Я поехал к вокзалу, надеялся, что вы решитесь. И вот вы здесь. Что вы узнали?
— «Под подоконником», — сказала я. — Но квартира опечатана.
Он посмотрел на фасад дома.
— Окна выходят во двор. Пойдемте.
Мы зашли в темную, пахнущую кошками арку. Окно шестой квартиры на втором этаже было заколочено досками, но одно, самое маленькое, кухонное, было просто закрыто.
— Я попробую, — сказал Лев. Он подтянулся на трубе, уцепился за карниз. Он двигался ловко, совсем не как кабинетный работник. Через минуту он уже был у окна. Подергал раму. Она поддалась. Он скрылся внутри.
Я ждала, и каждая секунда казалась вечностью. Через пять минут он появился внизу, в подъезде, и открыл мне дверь.
— Пойдемте.
Квартира была покрыта толстым слоем пыли. Мебель, накрытая белыми чехлами, походила на призраков. Пахло тленом и забвением. Мы подошли к большому окну в главной комнате. Лев присел на корточки и провел рукой по старой, потрескавшейся краске подоконника.
— Здесь, — сказал он. — Доска чуть отходит.
Он поддел ее ножом, который всегда носил с собой для вскрытия посылок. Под доской оказался неглубокий тайник. В нем лежала тонкая пачка писем, перевязанная выцветшей лентой, и маленькая, детская тетрадь.
Это были письма моей бабушки к Арсению. И его дневник. Последний.
Мы сели на пол, среди пыльных призраков, и начали читать.
***
Правда была проще и страшнее, чем я могла себе представить.
Моя бабушка Нина и поэт Арсений Краснов любили друг друга. Но она была замужем за моим дедом, Петром — человеком властным, влиятельным, работавшим в одном из московских министерств. Он был жестоким и ревнивым. Она боялась его.
В тот роковой день 1978 года она приехала к Арсению, чтобы сказать, что уходит от мужа. Навсегда. Она была беременна. От Арсения.
Но дед выследил ее. Он приехал в Ленинград следом. Мы с Львом читали письма бабушки, полные надежд и страха, а потом открыли последнюю тетрадь — дневник Арсения. Последняя запись была сделана дрожащей рукой, чернила в нескольких местах были размазаны, словно на страницу попали капли воды. Или слёзы.
«Она здесь. Она сказала ‘да’. Она остается. Наша жизнь начинается сегодня. Я стану отцом. Господи, я самый счастливый человек на свете. Слышу шаги на лестнице. Тяжелые, гневные, недобрые. Кто-то ломится в дверь. Грохот. Это он. Муж Нины. Он здесь. Боже, Н…»
Запись обрывалась на полуслове. Последняя буква была смазана длинным, рваным штрихом, будто в этот самый момент дневник вырвали у него из рук, или же он сам отбросил его, вскакивая.
— Он не покончил с собой, — прошептала я, глядя на эту оборванную строчку. — Его заставили замолчать.
Лев молчал. Он просто взял мою руку в свою. Его пальцы были теплыми.
— Моя мама… она дочь другого человека, — прошептала я. — Я — внучка поэта, которого, скорее всего, убил мой собственный дед.
— Теперь вы знаете правду, Кира, — тихо сказал Лев. — И теперь вы свободны.
В тот вечер мы вышли из старого дома на Мойке и долго гуляли по набережным. Я рассказывала ему о своей жизни с Глебом, о своей матери, которая всегда была такой несчастной и не знала, почему. А он слушал. Просто слушал.
На следующий день я позвонила Глебу.
— Кира! Где ты? Я весь на нервах! Ты нашла что-нибудь? Я уже договорился с одним продюсером…
— Глеб, я подаю на развод.
— Что? — он не поверил. — Какой развод? Ты с ума сошла? А как же история? Деньги?
— Это моя история, Глеб. И она не продается.
Я повесила трубку и заблокировала его номер.
Я не вернулась в Москву. Я осталась в Питере. Сняла маленькую квартирку на Васильевском острове. Нашла работу. Простую, без амбиций. Но мою.
Мы с Львом часто видимся. Иногда мы ходим в архив и читаем стихи Арсения Краснова. Иногда просто гуляем по городу. Он не торопит меня. Он просто рядом.
Я не знаю, что будет дальше. Но впервые в жизни я не боюсь этого «не знаю». Я стою на ногах. Я дышу. Я живу. И эта жизнь, вырванная из-под обломков чужих тайн и лжи, принадлежит только мне.
