— Да ты издеваешься надо мной, Андрей! — Олеся даже не повернулась, продолжая яростно скрёбывать губкой плиту, хотя та была и так чистой. — Ты реально считаешь, что я должна оформлять кредит на отпуск твоей матери?!
Андрей стоял у дверей кухни, как будто случайно сюда зашёл, и делал вид, что не понимает, с чего такой кипиш.
— Олесь, ну не начинай снова, — голос у него был уставший, будто он уже неделю перетаскивал бетонные блоки. — Я же сказал, это временно. Просто поддержать маму, пока у неё сложный период…
— Сложный период? — Олеся обернулась так резко, что полотенце слетело с плеча на пол. — Сложный период — это когда мы в этом месяце ели одни макароны, потому что ты опять всё раскидал на мамины «нужды». А у твоей мамы сложный период только тогда, когда Людка из соседней квартиры купила себе что-то новенькое! Вот когда у неё настоящая трагедия!
Андрей закатил глаза, будто слышал это впервые.
— Ты всё раздуваешь, как всегда. Ничего такого не было…
— Да? — Олеся вытащила из ящика пачку квитанций, уже мятую от того, сколько раз она её перебирала. — Вот это что? — Она шлёпнула на стол несколько листков. — Телефон. Ремонт ванной. Кольцо. Телевизор. Ты хочешь сказать, что я это придумала?
Он сделал шаг к столу, но взгляд у него был не виноватый — наоборот, обиженно-напыщенный, будто его заставили оправдываться за преступление, которого он не совершал.
— Она моя мать, — отчеканил он. — И я обязан помогать.
— А семье ты что обязан? — Олеся ткнула пальцем ему в грудь. — Мне? Нашим планам? Нашей жизни? Мы собирались в отпуск этим летом. Ты помнишь, нет? Или у тебя память обнуляется в момент, когда мама говорит «Андрюшенька, помоги»?
Он развёл руками:
— Я пытаюсь делать всё, что могу. Не виноват, что денег мало.
— Денег мало не потому, что «не виноват». Денег мало, потому что твоя мать решила, что мы — её личный кошелёк! — повышать голос Олеся не хотела, но он сам вырывался, как пар из кипящего чайника. — И ты ей всё позволяешь!
Андрей отвернулся, прошёл по кухне, стукнул пальцами по подоконнику. Мартовский холодный свет пробивался сквозь мутное стекло, оставляя на его лице бледные полосы.
— Ну а что мне делать? — наконец сказал он, будто это был его последний аргумент. — Она одна.
— Стоп. — Олеся подняла ладонь. — Она не одна. У неё есть работа. Зарплата. Пенсия вот скоро будет. А знаешь, кто действительно один? — Она ткнула пальцем себе в грудь. — Я. Потому что я тяну весь наш бюджет. Я оплачиваю коммуналку. Я слежу за тем, чтобы в доме была еда. Я одна реально переживаю о том, что нам отключат свет за долги, которые ты даже не замечаешь!
Он хотел ответить, но в этот момент в дверь позвонили. Три коротких, один длинный.
Олеся закрыла глаза.
— Только не это… — прошептала она.
— Я открою, — Андрей мгновенно оживился, как собака, услышавшая знакомый свисток.
— Не надо, — Олеся попыталась остановить его, но было поздно.
В прихожей хлопнула дверь, и в кухню вошла Валентина Сергеевна, в пуховике, который, похоже, специально выбирался на размер больше, чтобы казаться ещё более «страдающим». С порога она приподняла подбородок и тяжело вздохнула, демонстрируя миру свою усталую судьбу.
— Андрюша, сынок… ну и холод на улице, прямо ужас… — Она скинула капюшон, стряхнула с него воображаемые хлопья снега и заметила Олесю. — Здравствуйте, Олечка. Опять вы нервная… Тебе бы чайку выпить, успокоиться.
Олеся сжала зубы. Чайку. Успокоиться. Как ей хотелось хоть раз сказать всё напрямую, но она удержалась. Пока.
Андрей бросился к матери, помог сняться, повесил её пуховик и спросил:
— Мам, всё нормально? Ты чего-то хотела?
— Да так, пустяки, — Валентина Сергеевна присела за стол, будто находилась в своей собственной квартире. — Просто пришла сказать… Андрей, сынок, помнишь, я говорила про отпуск? Я тут посмотрела варианты, и один тур уже почти разобрали, так что если мы хотим успеть… ну, ты понимаешь…
Олеся чуть не выронила кружку.
— Мы? — переспросила она. — Это вы сейчас кого имеете в виду?
Свекровь сделала вид, что не поняла сарказма:
— Ну конечно Андрюшу. Он же собирается помочь. Он у меня добрый, не то что некоторые…
Олеся поставила кружку на стол с такой силой, что та звякнула.
— Вы серьёзно рассчитываете, что он возьмёт кредит на ваш отпуск?
Валентина Сергеевна сложила руки на груди.
— Олечка, вот ты всегда такая… прямолинейная. Это не кредит на «отпуск», а помощь матери. Или тебя слово «мать» не трогает?
Андрей поднял ладони:
— Мам, ну не надо…
Но Олеся уже кипела.
— Меня трогает другое. Что ваш сын тащит в ваш дом все наши деньги. А меня оставляет разбираться с его долгами и нашими счетами.
— Ой, началось… — Валентина Сергеевна закатила глаза. — Ну если не можешь удержать мужчину, так хоть не срывайся на его мать.
Андрей вздрогнул, но ничего не сказал.
И вот это была последняя капля.
— Хорошо, — Олеся произнесла спокойно, слишком спокойно. — Смотрите, чтобы вы понимали ситуацию. — Она достала папку с долгами и вывалила на стол. — Это то, что ваш «добрый сын» оформил за последние месяцы. И всё — ради ваших хотелок.
Свекровь взяла один лист, подняла брови, но вместо стыда её охватило возмущение:
— И что? Он обязан помогать! Я родила, воспитала! На себе всё тащила! Имею право получить немного благодарности!
— Немного? — Олеся рассмеялась безрадостно. — Триста тысяч — это немного?
Андрей тихо сказал:
— Олесь, хватит…
— Это ты мне скажи «хватит»! — она развернулась к нему. — Я уже не могу смотреть, как ты уничтожаешь нашу жизнь ради того, чтобы мама была не хуже Людки!
Имя соседки произвело нужный эффект — Валентина Сергеевна аж привстала.
— Что ты сказала? Девочка, ты мне тут не…
— Не «девочка». Я жена. — Олеся сложила руки на груди. — И я не собираюсь участвовать в вашем соревновании с соседками.
Наступила пауза. Тяжёлая, липкая, будто воздух в кухне стал густым.
Андрей наконец тихо сказал:
— Олесь… Давай без вот этого. Маме действительно нужен отдых.
— Нет, Андрей. — Олеся смотрела на мужа так, словно впервые видела его. — Отдых маме нужен. Но не за счёт моей жизни.
Она вытерла ладонь о полотенце, глубоко вдохнула.
— Вы оба хотите, чтобы я взяла кредит на отпуск? — её голос был спокойным, ледяным. — Тогда слушайте внимательно. Я не буду. Никогда. И если вы считаете, что вашим желаниям я должна уступить — вы ошиблись дверью. Это моя квартира. И я больше не позволю разрушать её атмосферу ради чьих-либо капризов.
Валентина Сергеевна резко поднялась.
— Ах вот как? Значит, ты выставляешь условия?
Олеся посмотрела прямо в глаза свекрови:
— Да. И сейчас я выставляю последнее.
Она повернулась к Андрею.
— Андрей, либо ты прекращаешь устраивать мамин магазин желаний за наш счёт, либо… — она замолчала, потому что в горле встал ком. — Либо ты собираешь вещи.
И в этот момент Андрей не сказал ни «подожди», ни «ты не права», ни «я всё исправлю». Он стоял молча. Плечи опустились. Взгляд ушёл в пол. И в тишине стало понятно: он уже выбрал.
— Ладно, — только и сказал Андрей. И это «ладно» было не про компромисс. Это было про то, что он сдаётся не перед женой, а перед обстоятельствами, которые давно сам же и создал.
Он отвернулся, как будто разговор закончился, а Олеся ещё стояла, упёршись ладонями в стол, чувствуя, как внутри всё ломается и перестраивается одновременно. Будто включили прожектор и высветили то, что она месяцами пыталась не замечать — Андрей не борется за их жизнь. Он привык, что кто-то другой решает всё за него: мать — что ему покупать и куда бежать, Олеся — как платить счета и вытаскивать их из долговой ямы.
И впервые за долгое время она поняла: если сейчас смолчит — утонет. И уже не всплывёт.
Андрей съехал на следующей неделе. Не скандально, не громко — тихо, как человек, который надеется, что его ещё позовут обратно. Собрал сумку, застегнул молнию, прошёл по квартире, даже не зная, куда деть руки. В прихожей задержался, будто забыл что-то важное, хотя всё нужное давно было у него в рюкзаке.
— Я… потом зайду за остальными вещами, — сказал, стоя у двери.
Олеся кивнула. Без злости, без укоров. Просто кивнула. Потому что на большее сил не осталось.
Дверь закрылась — и квартира впервые за долгое время стала казаться просторной. Словно вместе с Андреем ушёл тяжёлый воздух, все эти фразы «мама попросила», «маме нужно», «мама сказала, что Людка…».
Олеся прошла на кухню, налила себе чаю и впервые за долгое время почувствовала, как тишина может быть доброй. Не давящей, не злобной, а тёплой, живой, почти поддерживающей.
Но радость длилась недолго.
Через два дня объявилась Валентина Сергеевна.
Она вошла, будто ничего не случилось. Даже не потрудилась постучать — сразу на кнопку звонка три коротких, один длинный. Олеся открыла, но на пороге стояли не просто сапоги и пуховик — там стояло само олицетворение недовольства.
— Ну что, героиня, довольна? — свекровь миновала порог, не дожидаясь «можно». — Разрушила семью? Прогнала порядочного мужа? Браво.
Олеся устало выдохнула.
— Он взрослый человек. Ушёл сам.
— Не смеши. Он ушёл, потому что ты ему мозги вынесла. И вообще, — Валентина Сергеевна оглядела квартиру, как ревизор, — что-то у вас тут… пусто. Нездорово как-то. Мужская рука нужна.
— Мне тут и так хорошо.
— Конечно, хорошо! — хмыкнула свекровь. — Без обязанностей, без забот, без мужа! Сейчас таких женщин полно — лишь бы не напрягаться.
Олеся хотела ответить что-то колкое, но задумалась на мгновение. Зачем? Она и так знает цену словам этой женщины.
Но Валентина Сергеевна уже набрала воздух:
— Короче, слушай сюда. Андрей у меня. Спит на диване, как несчастный. И он всё ещё надеется, что ты образумишься и позвонишь.
Олеся скрестила руки.
— Я не позвоню.
— Что значит — «не позвоню»? — свекровь шагнула ближе. — Тебе что, трудно признать, что ты перегнула? Женщина должна быть мудрее!
— Мудрость — это не терпеть бесконечные долги и чужие капризы.
Валентина Сергеевна резко вскинула голову.
— А вот это уже хамство.
— Хамство — это приходить в чужую квартиру и диктовать, как мне жить.
На секунду обе замолчали. Свекровь прищурилась, оценивая.
— Значит, ты реально решила разрушить семью? Ради денег?!
Олеся усмехнулась:
— Ради самоуважения.
Эти слова свекровь не пережевала. Они встали у неё поперёк горла.
— Ну смотри. — Валентина Сергеевна схватила сумку. — Потом не плачься. У таких, как ты, жизнь обычно быстро ставит всё на место.
Дверь хлопнула.
И Олеся осталась одна — но уже не чувствовала себя слабой. Скорее наоборот: впервые за долгое время она была уверена в каждом своём слове.
Следующие две недели были странными. В квартире стало больше света, но меньше привычных звуков. Андрей не звонил. Не пытался вернуться. Наверное, ждал, что первая сдастся она. Что позовёт, скажет: «Приходи, я была неправа». Только Олеся ни разу не потянулась к телефону.
Зато приходили СМС от банка — по его долгам. По его «маминым нуждам». И каждый раз Олеся вздрагивала, пока не напоминала себе: это не её ответственность. Не её кредиты. Она всего лишь больше не собирается спасать человека, который даже не хотел быть спасённым.
Но на третьей неделе случилось то, чего она никак не ожидала.
Вечером в дверь постучали. Даже не позвонили — именно постучали, тихо, будто боясь потревожить.
Олеся открыла.
На пороге стоял Андрей.
Он выглядел постаревшим — не физически, а будто весь мир стал для него в два раза тяжелее. Плечи опущены, взгляд растерянный, руки дрожат, в пальцах смяты перчатки. И впервые за всё время он не пытался изображать уверенность.
— Олесь… — он сделал шаг вперёд. — Можно поговорить?
Она молчала, пропуская его взглядом сверху вниз. Он не был похож на человека, который пришёл качать права. Скорее — на того, кто уже дошёл до дна и теперь пробует оттолкнуться.
— Заходи, — тихо сказала она.
Он прошёл на кухню, сел на стул, потер ладони. Несколько секунд просто дышал, будто собираясь с мыслями.
— Я… прости. — Андрей произнёс это так, словно каждое слово резало ему горло. — Я думал, что всё нормально. Что так и должно быть. Что мама… ну… что помощь ей — это правильно.
Олеся прислонилась к стене, глядя на него.
— А сейчас?
— Сейчас я понял, — Андрей поднял голову, — что мама вообще не думает о моём будущем. Ей удобно, что я рядом. Удобно, что я всё тяну. Ей плевать, как мы платим счета. Как живём. Что мы хотели. — Он провёл рукой по лицу. — Знаешь, она сказала мне… что если жена «слишком умная и упрямая», то лучше искать ту, что потише. И попроще.
Олеся глухо хмыкнула.
— Звучит в её стиле.
— Я пытался ей объяснить, что ты права. Что мы действительно погрязли в долгах. Что я не муж, а банкомат. Но она… — он махнул рукой. — Она сказала, что ничего менять не собирается. А если мне что-то не нравится — значит, я плохой сын.
Олеся смотрела на него долго и внимательно. Словно заново читала человека, которого раньше знала наизусть.
— И ты пришёл ко мне… зачем? — спросила она.
Он замер. Вздохнул.
— Потому что ты была единственной, кто тянул нас вперёд. Не мама. Не я. Ты. А я… я все эти месяцы топил нас обоих. И даже этого не видел.
Он поднялся, подошёл ближе, но не решился коснуться.
— Я хочу всё исправить, — тихо сказал он. — Я погашу кредиты. Все. Устроюсь на вторую работу. Найду подработки. Перестану выслушивать её требования. Я… просто прошу шанс. Один. Последний. Если не выйдет — уйду навсегда. Но хочу хотя бы попробовать быть тем мужем, которого ты заслуживаешь.
Олеся слушала внимательно, не перебивая. И внутри неё боролись два чувства: боль — от всего прожитого, и что-то тёплое — от того, что он наконец понял.
Но выбор всё равно оставался за ней.
Она выпрямилась, подошла к столу и поставила перед ним чашку чаю.
— Андрей, — сказала она спокойно. — Исправлять ты должен не ради меня. Ради себя. Ради нашей возможной жизни. И не словами. Делами.
Он кивнул быстро, слишком быстро.
— Я сделаю. Всё сделаю. Только разреши начать.
Она посмотрела на него ещё секунду. Потом сказала:
— Хорошо. Но жить пока будешь отдельно. И никаких «мама сказала». И никаких долгов. И никакого давления. Докажи, что ты другой.
Он выдохнул — так, будто наконец всплыл из ледяной воды.
— Докажу. Я тебе обещаю.
Олеся не ответила. Обещания — это звук. Ей нужны были действия.
Но впервые за долгое время она увидела в его глазах не упрямство, не слепую преданность матери, не детское «я должен». Она увидела взрослое понимание. И это было новым.
Андрей поставил чашку, встал, медленно подошёл к двери.
— Спасибо, что выслушала, — сказал он и ушёл так же тихо, как пришёл.
Олеся осталась в кухне одна.
Она не знала, что будет дальше — вернётся ли он в её жизнь по-настоящему или поймёт, что не справляется. Но впервые с того дня, когда всё рухнуло, в груди не было ни злости, ни обиды. Только спокойная, взрослая готовность смотреть в будущее.
Не обещая себе ничего лишнего.
Но и не закрывая дверь окончательно.
И это было самое честное, что она могла себе позволить.
