— Нет, мама, не сейчас. Я перезвоню, — глухо сказал Костя в трубку и быстро сбросил вызов. Он обернулся к жене, и Тася увидела на его лице выражение, которое не предвещало ничего хорошего. Так он выглядел, когда ломалась машина в дороге или когда их единственного сына в садике в очередной раз кусал один и тот же мальчишка. Смесь растерянности и досады.
— Что-то с Антониной Петровной? — осторожно спросила Тася, откладывая книгу. Вечер обещал быть тихим, но этот звонок нарушил хрупкую гармонию их маленькой двухкомнатной квартиры.
Костя тяжело вздохнул, провёл рукой по коротко стриженным волосам. Он присел на край дивана, глядя куда-то в стену.
— У неё на даче котёл отопления сломался. Мастер сказал, что ремонту не подлежит, нужно менять полностью. А это и деньги, и время. Зима на носу, дом выстывает. В общем… ей нужно переехать куда-то. На время.
Тася замерла. Внутри у неё всё похолодело. Она уже знала, что он скажет дальше. Этот разговор зрел давно, как нарыв, и вот он прорвался.
— Она хочет к нам, — это был не вопрос, а утверждение.
— Тась, ну а куда ей ещё? — в голосе Кости прозвучали умоляющие нотки. — Это же не навсегда. Месяц, может два. Пока найдём новый котёл, пока установят… Ты же знаешь, у неё кроме меня и Марины никого нет.
Тася встала и подошла к окну. За стеклом моросил мелкий ноябрьский дождь, размывая огни фонарей. Их «двушка» казалась ей уютной крепостью, которую она с любовью обустраивала все эти годы. Каждый сантиметр был продуман, каждая вещь лежала на своём месте. Они жили в ней втроём: она, Костя и восьмилетний Павлик. И мысль о том, что в этом выверенном пространстве появится четвёртый человек, вызывала почти физический дискомфорт. Особенно такой человек, как Антонина Петровна.
— Костя, — она обернулась, стараясь говорить спокойно, хотя внутри всё клокотало. — У нас одна комната — наша спальня. Вторая — детская. Куда мы её поселим? В гостиную, на проходе? Где будет спать она, где будет делать уроки Павлик? Ты об этом подумал?
— Ну… на диване в гостиной. А уроки Павлик может и в своей комнате делать, на кухне на крайний случай, — Костя явно проигрывал этот сценарий в голове впервые и сам понимал его абсурдность.
Вот тут Тася и не выдержала. Накопившееся напряжение прорвалось наружу.
— Твоя мать собралась жить у нас? А почему не поехать к Марине? У неё трёшка и места вагон! Муж в командировках постоянно, дочка взрослая, живёт отдельно. Почему мы должны ютиться, когда у твоей сестры полно свободного пространства?
Костя отвёл взгляд.
— С Мариной… сложно.
— Что значит «сложно»? — не унималась Тася. — Она её дочь. Родная дочь. Почему вся ответственность всегда на тебе? Почему именно мы должны жертвовать своим комфортом?
— Тася, пожалуйста, давай не будем. Мама не поедет к Марине. Никогда. Просто прими это как факт, — его голос стал жёстким.
— Нет, не приму! — вспыхнула она. — Я хочу понять, почему! Что такого случилось между ними, что мать не может пожить у родной дочери в просторной квартире, а должна ехать в тесноту к сыну? Ты мне хоть когда-нибудь расскажешь правду? Или это очередная семейная тайна, в которую меня не посвящают?
Костя поднялся. Его лицо было усталым и серым.
— Нет никакой тайны. Просто сложные отношения. Давай закроем тему. Я сказал маме, что мы её ждём завтра.
Он вышел из комнаты, оставив Тасю одну посреди гостиной. Она чувствовала себя преданной. Не потому, что свекровь должна была приехать, а потому, что муж снова что-то недоговаривал, отгораживаясь стеной молчания. И эта стена была куда страшнее приезда Антонины Петровны…
Антонина Петровна приехала на следующий день к обеду. Она вошла в квартиру не как временная гостья, а как ревизор. Невысокая, сухопарая женщина с цепким, оценивающим взглядом и плотно сжатыми губами. Она привезла с собой два огромных чемодана, будто переезжала насовсем.
— Ну, здравствуйте, — сказала она вместо приветствия, оглядывая прихожую. — Тесновато у вас, конечно. Не развернёшься.
Тася промолчала, только крепче сжала кулаки. Костя засуетился, занося чемоданы в гостиную.
— Мам, располагайся. Вот диван, он раскладывается. Сейчас Тася тебе покажет, где бельё.
Антонина Петровна прошла в комнату, провела пальцем по поверхности комода. Палец остался чистым, но выражение её лица не изменилось. Она не устраивала скандалов, не давала непрошеных советов. Её тактика была иной — она действовала через молчаливое осуждение и тяжёлые вздохи.
Жизнь в квартире превратилась в испытание. Антонина Петровна вставала в шесть утра и начинала греметь кастрюлями на кухне, хотя все спали до семи. Она комментировала каждую покупку Таси: «Опять индейка? Дорого, наверное. В моё время мы курицу за счастье считали». Она могла часами сидеть в кресле, глядя в одну точку, и на вопрос, всё ли в порядке, отвечала неизменное: «Всё хорошо, деточка. О чём мне, старой, беспокоиться?»
Павлик, обычно шумный и весёлый, стал тихим и замкнутым. Он старался как можно дольше гулять после школы, лишь бы не сидеть дома под пристальным взглядом бабушки. Тася чувствовала, как её дом, её крепость, превращается в пороховую бочку. Костя приходил с работы поздно и сразу утыкался в телевизор, делая вид, что ничего не происходит.
Через две недели Тася поняла, что больше так не может. Вечером, когда Антонина Петровна закрылась в ванной, Тася подошла к мужу.
— Костя, это невыносимо. Она нас просто выживает из нашего же дома. Молча. Методично. Я больше не могу.
— Тась, потерпи ещё немного, — устало попросил он. — Я уже ищу варианты с котлом.
— Дело не в котле! Дело в Марине! Я хочу знать, почему твоя мать не у неё!
Костя молчал.
— Хорошо, — холодно сказала Тася. — Если ты мне не скажешь, я узнаю сама. Я позвоню Марине.
Лицо Кости исказилось.
— Не смей! Не лезь в это!
— Значит, есть во что лезть, — отрезала Тася. — Ты оставил мне выбор?
На следующий день она нашла номер Марины в старой записной книжке мужа. Сердце колотилось, когда она нажимала кнопку вызова. Она ожидала чего угодно: грубости, отказа говорить. Но золовка ответила на удивление спокойно.
— Тася? Привет. Неожиданно. Что-то случилось? С Костей? С мамой?
— Марина, здравствуй. У нас всё… относительно в порядке, — Тася запнулась. — Твоя мама живёт у нас. Уже третью неделю.
На том конце провода повисла тишина.
— Понятно, — наконец сказала Марина. Голос её был лишён всяких эмоций. — Значит, он всё-таки притащил её к вам. Бедная ты.
— Марина, я не понимаю, — решилась Тася. — Почему она не у тебя? Костя говорит, у вас «сложные отношения». Что это значит? У тебя же большая квартира…
Марина горько усмехнулась.
— Квартира… Да, трёхкомнатная. Только Костя тебе не рассказал, как эта квартира нам досталась? Её мой муж получил от своей работы, от ведомства. А наша с Костей родительская «двушка», в которой они с отцом жили, после его ухода досталась маме. И знаешь, что она с ней сделала лет десять назад?
— Продала? — предположила Тася.
— Она её не продала. Она её подарила. Переписала дарственную на Костю. На твоего мужа. Чтобы он мог её продать и взять вам ипотеку на эту квартиру, в которой вы сейчас живёте. Мне же было сказано: «Ты замужем хорошо, у тебя муж при должности, квартира есть. А Костику надо помочь, он один не справится».
Тася села на стул. Воздуха не хватало. Она знала, что у Кости были какие-то деньги на первый взнос, но он всегда говорил, что это его «старые накопления». Он никогда не упоминал квартиру. Никогда.
— Она отдала ему всё, — продолжала Марина, и в её голосе зазвенели слёзы. — А мне — ничего. Ни копейки. Когда моему сыну нужна была дорогостоящая операция, я пришла к ней. Она развела руками: «Денег нет, доченька. Всё сыну отдала». Понимаешь, Тася? Она сделала выбор. И теперь она хочет, чтобы я забыла об этом и приняла её с распростёртыми объятиями? Нет. У меня тоже есть гордость. Пусть живёт у того, в кого она вложила всё. Это его долг.
Тася молчала, оглушённая этим открытием. Всё встало на свои места: и уклончивость Кости, и странная враждебность между матерью и дочерью, и его чувство вины, заставлявшее его терпеть всё.
— Он тебе не говорил, да? — с горькой догадкой спросила Марина.
— Нет, — прошептала Тася.
— Я так и думала. Он всегда был таким. Тихий, себе на уме. Ладно, Тась, извини, мне бежать надо. Ты держись там.
Она повесила трубку. Тася сидела на кухне в полной тишине. Чувство обиды на свекровь сменилось другим, гораздо более острым и болезненным чувством. Её обманул собственный муж. Человек, с которым она прожила двенадцать лет. Он построил их семейное гнездо на фундаменте лжи и недомолвок. И теперь этот фундамент трещал по швам…
Вечером, когда Костя вернулся домой, Тася ждала его на кухне. Она не стала ходить вокруг да около.
— Я говорила с Мариной.
Костя замер на пороге. Он снял куртку, медленно повесил её на крючок, словно оттягивая неизбежное.
— Зачем? Я же просил тебя.
— Чтобы узнать то, что ты скрывал от меня десять лет, — её голос был тихим, но твёрдым. — Про квартиру твоих родителей. Про дарственную. Про то, на чьи на самом деле деньги куплена наша квартира.
Он не стал отрицать. Просто сел за стол и уронил голову на руки.
— Я хотел тебе рассказать. Много раз. Но… боялся.
— Боялся чего? Что я не соглашусь брать деньги, которые по праву принадлежали и твоей сестре? Или боялся, что я увижу, какой ты на самом деле? Не такой честный и правильный, каким хочешь казаться?
— Тася, это были не её деньги! — вскинулся он. — Мать так решила! Она сама! Она хотела помочь нам, у нас тогда только Павлик родился, мы по съёмным углам мыкались. А у Марины уже всё было!
— «Всё было»? — передразнила Тася. — А когда её сыну операция понадобилась, у неё тоже «всё было»? Она к матери пришла за помощью, а мать ей отказала, потому что всё отдала тебе! Ты об этом знал?
Костя снова опустил голову.
— Знал.
— И молчал. Ты жил с этим, смотрел мне в глаза и молчал. Ты сделал меня соучастницей этой несправедливости, Костя. Я чувствовала себя хозяйкой в этом доме, а оказалось, что я живу в квартире, которую у меня как бы и нет. Потому что она построена на обиде другого человека.
Из гостиной донёсся скрип дивана. Антонина Петровна не спала. Она всё слышала.
— Хватит, Тася, — прошептал Костя. — Мама услышит.
— А пусть слышит! — Тася уже не могла сдерживаться. Слёзы обиды и гнева душили её. — Пусть знает, что она не просто котёл сломала! Она сломала нашу семью! Своим выбором, который сделала десять лет назад!
В этот момент дверь кухни приоткрылась. На пороге стояла Антонина Петровна. Она была бледная, на лице застыло странное, отстранённое выражение. Она смотрела не на Костю, а на Тасю.
— Значит, вот как, — тихо произнесла она. — Я вам жизнь сломала.
Она развернулась и ушла в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Костя вскочил, хотел было пойти за ней, но Тася схватила его за руку.
— Не трогай её. И меня не трогай. Я хочу побыть одна.
Она ушла в спальню и заперла дверь. Всю ночь Тася проплакала. Она оплакивала не ссору, не приезд свекрови. Она оплакивала своё рухнувшее доверие к мужу. Утром, когда она вышла, в квартире было тихо. Слишком тихо. Диван в гостиной был аккуратно застелен. Чемоданов Антонины Петровны и её самой нигде не было. На кухонном столе лежала короткая записка, написанная каллиграфическим учительским почерком: «Я поживу у Лиды. Не ищите»…
Лида была старой институтской подругой Антонины Петровны, о которой Тася слышала пару раз вскользь. Костя обзвонил всех, нашёл номер, но Антонина Петровна отказалась с ним говорить. Лидия Фёдоровна в трубку сухо сообщила, что с Антониной всё в порядке, и попросила их не беспокоить.
Свекровь исчезла из их квартиры, но проблема не исчезла. Между Тасей и Костей легла пропасть. Они почти не разговаривали. Жили как соседи. Костя пытался извиняться, говорил, что всё исправит, но Тася не знала, можно ли что-то исправить. Ложь отравила всё, к чему она прикасалась. Дом больше не казался ей уютным, он давил на неё воспоминаниями о её наивности.
Прошла неделя. Потом вторая. Костя ходил мрачнее тучи. Однажды вечером он сел напротив Таси и положил на стол документы.
— Я выставил квартиру на продажу.
Тася удивлённо подняла на него глаза.
— Зачем?
— Мы продадим её. Половину денег я отправлю Марине. Это будет справедливо. А на оставшуюся часть и твои накопления возьмём что-нибудь поменьше. Или переедем в другой город. Как ты захочешь.
Он смотрел на неё прямо, и в его взгляде была не мольба, а решимость. Он впервые за много лет принял самостоятельное, взрослое решение, не оглядываясь на мать или обстоятельства.
— Я не могу заставить тебя простить меня, Тася. Но я могу попробовать исправить то, что натворил. Я был неправ. И перед тобой, и перед сестрой. Я слишком долго прятался за маминым решением, мне так было удобно.
Тася молчала. Она смотрела на него и видела не того тихого, уклончивого Костю, которого знала, а другого человека. Человека, который готов был разрушить всё, что у них было, чтобы попытаться построить что-то заново. На честном основании.
— А твоя мама? — тихо спросила она.
— Я поговорю с ней. И с Лидией Фёдоровной. Найду им съёмную квартиру, буду оплачивать. Починю котёл на даче. Это мои проблемы, я их решу. Сам.
Он не просил у неё помощи. Он не перекладывал на неё ответственность. Он просто ставил её перед фактом.
Тася не знала, что ответить. Решение продать квартиру, единственное их настоящее жильё, было радикальным, пугающим. Но в то же время оно было единственно верным. Это был единственный способ вырвать тот гнилой корень, что отравлял их семью.
— Хорошо, — сказала она после долгого молчания. — Продавай.
Она не сказала «я тебя прощаю». Она не сказала «всё будет как прежде». Ничего уже не могло быть как прежде. Но в его поступке она увидела нечто большее, чем извинение. Она увидела поступок. А это было то, чего ей так не хватало все эти годы.
История их семьи не закончилась. Она только начиналась заново. На руинах старой лжи, с призрачной надеждой на то, что из этих обломков можно будет построить что-то настоящее. Без примирения с прошлым, но с шансом на будущее.
