Я была уверена, что мать просто обязана мне помогать. Ведь я ее единственная дочь, у меня ипотека, ребенок, вечно недовольный муж. Каждый месяц я приходила к ней за «помощью», вытягивая последние крохи из ее пенсии. А когда она отказала, я устроила скандал. Я не знала, что этот скандал станет последним. Звонок из больницы разделил мою жизнь на «до» и «после», но настоящий ужас я испытала, когда нашла ее маленький блокнот.
***
— Мам, я не уйду без денег! — я стояла посреди ее крохотной кухни, чувствуя, как внутри все закипает. — Нам не хватает десяти тысяч на платеж по ипотеке! Десять! Ты хочешь, чтобы нас с Димкой на улицу выставили?
Мама, Людмила Андреевна, сидела на старой табуретке и смотрела в пол. Ее плечи поникли, а руки, лежавшие на коленях, мелко дрожали.
— Мариночка, у меня больше нет, — тихо сказала она. — Я отдала тебе все в прошлом месяце. Это были последние… Я же просила Виктора найти подработку.
— Подработку? Легко тебе говорить! — язвительно бросила я. — Ты сидишь тут в своей хрущевке, а мы пашем как проклятые! Виктор и так с утра до ночи на заводе, какая еще подработка? У тебя же есть заначка, я знаю! На «черный день»!
— Это не заначка, — она подняла на меня уставшие, выцветшие глаза. — Это на похороны, дочка.
От этих слов меня передернуло, но я тут же отогнала неприятное чувство. Манипулирует. Как обычно.
— Ой, хватит! Нашла чем пугать! Ты еще нас всех переживешь! Где деньги, мам? Я знаю, что они лежат в шкафу, в том самом платке. Давай сюда, я потом отдам.
— Ты никогда не отдаешь, — прошептала она.
Это была правда. И от этой правды я разозлилась еще больше.
— Ах, вот как! Я, значит, еще и неблагодарная! А кто тебе продукты возит? Кто Димку привозит, чтобы тебе не скучно было? Мы с Витей на тебя всю жизнь положили, а ты за свои копейки трясешься!
Я сама не понимала, что несу. Слова лились сами собой, злые, несправедливые. Я видела, как мама съеживается под их напором, как ее лицо становится серым. Но я не могла остановиться. Мне нужны были эти деньги.
— Я сама возьму! — решительно заявила я и пошла в комнату.
Я знала ее тайник. Старый шифоньер, на верхней полке стопка постельного белья, а в наволочке — цветастый платок, в который были завернуты купюры. Мои руки дрожали, когда я разворачивала его. Там было ровно десять тысяч. Ее неприкосновенный запас.
— Вот! — я вернулась на кухню и помахала деньгами у нее перед носом. — Всего-то! А трагедию устроила, будто я у тебя последнее отбираю!
Она ничего не ответила. Просто смотрела на меня взглядом, полным такой боли, что я не выдержала и отвернулась.
— Все, я поехала. В воскресенье жди, Димку привезу.
Я выскочила из квартиры, хлопнув дверью. Уже в машине меня накрыло волной стыда, но я тут же его задавила. А кто виноват? Мы с Витькой сами влезли в эту кабалу с ипотекой, поверив, что сможем всё тянуть. Теперь приходится крутиться. Но ведь мать должна войти в положение, должна помочь. Она же мать.
Через час, когда я уже сидела на работе и пыталась сосредоточиться, зазвонил телефон. Незнакомый номер.
— Марина Викторовна? — спросил строгий женский голос. — Вас беспокоят из приемного покоя городской больницы. Ваша мать, Людмила Андреевна, доставлена к нам. Обширный инфаркт. Состояние крайне тяжелое.
***
Я не помню, как доехала до больницы. Мир сузился до двух слов: «инфаркт» и «мама». Я бежала по гулким коридорам, отталкивая людей, пока не увидела табличку «Реанимация». Возле двери, на жесткой скамейке, сидела мамина соседка и лучшая подруга, тетя Зоя.
— Ну что, допрыгалась? — сказала она вместо приветствия, поднимая на меня красные от слез глаза. — Довела мать, радуйся!
— Тетя Зоя, что случилось? — пролепетала я, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— А ты не знаешь? — она встала и подошла ко мне вплотную. От нее пахло валерьянкой. — Она мне позвонила сразу после твоего ухода! Рыдала в трубку, говорила, что ты последнее забрала, ее «похоронные»! А потом замолчала… Я прибежала, а она на полу лежит, за сердце держится! Рука синяя!
Каждое ее слово было как пощечина. Ноги не держали, я опустилась рядом на скамейку. Значит, это я. Не кто-то, а именно я. Мои слова, мои действия стали последней каплей.
— Она… она жива? — прошептала я, боясь услышать ответ.
— Врачи борются, — зло бросила тетя Зоя. — Сказали, если эту ночь переживет, будет чудо. А ты иди отсюда! Нечего тебе тут делать! Ты свое дело сделала!
Она отвернулась, а я сидела на скамейке, обхватив голову руками. В ушах звенело. Перед глазами стояло мамино лицо, серое, с дрожащими губами, и ее шепот: «Это на похороны, дочка». Господи, что я наделала?
Врач вышел через несколько часов. Он был похож на уставшего ангела смерти в белом халате.
— Прогноз крайне неблагоприятный. Обширное поражение миокарда. Мы сделали тромболизис, но сердце очень слабое. Она в медикаментозной коме. Готовьтесь к худшему.
«Готовьтесь к худшему». Я смотрела на него и не могла поверить. Это какой-то дурной сон. Сейчас я проснусь, позвоню маме, извинюсь… Но это был не сон.
Я позвонила мужу.
— Витя, у мамы инфаркт. Она в реанимации. Врачи говорят… говорят, что шансов почти нет.
— Как инфаркт? — голос мужа был растерянным. — Ты… ты была у нее сегодня? Деньги взяла?
— Взяла, — мой голос был мертвым. — Я все взяла, Витя.
В трубке повисло молчание. Он все понял. Он знал, как я умею давить. Он сам не раз говорил: «Марин, полегче, она же не железная». Но когда дело касалось денег, мы оба забывали об этом.
Я просидела в больнице всю ночь. Тетя Зоя ушла, бросив на прощание: «Если умрет, это будет на твоей совести». А я смотрела на закрытую дверь реанимации и молилась. Впервые в жизни я молилась так отчаянно, торгуясь с Богом, обещая все, что угодно, лишь бы он оставил ее в живых. Лишь бы дал мне шанс все исправить.
***
На следующий день врач сказал, что маме нужны ее документы и некоторые личные вещи. Состояние было без изменений. Стабильно тяжелое. Я поехала к ней домой.
Квартира встретила меня звенящей тишиной и запахом корвалола. Все было на своих местах: стопочка газет на столе, вышитая салфетка на телевизоре, ее стоптанные тапочки у порога. Я ходила по комнатам, как привидение, боясь к чему-то прикоснуться.
Я открыла тот самый шифоньер, чтобы взять халат и ночную рубашку. Руки сами потянулись к верхней полке, к той самой наволочке. Она была пуста. Я забрала все.
И тут мой взгляд упал на маленький, потертый блокнот в клеточку, который лежал рядом со стопкой белья. Я никогда его раньше не видела. Любопытство пересилило, и я взяла его в руки.
Я открыла первую страницу. Аккуратным, учительским почерком было выведено: «Расходы. Марина». И дальше шли даты и суммы.
«15 января. 5000 р. (на сапоги Диме)».
«12 февраля. 7000 р. (заплатить за садик)».
«20 марта. 15000 р. (первый взнос за ипотеку, не хватало)».
«10 апреля. 8000 р. (на лекарства Вите, продуло спину)».
Я листала страницу за страницей. За последние семь лет, с тех пор как мы влезли в эту проклятую ипотеку, не было ни одного месяца, чтобы я не брала у нее деньги. Суммы были разными, от пары тысяч до десятков. А в конце каждой страницы мама подводила итог.
Я дошла до последней записи, сделанной дрожащей рукой, видимо, вчера.
«16 ноября. 10000 р. (ипотека). Забрала последнее. Из НЗ».
Под этой записью была еще одна, сделанная карандашом, буквы плясали, словно ей было трудно писать.
«Господи, сил моих больше нет. Я так устала. Как ей объяснить, что у меня больше ничего не осталось? Совсем. Она кричит, а у меня сердце разрывается. И от стыда за свою нищету, и от страха за них. Что с ними будет, если меня не станет?»
Я закрыла блокнот и сползла на пол, прижимая его к груди. Меня трясло. Это был не просто блокнот. Это был обвинительный приговор. Приговор моей жадности, моему эгоизму, моей слепоте. Она не просто давала деньги. Она отрывала от себя последнее. Она экономила, чтобы помочь нам. А я… я даже не замечала этого. Я считала, что так и должно быть.
Я сидела на полу в ее пустой квартире и выла. Не плакала, а именно выла, от боли, стыда и ужаса. Я выла над этим маленьким блокнотом, который был летописью ее жертвы и моего предательства.
***
Я провела в этом оцепенении несколько дней. Ночевала в больнице на жесткой скамейке, днем моталась домой, чтобы покормить мужа и сына, и снова возвращалась. Блокнот я носила с собой, он жег мне карман, не давая забыть о том, что я сделала.
На четвертый день произошло чудо. Врач, вышедший из реанимации, впервые за все это время не прошел мимо.
— Ваша мать пришла в себя, — сказал он. — Сознание ясное, дышит сама. Это очень хороший знак.
Я не поверила своим ушам.
— Можно? К ней можно?
— На пять минут. Не утомляйте ее.
Меня впустили в палату. Мама лежала, бледная, исхудавшая, но глаза ее были открыты. Она посмотрела на меня, и в ее взгляде не было ни упрека, ни злости. Только бесконечная усталость.
— Мама… — я опустилась на колени у ее кровати и взяла ее руку. — Мамочка, прости меня. Прости, если сможешь. Я такая дура… такая сволочь…
Она слабо сжала мои пальцы. Пыталась что-то сказать, но не могла. Уголок рта все еще был немного опущен.
— Молчи, ничего не говори, — шептала я, целуя ее холодные пальцы. — Я все поняла, мама. Все. Я нашла твой блокнот. Прости меня… Я все верну. Я буду работать на трех работах, но я все тебе верну, каждую копейку. Только живи, пожалуйста, живи.
По ее щеке скатилась слеза. Она снова сжала мою руку, на этот раз чуть сильнее. И я поняла, что она меня простила. В тот самый момент, без всяких слов.
Начался долгий, мучительный путь к восстановлению. Ее перевели в обычную палату. Сердце было сильно повреждено, врачи говорили, что теперь ей всю жизнь придется пить лекарства и избегать любых нагрузок.
Я взяла на работе отпуск. Каждый день я была с ней. Учила ее заново держать ложку, помогала садиться в кровати. Каждое, даже самое простое движение давалось ей с огромным трудом. Она быстро уставала, злилась на свою беспомощность.
— Я… раз-ва-ли-на, — с трудом выговаривала она.
— Ты не развалина! — я обнимала ее. — Ты у меня самая сильная! Помнишь, как ты меня после развода с первым мужем вытаскивала? Говорила: «Прорвемся, дочка!». Вот и сейчас прорвемся! Вместе!
Я кормила ее с ложечки, читала ей книги, рассказывала про Димку. Я старалась окружить ее такой заботой, какой она окружала меня всю жизнь. Я пыталась вернуть ей хотя бы малую толику того тепла, что она мне дарила.
Однажды, когда я в очередной раз пыталась уговорить ее съесть ложку бульона, она отодвинула мою руку и, глядя мне прямо в глаза, четко, хоть и медленно, сказала:
— Хва-тит. Я са-ма.
Она взяла ложку в дрожащую руку. Половина бульона пролилась, но она донесла ее до рта. Это была ее первая самостоятельная ложка после больницы. И для нас обеих это была огромная победа. Победа над болезнью, над отчаянием, над прошлым.
***
Когда маму выписали, вопрос о том, где она будет жить, даже не стоял.
— Мама, ты поедешь к нам. И это не обсуждается. У Димки большая комната, мы его пока к себе переселим.
— Я буду вам мешать… — начала было она.
— Ты никогда нам не мешала. Это мы были слепыми идиотами, — вмешался Виктор, который приехал нас забирать. Он подошел к ней и неловко обнял. — Простите нас, Людмила Андреевна. За все.
Мама посмотрела на него, потом на меня, и в ее глазах снова блеснули слезы. Но на этот раз это были другие слезы.
Первые месяцы были похожи на хождение по минному полю. Мы все учились жить по-новому. Я устроилась на вторую работу по выходным — администратором в салон красоты. Мы с Витей пересмотрели все наши расходы, отказались от отпуска, от покупки новой машины. Мы начали отдавать маме долг.
Каждый месяц я приносила ей деньги.
— Мам, вот. Это за январь и февраль.
Она брала, пересчитывала и записывала в тот самый блокнот. Но теперь напротив сумм она ставила не «ипотека», а «возврат». И это было для меня важнее всего.
Мама потихоньку оживала. Она начала выходить на улицу, сначала со мной, потом одна. Записалась в кружок по вязанию в местном клубе для пенсионеров. У нее появились новые подруги, новые интересы. Она перестала быть просто «мамой Марины». Она снова стала Людмилой Андреевной.
Дима обожал бабушку. Он читал ей свои школьные рассказы, они вместе решали кроссворды.
— Ба, а давай ты у нас навсегда останешься? — спросил он как-то.
Мама улыбнулась и погладила его по голове.
— Нет, внучек. У каждого должен быть свой дом.
Забота о маме изменила и меня. Я стала спокойнее, терпимее. Вечная гонка за деньгами отошла на второй план. Я поняла, что самое ценное в жизни — это не квадратные метры и не новая машина. Самое ценное — это близкие люди, которые рядом с тобой.
Наши отношения с Витей тоже стали другими. Мы перестали ссориться из-за денег. Общая беда и общая цель — поставить маму на ноги и вернуть ей долг — сблизили нас.
Однажды вечером, когда мы сидели на кухне, мама сказала:
— Маринка, может, хватит уже? Вы себя в гроб загоните с этой второй работой. Вы мне уже половину вернули. Остальное… давай простим друг другу.
— Нет, мама, — твердо ответила я. — Мы вернем все. До копейки. Это не просто деньги. Это дело принципа.
Она посмотрела на меня долгим взглядом и кивнула. Она поняла. Это было нужно не ей. Это было нужно мне. Чтобы я могла простить саму себя.
***
Прошел почти год. Мы почти полностью погасили долг перед мамой. Оставался последний платеж. Я пришла к ней с букетом ее любимых хризантем и конвертом.
— Мама, это последнее.
Она взяла конверт, достала блокнот, который теперь лежал на видном месте на комоде, и сделала последнюю запись. Потом посмотрела на меня.
— Ну вот и все, — сказала она. — Закрыли твой кредит.
— Мам… — я не знала, что сказать.
— Сядь, дочка, — она показала на стул. — Я хочу тебе кое-что сказать. Ты думаешь, я не видела, как тебе тяжело было? Как ты разрывалась между работой, домом и мной? Видела. И сердце кровью обливалось.
— Почему же ты не сказала ничего? Почему терпела?
— Потому что я мать, — просто ответила она. — Потому что боялась тебя обидеть, боялась, что ты перестанешь со мной общаться. Я думала, что если я буду давать деньги, я буду вам нужна. Какая же я была дура…
— Нет, это я была дурой! — воскликнула я. — Я не ценила тебя! Я воспринимала твою любовь как должное!
— Мы обе были неправы, — она вздохнула. — Ты — потому что брала, не думая. А я — потому что давала, боясь сказать «нет». Этот инфаркт… он все расставил по своим местам. Он научил меня говорить «нет», а тебя — ценить то, что имеешь. Может, он и нужен был нам обеим.
Она протянула мне блокнот.
— Сожги его.
— Нет, — я покачала головой. — Я оставлю его себе. На память. Чтобы больше никогда не забывать, что в жизни главное.
Она улыбнулась и взяла мою руку.
— Я люблю тебя, дочка.
— И я тебя очень люблю, мамочка.
Мы сидели на нашей кухне, пили чай с ее фирменным печеньем, и я чувствовала такое спокойствие и легкость, каких не чувствовала никогда в жизни. Я вернула ей не просто деньги. Я вернула ей достоинство. А она мне — совесть.
Через неделю мама объявила, что возвращается к себе. Я пыталась возражать, но она была непреклонна.
— Я хочу жить в своем доме. Я соскучилась по своим книгам, по своим соседкам. А вы приезжайте в гости. Просто так. На пироги.
И мы стали приезжать. Каждое воскресенье. Без просьб и обязательств. Мы просто были семьей.
***
Прошло еще два года. Мама чувствовала себя хорошо. Конечно, сердце пошаливало, и она пила горстями таблетки, но она была бодрой и активной. Она даже съездила с подругами в санаторий.
В тот день мы отмечали сразу два события: мамин юбилей, 75 лет, и наше большое семейное освобождение — мы наконец-то полностью выплатили ипотеку. Десять лет вместо пятнадцати! Мы сделали это, погасив кредит досрочно. Мы не переезжали, но ощущение было сродни новоселью: квартира, за которую мы так боролись и где чуть не потеряли самое дорогое, наконец-то стала по-настоящему нашей.
Мама сидела во главе стола, красивая, в новом платье, которое мы ей подарили, и светилась от счастья. Она говорила тосты, шутила, рассказывала смешные истории. Я смотрела на нее и не могла поверить, что три года назад она была на волосок от смерти.
Когда гости разошлись, она осталась помочь мне убрать со стола.
— Мам, иди отдыхай, я сама.
— Не командуй, — улыбнулась она. — Я еще в силе.
Мы мыли посуду, и она вдруг сказала:
— Знаешь, а я ведь благодарна тому дню.
— Какому дню? — не поняла я. — Дню, когда у тебя случился инфаркт?
— Да, — она кивнула. — Если бы не он, мы бы так и продолжали жить. Ты бы тянула из меня деньги, я бы молча страдала. Мы бы потеряли друг друга. А так… так мы друг друга обрели. По-настоящему.
Она вытерла руки и обняла меня.
— Я горжусь тобой, дочка. Тобой и Витей. Вы со всем справились.
— Это мы тобой гордимся, — я уткнулась ей в плечо, вдыхая родной, знакомый с детства запах. — Ты нас научила самому главному.
Вечером, уложив Димку спать, я сидела на балконе нашей квартиры и смотрела на огни ночного города. В руках у меня был тот самый потертый блокнот. Я перелистала его еще раз. Эта маленькая книжечка стала историей нашей семьи. Историей падения и возрождения.
Я поняла, что счастье — это не отсутствие проблем. Счастье — это когда у тебя есть силы их преодолеть. И когда рядом есть люди, которые любят тебя не за что-то, а вопреки всему. Люди, ради которых ты готов на все. Моя мама научила меня этому. Ценой собственного сердца.
Как вы думаете, можно ли полностью искупить свою вину, или ее тень все равно будет преследовать человека всю жизнь?
