— Мама теперь живёт с нами, — сказал Игорь, занося в прихожую два чемодана.
Я замерла с половником над кастрюлей.
Когда решение принимают за тебя
Свекровь стояла на пороге. Маленькая. Растерянная. В руках пакет с таблетками от давления.
— Как это — живёт?
— Дом продали. Деньги Серёге одолжил на бизнес. Маме некуда идти.
Половник звякнул о край кастрюли громче, чем хотелось. Я выключила конфорку. Вытерла руки о полотенце.
— Ты меня спросил?
Игорь поставил чемоданы у стены. Выпрямился:
— Она моя мать, Лен. Что я, на улицу её?
Тамара Ивановна попыталась улыбнуться. Губы дрогнули:
— Леночка, я ненадолго. Серёжа вернёт деньги — сниму что-нибудь…
Я посмотрела на мужа. Он отвёл глаза.
Значит, денег Серёжа не вернёт. Никогда.
Два миллиона за дом ушли в его очередную дыру. И теперь свекровь здесь.
— Хорошо. Живёт. На одном условии.
Игорь насторожился. Тамара Ивановна сжала пакет с таблетками сильнее.
Моя граница
Я говорила спокойно. Двадцать шесть лет брака научили держать голос ровным. Даже когда внутри всё кипит.
— Тамара Ивановна живёт у нас. Но обслуживает себя сама. Готовит, убирает за собой, стирает своё бельё. Я не прислуга.
Игорь покраснел:
— Лена!
— Я не закончила. Я работаю полный день. Ты работаешь полный день. У нас нет времени и сил ухаживать за кем-то ещё. Если Тамара Ивановна может жить самостоятельно — пожалуйста. Если нет — пусть Сергей решает вопрос.
— Он же не…
— Тогда пусть возвращает деньги. Пусть снимает матери жильё. Это его ответственность. Он взял два миллиона.
Свекровь стояла у двери. Хотела раствориться в стене.
Игорь дышал тяжело.
Я развернулась к плите:
— Ужин через десять минут. Покажи маме комнату.
Игорь взял чемоданы. Кивнул матери. Они прошли в дальнюю комнату — ту, что раньше была моей мастерской. Там стояли швейная машинка, гладильная доска, полки с тканями.
Теперь это чужая территория.
Я слышала, как Игорь что-то объясняет матери приглушённым голосом. Тамара Ивановна отвечала тихо. Почти шёпотом. Потом он вышел. Прошёл мимо кухни, не глядя на меня. Хлопнула дверь ванной.
Я помешала суп.
И была спокойна.
Три недели тишины
Утром Тамара Ивановна встала раньше всех. Я услышала шаги в коридоре. Осторожные. Почти неслышные. Войлочные тапочки шуршали по паркету.
Вышла на кухню — свекровь мыла свою чашку. На столе лежал использованный чайный пакетик. Аккуратно отжатый. Положенный на блюдце.
Тамара Ивановна обернулась. Виноватая улыбка:
— Доброе утро, Леночка. Я вот чайку попила…
— Доброе утро.
Я достала свою чашку. Включила чайник. Свекровь вытерла руки о полотенце. Повесила его ровно на крючок.
— Игорёк сказал, ты в десять на работу?
— В девять.
— А-а… Я тогда после девяти уберу. Чтобы не мешать.
Она вышла из кухни. Закрыла за собой дверь в свою комнату. Я слышала, как она ходит там. Тихо передвигает стулья. Что-то раскладывает.
Игорь вышел из спальни. Молча налил себе кофе. Не смотрел на меня.
— Нормально устроилась? — спросила я.
— Да, — коротко.
— Объяснил ей про уборку?
— Объяснил.
Он выпил кофе залпом. Поставил чашку в раковину. Ушёл одеваться.
Я доела бутерброд. Посмотрела в окно.
Октябрь. Деревья почти голые.
Три недели свекровь жила тихо. Я почти не замечала её. Она убирала за собой сразу — вымоет чашку и вытрет насухо. Сварит себе гречку в маленькой кастрюльке. Отмоет до блеска. Бельё стирала вручную в тазике. Сушила на балконе.
Я наблюдала. Ждала подвоха.
Его не было.
Игорь благодарил меня взглядом — я делала вид, что не замечаю. Вечером, когда мы оставались вдвоём на кухне, он пытался заговорить:
— Лен, спасибо. Что приняла маму.
— Я не принимала. Ты привёл её без моего согласия.
— Но ты не выгнала…
— Она старая женщина. Я не изверг.
Он замолчал. Больше не благодарил.
По вечерам я слышала, как Тамара Ивановна звонит младшему сыну. Говорила тихо. В своей комнате. Но стены тонкие:
— Всё хорошо, Серёженька, не волнуйся… Игорёк заботится… Леночка хорошая…
Врёт, думала я. Леночка не хорошая. Леночка злая. Но справедливая.
Подруга Светка позвонила в субботу:
— Как там свекровь?
— Живёт.
— И как ты?
— Нормально.
— Лен, ну расскажи!
Я посмотрела в сторону закрытой двери. Тамара Ивановна была в своей комнате.
— Игорь привёл её без моего согласия. Поставил перед фактом. Я условие поставила — живёт, но обслуживает себя сама.
— И она согласилась?
— А куда денется? Деньги за дом Серёге ушли. Пенсия восемнадцать тысяч. Не снимешь на них ничего.
Светка помолчала:
— А если ей станет плохо?
— Что — плохо?
— Ну, заболеет. Или ослабнет. Семьдесят шесть лет всё-таки.
— Тогда Игорь пусть решает. Он привёл — он и отвечает.
— Жёстко, Лен.
— Справедливо, — поправила я.
Мы попрощались. Я отключилась. Положила телефон на стол. Посмотрела в окно.
Справедливо. Да. Я не обязана.
Когда всё изменилось
На четвёртой неделе Тамара Ивановна не вышла к завтраку. Игорь постучал в её дверь:
— Мам, ты как?
— Нормально, Игорёк. Просто устала. Полежу немного.
Он вернулся на кухню. Посмотрел на меня. Я намазывала масло на хлеб.
— Мама не выходит.
— Слышала.
— Может, ей плохо?
— Спроси у неё.
Он пошёл снова. Я слышала приглушённые гологи. Вернулся:
— Говорит, просто устала.
— Значит, устала, — я допила кофе. — Мне на работу.
Вечером свекровь так и не вышла. Я готовила ужин. Игорь заглядывал к матери каждые полчаса. Я не спрашивала, как она.
Не моё дело.
На следующий день жар. Игорь вызвал врача на дом. Я была на работе — вернулась к семи вечера. Игорь сидел на кухне мрачный:
— Врач говорит, слабость. Надо беречь силы.
— Хорошо.
— Лен…
— Что?
Он посмотрел на меня долго. Потом отвернулся:
— Ничего.
Мой выбор
Утром Игорь не пошёл на работу. Взял отгул. Сидел с матерью — носил ей воду с лимоном, таблетки, менял постельное бельё. Я собиралась на работу как обычно.
Он вышел из комнаты матери, когда я застёгивала куртку:
— Лен, помоги.
— С чем?
— С мамой. Мне завтра на работу. Важная встреча.
— Нет.
— Как — нет?
— Ты привёл её без моего согласия. Ухаживай сам.
Игорь побледнел:
— Ей плохо! Ей семьдесят шесть!
— Должен был подумать об этом раньше.
Я вышла из квартиры. Закрыла дверь тихо. В лифте смотрела на своё отражение в зеркале.
Лицо спокойное.
На работе коллега спросила:
— Лена, ты как-то бледная.
— Нормально, — ответила я. — Всё нормально.
Вечером пришла домой — Игорь сидел на кухне. Смотрел в одну точку. Не поздоровался.
— Как мама? — спросила я.
— Лучше, — сухо.
— Хорошо.
Я прошла в спальню. Легла, не раздеваясь. Смотрела в потолок.
Думала: а если правда плохо? Если серьёзно?
Потом отогнала мысль. Не моя проблема. Он не спросил. Получил результат.
Игорь взял ещё два дня отгула. Позвонил начальнику. Объяснял долго. Извинялся. Я слышала через стену:
— Понимаю… Да, понимаю… Маме нездоровится, некому… Постараюсь быстрее…
Он ухаживал за Тамарой Ивановной сам. Варил ей жидкие каши. Заваривал отвар. Проветривал комнату. Я проходила мимо — видела, как он сидит на краешке её кровати. Читает вслух газету. Голос усталый. Но ровный.
Вечером мы встречались на кухне. Молчали. Он грел себе вчерашний суп. Я делала бутерброды. Не спрашивала, как мать. Он не рассказывал.
На четвёртый день я услышала, как они разговаривают. Тихо. Но я различала слова:
— Игорёк, я поеду к Серёже.
— Мам, у него нет условий. Двушка, дети маленькие…
— Ничего. На диване посплю.
— Не надо…
— Игорь. Я не хочу быть обузой. Лена… она права. Ты не спросил её согласия.
Молчание. Потом голос сына. Глухой:
— Я думал, она поймёт.
— Женщин надо спрашивать, сынок. Это их дом тоже.
Я стояла в коридоре. Прижавшись спиной к стене. Сердце билось громко.
Странное чувство — будто выиграла спор, а на душе пусто.
Когда она уехала
Утром Тамара Ивановна встала. Бледная. Но твёрдая. Собирала вещи медленно. Аккуратно складывала. Игорь стоял рядом. Молчал.
Я была на кухне. Варила кофе. Слышала, как как шуршат целлофановые пакеты.
Свекровь вышла в коридор. Увидела меня на кухне. Остановилась в дверях:
— Леночка…
— Да?
— Прости, если что не так.
Я посмотрела на неё. Маленькая старуха с двумя чемоданами. Лицо серое от недавней слабости.
— Ничего, — сказала я. — Выздоравливайте.
Она кивнула. Отвернулась.
Игорь вынес чемоданы в прихожую. Вызвал такси через приложение. Ждали молча. Я допивала кофе на кухне. Смотрела в окно.
Когда такси приехало, Игорь помог матери надеть пальто. Она застегнула пуговицы дрожащими руками. Он взял чемоданы:
— Мам, я с тобой.
Они вышли. Дверь закрылась.
Я осталась одна в квартире. Тишина. Странная. Непривычная.
Прошла в комнату, где жила свекровь. Там было идеально убрано. Даже цветок на подоконнике политый — я забыла про него, а Тамара Ивановна не забыла.
Села на край кровати. Покрывало натянуто ровно. Без единой складки.
Вдруг стало пусто. Не облегчение — пустота.
Молчание
Игорь вернулся через два часа. Прошёл мимо кухни, где я сидела с телефоном. Не сказал ни слова. Закрылся в спальне.
Вечером нашла на столе записку: «Мама уехала. Ты довольна?»
Я скомкала бумажку. Выбросила.
Неделю мы почти не разговаривали. Он уходил на работу раньше. Возвращался позже. Ужинал молча. Уходил в спальню. Я оставалась на кухне — читала, листала новости в телефоне, смотрела в окно.
Светка позвонила:
— Как там?
— Уехала.
— К кому?
— К младшему сыну.
— А ты как?
— Нормально.
— Лен, ты точно нормально?
Я подумала. Нормально ли? Границы отстояла. Принцип не предала. А почему тогда так пусто?
— Нормально, — повторила я. — Всё правильно.
Светка вздохнула:
— Ну ладно. Если что — звони.
Через две недели Игорь заговорил. Вечером. Когда я мыла посуду:
— Мама под наблюдением.
Я обернулась. Тарелка выскользнула из рук. Но не разбилась — упала в раковину.
— Что случилось?
— Давление. Серёжа вызвал скорую. Положили в кардиологию.
— Серьёзно?
— Не знаю. Завтра еду к ней.
Я вытерла руки. Хотела спросить: «Передавай привет». Но не получилось. Сказала:
— Поправится.
Игорь посмотрел на меня долго. В глазах что-то страшное — не злость, хуже. Разочарование.
— Ты даже не спросишь, в какой больнице.
— Зачем?
— Вдруг захочешь навестить.
— Не захочу.
Он кивнул. Как будто ждал этого ответа:
— Я так и думал.
Вышел из кухни. Я стояла у раковины. Руки мокрые. Холодные. Включила воду. Домыла тарелку.
Движения автоматические.
Что дальше
Месяц прошёл. Тамару Ивановну выписали — Игорь сказал коротко: «Маме лучше. Живёт у Серёжи». Я кивнула.
Мы разговаривали только о бытовом. «Соль кончилась». «Счета оплатил?». «Водопроводчика вызови». Вежливо. Холодно.
Однажды вечером я не выдержала:
— Сколько можно?
Игорь поднял глаза от телефона:
— Что — можно?
— Молчать. Делать вид, что я не существую.
Он отложил телефон. Посмотрел на меня внимательно:
— А что ты хотела, Лен?
— Я хотела, чтобы ты спросил моего согласия!
— Я думал, ты человек.
Слово упало между нами. Тяжёлое. Как камень. Я почувствовала, как внутри что-то сжалось:
— То есть я не человек? Потому что не стала прислуживать твоей матери?
— Потому что не помогла ослабевшей старухе.
— Которую ты привёл без моего согласия!
— Она моя мать!
— А я твоя жена! — я повысила голос впервые за месяц. — Двадцать шесть лет замужем. Ты хоть раз спросил моего мнения? Когда Серёге денег одалживал — спросил? Когда мать привёл жить — спросил? Я для тебя кто? Мебель?
Игорь молчал. Потом тихо:
— Ты права. Не спросил. Но ты могла проявить милосердие.
— А ты мог проявить уважение.
Мы смотрели друг на друга. Я видела в его глазах боль. Настоящую. Глубокую. Но своей боли было не меньше.
— Может, нам… — начал он.
— Что?
— Не знаю. Подумать.
— О разводе?
Он пожал плечами:
— О том, что дальше.
Я встала из-за стола. Прошла в спальню. Легла, не раздеваясь. Смотрела в темноту.
Думала: я права. Он не спросил. Я имела право отказать.
Но почему тогда так больно?
Цена границ
Прошло ещё два месяца. Мы не развелись. Живём вместе. В одной квартире. Как соседи. Вежливо здороваемся. Делим счета пополам. Не ссоримся.
Но что-то сломалось. Навсегда.
Иногда ночью я просыпаюсь. Думаю: а если бы я хоть раз занесла ей воды? Всего один раз. Не из жалости. Из обычной человечности.
Потом гоню мысли. Я не обязана была. Он не спросил моего согласия. Это моя граница. Моё право.
Только почему это право такое холодное?
Игорь встаёт раньше меня. Уходит на работу — не прощается. Вечером приходит. Ужинает молча. Уходит в спальню. По выходным уезжает к матери. Не приглашает меня.
Я не прошу.
Светка говорит: «Лен, может, стоит поговорить? Попытаться наладить?». Я отвечаю: «О чём говорить? Я права».
Она молчит. Потом: «Ты права. Но одинока».
Я отключаюсь. Смотрю в окно. Ноябрь. Голые ветки качаются на ветру.
Права. И одинока.
Может, это и есть цена границ.
Я пишу о том, что мы все переживаем, но боимся обсуждать вслух.
