— У вас деньги, как фантики, сыплются, — сказала Валентина Петровна и посмотрела на мой кошелёк, лежащий на краю стола.
Свои и чужие деньги
Кошелёк намок снизу, потому что она поставила кружку прямо на клеёнку, потом придвинула её к себе и оставила влажный круг, и я машинально пододвинула кошелёк обратно, но застёжку так и не защёлкнула.
— Не жалко вот так оставлять? — уточнила она.
— Я же здесь, — ответила я.
— Сегодня — да, — буркнула она. — А вообще…
Она пожала плечами и повернулась к плите, где в кастрюле тихо булькало и пахло лавровым листом с жареным луком, и от этого домашнего запаха мне почему-то становилось ещё более не по себе.
За последние месяцы я слышала про «фантики» уже несколько раз, и несколько раз после её визитов дома пересчитывала наличные, злилась на себя и всё равно не могла понять, где ошибка — в памяти или в кошельке.
— У вас всё не так, — сказала Валентина Петровна, помешивая. — Вы деньги теперь по карточкам гоняете, а наличные раскидываете.
— У меня всё посчитано, — ответила я.
Я посмотрела на её спину — та же сутулость, тот же вязаный жилет поверх домашнего платья, и ровно так же она стояла в тот день, когда я впервые пришла в этот дом четыре года назад.
Тогда она обернулась, прищурилась и сказала:
— Значит, ты — Елена. Вторая.
С тех пор это её внутренняя «вторая» я слышала даже тогда, когда она произносила моё имя без добавок.
Сегодня я приехала одна, потому что Андрей звонил из цеха на фоне гулких шагов и сказал, что у них проверка и его задержат.
— Мамке занеси фрукты, ладно, — попросил он. — И Маше что-нибудь сладкое, а я, если выберусь, вечером заеду.
Фрукты лежали в пакете у двери: две груши, несколько яблок и мандарины по акции.
Маша выглянула из комнаты, кивнула «здравствуйте» и тут же вернулась к ноутбуку, один наушник болтался на проводе, другой был в ухе, хвостик сидел неровно, как будто завязанный на бегу.
— Маша, иди пить, — крикнула Валентина Петровна. — Какао стынет.
— Сейчас, — отозвалась Маша, даже не повернув головы.
Я подтянула к себе кружку с какао, потому что дома утром успела только сделать глоток растворимого кофе на ходу, и густой сладковатый вкус чуть-чуть приглушил то сухое напряжение внутри.
Пока Валентина Петровна возилась у плиты, я в голове перебирала цифры: вчера сняла в банкомате три тысячи, полторы сразу отдала Андрею «на мелкие расходы», ещё пятьсот ушло в магазине, значит, в кошельке сейчас должна лежать ровно тысяча.
Эту тысячу я утром пересчитала так же внимательно, как считаю на работе чужие деньги, а потом открыла ящик стола и достала тонкий белый конверт из детского отдела.
В конверте лежали почти такие же купюры, как настоящие: те же цифры, те же рисунки, только бумага тоньше и печать бледнее — игровые деньги.
В детском отделе я стояла у стойки и чувствовала себя неловко, рядом женщина выбирала раскраски, ребёнок тянул к себе коробку с машинками, а продавщица, пробивая мне набор «для игры в магазин», спросила:
— Девочке?
— Да, — сказала я, потому что объяснять, что девочка — вроде как не моя, а деньги — очень даже мои, не было никакого смысла.
Дома я разложила настоящие и бумажные на столе, положила вверх две настоящие купюры, чуть ниже аккуратно сложила игрушечные так, чтобы из под верхней выглядывал только уголок и чтобы, если сунуть руку быстро, не глядя, их было легко перепутать.
Теперь этот кошелёк лежал рядом с моей ладонью, но только я знала, что внутри не всё обычное.
— У вас, молодых, всё в телефонах, — продолжала Валентина Петровна. — Пальцем провели — и нет денег.
— Мне пятьдесят два, — напомнила я. — Я уже не очень молодая.
— Для меня молодая, — отрезала она. — Всё равно у вас эти переписки да приложения вместо нормальной жизни.
— На телефоне у меня коммуналка и работа, — сказала я. — А наличные я просто так не раскидываю.
— Ну, ну, — ответила она, и голос у неё скользнул, как ложка по стенке кастрюли.
…Первый раз я недосчиталась денег весной, когда у Валентины Петровны был день рождения, и мы привезли ей торт, конфеты и цветы.
Андрей тогда под столом толкнул меня локтем, протянул пустой кошелёк и шепнул:
— У меня наличка кончилась, а здесь за доставку нужно заплатить, выручишь?
Я достала свой кошелёк, на глаз прикинула сумму, отдала тысячу, а дома вечером, раскладывая покупки и проверяя чеки, вдруг поняла, что где-то потеряла ещё одну купюру, но списала это на свою усталость и невнимательность.
Второй раз был в августе, когда мы заехали к ней после рынка, Андрей нёс пакет с овощами, я — коробку с пирожками, которые он любил, и Валентина Петровна вдруг вышла в коридор с моим пальто в руках:
— Я тебе карман заштопала, — сказала она. — А то дырка, всё растеряешь.
Я тогда поблагодарила, но дома, сунув руку в тот самый карман за кошельком, опять почувствовала, что сумма не сходится, а Андрей только махнул рукой:
— Лена, ты сейчас столько всего на себя взвалила, неудивительно, что уже циферки путаешь.
Я действительно многое тянула: работу, отчёты, звонки, плюс новую для себя роль — жены, у мужа, которой семья уже была до неё, и я сказала себе: ладно, хватит, ошиблась и ошиблась.
Но после августа внутри поселилось тихое «а вдруг», от которого не получалось отвлечься, как ни уговаривала себя быть разумной.
Когда Валентина Петровна приходила к нам домой, она любила заглянуть «ненадолго»: садилась на кухне, смотрела полки, могла неожиданно открыть шкаф с бельём и сказать:
— А как у тебя простыни сложены, не комком?
Я в такие моменты глубже дышала, натягивала улыбку и повторяла себе, что это не проверка, а способ пожилого человека чувствовать, что он по-прежнему что-то контролирует.
Пока однажды, проводив её, не открыла кошелёк и не увидела, что исчезла ровно та свежая купюра, которую утром положила отдельно, и тогда внутри что-то щёлкнуло, а вместе с этим щелчком пришло понимание, что дальше так оставлять нельзя.
К Андрею я тогда не пошла не из страха скандала, а потому что не хотела обвинять его мать, опираясь только на собственное «кажется» и несколько несхождений в памяти.
…Перед тем как поехать к ней сегодня, я позвонила Ларисе.
— Слушай, — сказала я, перекладывая игрушечные купюры из конверта в кошелёк, — если свекровь таскает у тебя из кошелька по тысяче, ты бы как?
— Ты с утра чем занята? — ответила Лариса. — Фильмов про расследования насмотрелась?
— Я несколько раз недосчиталась, — призналась я. — Но я не уверена.
— Я бы сначала поговорила, — сказала Лариса. — А не играла в сыщика, честно.
— То есть ты бы поверила, если бы тебе сказали: «Нет, я не брала»?
— Смотря кто, — честно призналась она. — Если бы моя свекровь — я бы ещё подумала. А твоя какая?
— Моя скажет, что я считать разучилась, — ответила я. — Или что деньги сами «улетели».
— Тогда делай, как считаешь нужным, — вздохнула Лариса. — Только потом не говори, что это я тебя надоумала.
Я нажала на красную кнопку, положила телефон на стол и поняла, что решение уже принято и что всё, что я делаю сейчас с конвертом и кошельком, — это не внезапный порыв, а логическое продолжение тех «а вдруг».
…Машу всё-таки удалось усадить за стол: она поставила ноутбук рядом, один наушник убрала, второй оставила висеть, откусила дольку мандарина, поморщилась и сказала:
— Кислый.
— Зато полезный, — ответила я.
— Ага, — равнодушно сказала она и снова посмотрела в экран.
— Как в школе? — спросила я.
— Нормально.
— С кем дружишь?
— Со всеми, — сказала Маша и чуть поджала губы, как будто разговор уже надоел.
Валентина Петровна посмотрела на меня так, будто я полезла с ненужными вопросами.
— Ты бы лучше про математику спросила, — заметила она. — У неё с этим… сложнее.
— И про математику спрошу, — ответила я. — Просто мне интересно, с кем она дружит.
Мы помолчали, и это молчание стало густым, как суп, который тихо кипел на плите.
Я допила какао, отодвинула кружку и нарочно оставила кошелёк на краю стола, застёжку не закрыла, а потом сказала:
— Я в туалет.
— Иди, — кивнула Валентина Петровна. — Я тут как раз посуду сполосну.
Коридор у неё узкий, дверь в кухню я не закрыла, только слегка притворила и сделала пару шагов, а потом остановилась и прислонилась плечом к стене.
В туалет я не пошла, а просто слушала, как в кухне шуршит тряпка по клеёнке и тонкой струйкой бежит вода из крана.
— Маш, ты звук убавь, — сказала Валентина Петровна. — У меня от этих мультиков голова квадратная.
— Уже, — отозвалась Маша.
Потом наступила короткая пауза, в которую легко помещается одно движение руки.
Я подалась к двери и посмотрела в узкую щёлку между косяком и притвором.
Валентина Петровна стояла боком ко мне, тряпкой протирала стол, другой рукой держала мой кошелёк, будто просто пододвигала его в сторону, а затем пальцы мягко скользнули внутрь.
Она не наклонялась, не заглядывала в кошелёк, продолжала смотреть на Машу и говорить ей:
— Ты уроки потом не забудь.
Купюра оказалась у неё в пальцах легко, как ложка, которой она только что мешала суп, движение было привычным и уверенным, без суеты, и рука почти сразу опустилась в карман домашнего платья.
В этот момент у меня ничего не «упало» и не «замерло», просто стало очень ясно: вот так это и происходит, без пафоса и без шороха.
Я вернулась в кухню обычным шагом, как человек, который действительно только что сходил в туалет.
— У вас кран подкапывает, — сказала я первое, что пришло в голову.
— Подкапывает, — согласилась она. — Всё мастера вызвать некогда.
Я подошла к столу, взяла кошелёк, открыла его спокойно, как открывают в магазине при проверке сдачи, и увидела, что верхняя купюра на месте, а той, что лежала под ней, уже нет.
Я подняла глаза.
— Вы что сейчас взяли? — спросила я.
Она застыла с тряпкой в руке, Маша повернула голову от ноутбука, как будто вдруг стало интереснее, чем в мультике.
— В смысле? — переспросила свекровь.
— Из моего кошелька, — сказала я. — Что вы сейчас взяли?
Она выпрямилась, прижала тряпку к груди и резко сказала:
— Да ничего я не брала.
— Тогда достаньте из кармана, — спокойно произнесла я. — То, что вы туда только что положили.
Мы молчали одну короткую секунду, а потом она дёрнула плечом, сунула руку в карман и достала мятую купюру.
Посмотрела на неё и на секунду растерялась: бумага чуть блестела, цифры были правильными, но, если присмотреться, сразу видно — ненастоящая.
— Это что? — выдохнула она.
— А вы скажите, — ответила я. — Что вы хотели взять?
Маша тихо закрыла ноутбук, в кухне стало слышно даже капли из подтекающего крана, и мы втроём стояли вокруг стола: я с открытым кошельком, свекровь с мятой бумажкой в руке и девочка, которая всё это видела, и от этого уже нельзя было сделать вид, что ничего не произошло.
Свои и чужие деньги
— Ты что придумала, Лена? — наконец сказала Валентина Петровна и сжала в пальцах мятую бумажку.
Голос у неё дрогнул, но не от стыда, а от злости и растерянности, перемешанных пополам.
— Я ничего не придумала, — тихо сказала я. — Я просто хотела понять, кто берёт мои деньги.
Маша сидела неподвижно, только шнур от наушника наматывала на палец и разматывала.
— Значит, ты меня проверяла, — медленно произнесла свекровь.
— Да, — ответила я. — Проверяла.
— Ты в своём уме? — сорвалась она на почти крик. — Мне семьдесят с лишним, а ты мне ловушки устраиваешь!
— Если бы вы не брали, — сказала я, — ловушка бы не сработала.
Она швырнула бумажку на стол.
— Подумаешь, тысяча рублей, — выкрикнула она. — У тебя деньги с карты сыплются, ты бы и не заметила!
— Это мои деньги, — ответила я. — И дело не в сумме.
Внутри у меня всё уже не прыгало, было ровно и холодно, как в кабинете, где считают чужие отчёты.
— Я могу дать сама, — продолжила я. — Но вы решили, что можно взять.
Она опустилась на стул, тряпку положила рядом, купюру оставила мятой у себя перед глазами.
— А что мне оставалось? — спросила она уже другим голосом. — Ты думаешь, я для себя брала?
Я молчала.
— Ты думаешь, я на шубу коплю? — усмехнулась она коротко. — На кого я, по-твоему, собираю?
Маша чуть дёрнулась.
— Бабушка… — начала она.
— Сиди, — отрезала Валентина Петровна. — Раз уж начали, пусть всё при тебе.
Она глубоко вздохнула.
— У меня пенсия восемнадцать тысяч, — произнесла она, глядя в клеёнку. — Коммуналка шесть. Остаётся двенадцать. На двоих.
Она стала загибать пальцы.
— Хлеб, молоко, крупы. — Один палец.
— Маше в школу. — Второй.
— Проезд. Свет. — Третий.
Потом запнулась.
— Эти вещи, которые ей нужны каждый месяц, — сказала уже тише. — Ты знаешь какие.
Я знала, без названий и диагнозов, просто то, что врач прописал для ухода, и что стоит это для её пенсии очень ощутимо.
— Пять тысяч на это уходит, — сказала она. — Посчитай сама, что остаётся.
— Семь, — ответила я.
Семь тысяч на еду, одежду, Машины тетради и хоть какие-то радости.
— Андрей вам переводит, — напомнила я. — Тысяч по десять, иногда меньше, но всё-таки.
— Он помогает, — согласилась она. — Но у него теперь другая семья. Ты.
Слово «ты» прозвучало так, будто это не просто местоимение, а приговор.
— Так бы и сказали, — произнесла я. — Попросили бы у нас.
— Пришла бы я к тебе, — резко сказала она. — И сказала: «Леночка, дай мне ещё пять тысяч каждый месяц на ребёнка, который тебе чужой». Ты что, обрадовалась бы?
Она подняла глаза.
— Ты бы дала? — спросила.
Я замолчала.
Честный ответ был не в голове, а где-то под рёбрами: если представить такую сцену год назад, я бы, скорее всего, начала считать, говорить про «надо посмотреть» и «давай подумаем», и едва ли сразу сказала бы «конечно, буду давать каждый месяц».
— Я не знаю, — сказала я.
— Вот и всё, — она откинулась на спинку стула. — Ты сама не знаешь, дала бы или нет. А Маше это нужно каждый месяц.
Мы помолчали.
— Воровать всё равно нельзя, — сказала я. — Даже если на ребёнка.
— Красиво говоришь, — усмехнулась она. — «Воровать». Я брала понемногу. По пятьсот. По тысяче. Ты бы не заметила.
— Но я заметила, — напомнила я.
Она посмотрела на меня холодно.
— Ты считать любишь, — сказала она. — У тебя вся жизнь по строчкам.
— Зато по-честному, — ответила я.
Маша вдруг тихо спросила:
— Можно я скажу?
Мы обе повернулись к ней.
— Бабушка, ты бы и у меня спросила, — сказала Маша ровным голосом.
— Я бы тоже сказала, что так нельзя.
— Иди к себе, — сказала Валентина Петровна.
— Это взрослый разговор.
Маша поднялась, взяла ноутбук, ушла в комнату и аккуратно прикрыла дверь.
Мы остались вдвоём.
— Я не люблю, когда меня делают воровкой, — произнесла свекровь. — Я всю жизнь честно работала.
— Я никого не делаю, — сказала я. — Вы сами брали. Я просто не хочу, чтобы это повторялось.
Она снова уставилась в клеёнку.
— Сына я просить не буду, — глухо сказала она. — Он подумает, что я не справляюсь.
— А меня вы решили вообще не спрашивать, — тихо ответила я.
Ответа не было.
Я закрыла кошелёк, игрушечную купюру оставила на столе.
— Я поеду, — сказала я.
— Езжай, — ответила она. — И свои фокусы со мной больше не устраивай.
— А вы не лазьте в мой кошелёк, — сказала я. — Тогда и фокусов не будет.
В прихожей я медленно натянула куртку, пакет с пустыми контейнерами зашуршал в руке.
Дверь в комнату была приоткрыта, и я увидела Машу: она сидела на кровати, обняв подушку, и смотрела не в ноутбук, а в стену.
— Маша, я пошла, — сказала я.
— До свидания, — ответила она, не поднимая глаз.
В подъезде пахло сыростью и чужим табаком, домофон пикнул, дверь тяжело хлопнула за моей спиной.
На улице было серо, мелкий дождь тянулся нитками, я шла к остановке и думала не о деньгах, а о том коротком детском: «ты бы и у меня спросила».
Андрей пришёл домой поздно, скинул обувь, повесил куртку и заглянул на кухню.
— Ты чего без света сидишь? — спросил он.
Над столом горела только маленькая лампа, чашка с чаем остыла и так и стояла нетронутая.
— Думаю, — сказала я.
— О работе опять? — он присел на край стула.
— Нет, — покачала я головой. — Я сегодня к твоей маме ездила.
Он улыбнулся.
— Ну и что, опять я мало ем и плохо одеваюсь? — попытался он перевести в шутку.
— Она берёт у меня деньги, — сказала я. — Из кошелька.
Улыбка исчезла мгновенно.
— В смысле — берёт? — спросил он.
— В прямом, — ответила я. — Я проверила. Сегодня.
Я рассказала всё: про весеннюю недостачу, про заштопанный карман, про игрушечные купюры и сегодняшнюю сцену на кухне.
Он слушал молча, только один раз провёл ладонью по лицу.
— Понимаешь, — сказала я в конце, — если бы это был один раз… но это не один.
Он встал, прошёлся по кухне и опёрся руками о спинку стула.
— Ты понимаешь, как это выглядит? — спросил он. — Ты подкараулила мою мать и подсунула ей ненастоящие деньги.
— Я хотела быть уверенной, прежде чем что-то говорить, — ответила я.
— И что, теперь ты уверена, что она… — он не договорил.
— Она сама призналась, — сказала я. — И объяснила, зачем брала.
Я пересказала разговор про пенсию, коммуналку и Машины нужды.
Он сел напротив, ладонями обхватил кружку, хотя в ней уже ничего не было.
— Ради Маши, значит, — сказал он.
Голос у него стал глухим.
— Ты не знал, сколько у них уходит? — спросила я.
— Примерно знал, — поморщился он. — Но я же каждый месяц перевожу им. Думал, что хватает.
— Сколько переводишь?
— По десять, когда получается. Иногда меньше.
Я быстро прикинула в уме: его десять плюс её восемнадцать, минус коммуналка, минус Машины средства.
Оставалось не так много.
— Андрюша, — сказала я мягче, — даже если не хватает, брать молча — всё равно неправильно.
Он посмотрел на меня.
— Знаешь, что она мне только что написала? — спросил он.
Он достал телефон, положил на стол и показал экран:
«Сынок, забери свои деньги. Твоя жена считает, что я воровка. Больше у неё ни копейки не возьму».
— Я не так сказала, — тихо заметила я.
— Но по сути — так, — ответил он. — Лена, это моя мать. Она всю жизнь…
Он не договорил, но продолжение и так повисло в воздухе.
— Она сама рассказала, — повторила я. — И сама сказала: брала.
Он какое-то время молчал, глядя в стол, потом спросил:
— Ладно. Сейчас честно. Если бы она год назад пришла к тебе и сказала: «Лена, помоги, нужно ещё пять тысяч каждый месяц на Машины вещи. Поможешь?» Ты бы согласилась?
Второй раз за день тот же вопрос, только из других уст.
— Не знаю, — сказала я. — Я бы, наверное, начала считать. Искать, где сократить. Просить тебя больше помогать. Может, иногда бы давала. Но вот так сразу, каждый месяц… не уверена.
Он усмехнулся без радости.
— Видишь, — сказал он. — Ты тоже не из ангелов.
— Я и не претендую, — ответила я. — Но теперь мы знаем, как есть. И надо решить, что дальше.
— Что тут решать? — он снова поднялся. — Мама обижена, ты уверена, что права. Я между вами. Классика.
— Не уходи в шутку, — попросила я.
Он остановился, снова сел.
— Ладно, — сказал. — По-взрослому. Ты её простишь?
Я задумалась, перед глазами всплыло её движение рукой к кошельку и Машин взгляд из-за приоткрытой двери.
— Я не готова сказать «всё нормально», — медленно произнесла я. — Мне нужно время.
— А Маше? — спросил он. — Ей тоже можно подождать? Или ей нужно, чтобы у неё вещи были каждый месяц?
Он попал в самое больное, но по делу.
— Вещи у неё будут, — сказала я. — Но я не хочу делать вид, что ничего не было.
— То есть как? — он смотрел внимательно.
Я встала, подошла к окну, посмотрела на мокрый двор под фонарём.
— Давай так, — сказала я. — Я буду каждый месяц переводить тебе пять тысяч на карту. В один и тот же день. Ты будешь отдавать маме. Скажешь, как хочешь. Но это — на Машу.
Он удивлённо поднял брови.
— Почему через меня?
— Потому что я не хочу напрямую помогать человеку, который залезал в мой кошелёк, — честно ответила я. — Но ребёнок в этом не виноват.
Он задумался, потом спросил:
— Тебе не жалко?
— Мне жалко, — сказала я. — И денег тоже. Но мне ещё больше не хочется жить с мыслью, что из-за моих принципов у твоего ребёнка чего-то нет.
Он кивнул.
— Ладно, — сказал. — Сделаем так.
Он взял телефон, быстро набрал сообщение.
— Написал маме, что мы будем Маше помогать больше, — пояснил он. — Без подробностей.
— И что воровать не надо? — не удержалась я.
— Это я с ней сам обсужу, — ответил он.
Так и пошло.
Каждый месяц в один и тот же день я открывала в телефоне приложение банка, набирала сумму и писала в назначении: «для Маши», перевод уходил на карту Андрея.
Это было похоже на оплату коммуналки: не жест доброты, а часть общего бюджета.
Валентина Петровна меня к себе больше не звала, иногда звонила Андрею — спросить про погоду, давление, Машину учительницу, со мной ограничивалась короткими поздравлениями по праздникам.
— С днём рождения, Елена, — говорила она в телефон. — Здоровья.
— Спасибо, — отвечала я.
И всё.
Прошёл почти год.
Однажды вечером Андрей принёс из почтового ящика пачку писем: счета, реклама, бумага про проверку труб, и среди всего — маленький конверт с детским почерком.
— Это тебе, — сказал он. — Тут твоя фамилия.
На конверте было аккуратно выведено: «Елене Сергеевне Крыловой. Лично».
Я вскрыла его, внутри лежала открытка с нарисованным домиком, солнцем в углу и наклейкой с котёнком, а под рисунком — несколько строк.
«Елена Сергеевна! Спасибо вам за помощь. Бабушка сказала, что вы каждый месяц отправляете деньги на меня. Я знаю, что вы меня не любите. Но всё равно спасибо. Маша».
Я прочитала один раз, потом второй, слова «я знаю, что вы меня не любите» словно сами выпрыгивали из строчки.
Я вдруг увидела все наши редкие встречи: как она сидела с ноутбуком, пока мы с Валентиной Петровной обсуждали коммуналку и продукты, как я спрашивала для вида «как в школе» и быстро уходила в разговор со взрослыми, как сама себе говорила: «это не мой ребёнок, у меня своя жизнь».
Глаза защипало неожиданно, не рыданиями, а так, будто воздух в кухне вдруг стал суше.
Андрей посмотрел на меня и сразу посерьёзнел.
— Что там? — спросил он.
Я протянула ему открытку.
Он прочитал, губы у него сжались.
— Мать, конечно, умеет подать, — сказал он. — Но спасибо ей, что хотя бы девочке сказала, откуда деньги.
— Тут дело не в ней, — сказала я.
Я провела пальцем по строчке «я знаю, что вы меня не любите».
— В чём тогда? — спросил он.
— В том, что она права, — ответила я. — Я её… не то чтобы не любила. Я старалась ничего не чувствовать.
Сказать это вслух было неприятно, но по-другому было бы неправдой.
— Ты не обязана её любить, — осторожно произнёс он. — Ты её не рожала.
— Не обязана, — согласилась я. — Но, наверное, обязана хотя бы не делать вид, что она где-то сбоку.
Мы помолчали.
Открытка лежала на столе между нами, маленький прямоугольник картона с весом гораздо больше своего размера.
— Тогда у твоей мамы, — сказала я, — я была уверена, что поступаю правильно. Сейчас… уже не так уверена.
— Ты всё равно имеешь право. На злость. — сказал он.
— Я не про злость, — ответила я.
— Я про то, что, может, сначала надо было поговорить, а потом уж устраивать ловушки.
— Поздно уже, — вздохнул он.
— Не совсем, — сказала я. — Маша написала. Значит, ей это важно.
— И что ты хочешь? — спросил он.
Я подумала.
— В выходные поехали к ним, — предложила я. — Без проверок. Просто сесть на кухне и поговорить.
Он посмотрел на меня с лёгким удивлением.
— Ты собралась маму простить?
— Не знаю, — честно сказала я. — Я хочу перестать жить так, будто у тебя две семьи, которые делают вид, что не видят друг друга. А посередине ребёнок.
Он усмехнулся, но уже мягче.
— Вот сейчас ты на святую похожа, — сказал он.
— Нет, — возразила я. — Я на усталую женщину похожа, которой надоело ходить кругами вокруг одного и того же.
Мы оба улыбнулись, немного криво, но всё-таки.
Открытка осталась на столе, потом я прикрепила её магнитом к боку холодильника, не на самое видное место, но и не туда, где совсем не видно.
Финала у этой истории пока нет: есть только решение съездить «по-людски» и девочка, которая честно написала, что знает о моей помощи и моей холодности.
Что считать воровством, а что — помощью, каждый в этой истории решает по-своему, а я для себя поняла одно: чужие деньги и свои границы — это всегда про выбор, и иногда маленькая детская открытка показывает, где ты сама украла у кого-то возможность быть ближе.
Если вам близки такие истории про деньги, границы и родных, которые умудряются быть и своими, и чужими одновременно, оставайтесь здесь надолго, делитесь своим опытом в комментариях и не стесняйтесь ставить знак «мне важно» — так мы поймём, продолжать ли эту семейную историю дальше.
