— Ты опять решила за меня всё? — Дима влетел в кухню так, будто его кто-то поджёг сзади, хлопнул дверцей холодильника и уставился на Катю так, будто она лично обидела всю его фамилию.
Катя медленно подняла глаза от кружки чая, вдохнула и сказала спокойно, но с тем фирменным холодком, который у неё появлялся, когда терпение уже на последнем издохе:
— Я ничего не решала. Просто забрала свои ключи. Потому что мне надоело приходить домой и обнаруживать тут твою маму без предупреждения. Иногда даже тебя тут нет, а она уже ставит мне “оценку за поведение”.
Дима вспыхнул:
— Ты драматизируешь! Мама вообще-то просто помогает! Она видит, что мы… ну, что тебе тяжело.
— Тяжело? — Катя усмехнулась. — Мне тяжело, да, особенно когда взрослая женщина ходит по моей квартире с выражением “сейчас устрою вам ревизию”, и ты стоишь рядом, как школьник, который боится, что его поставят в угол.
Дима открыл рот, но в коридоре раздался характерный стук каблуков — уверенный, громкий, такой, будто человек идёт по сцене, а не по тесному коридору обычной московской квартиры.
— Ой, да ладно вам, — сказала из прихожей Тамара Ивановна. — Я слышу. И заодно скажу: если я захожу, это потому что у меня есть ключ, который мне, между прочим, дал МОЙ сын. И если у вас тут бардак, то спасибо, что не стыдно хоть перед роднёй.
Катя втянула воздух сквозь зубы.
Началось.
Она сидела на табурете, сжимая кружку так, как будто пыталась ею согреть собственные нервы. На улице февраль, хмурый московский — тот, когда снег уже серый, дороги в каше, а люди ходят с лицами “не трогай меня, я уже на пределе”. И Катя отлично вписывалась в эту атмосферу.
— Ну привет, — сказала она, когда свекровь наконец заявилась в кухню, не удосужившись ни поздороваться нормально, ни снять шарф. Он висел на ней, как символ власти. — Мы тут как раз обсуждали, почему ты считаешь, что можешь приходить в любой момент.
— Потому что я мать, — резко бросила Тамара Ивановна. — И я переживаю. Я, между прочим, вижу, что вы живёте… ну так себе. Тесно, неуютно. Девочка явно не справляется. Да и запах на кухне такой… домашний, что ли. Простенький.
Катя усмехнулась чуть громче, чем стоило бы:
— “Домашний” — это плохо?
— Это дешево, — отрезала свекровь. — Вот сегодня заходила — у вас овощи на подоконнике стоят. Овощи. Ты что, огород тут развела?
— Да, — ответила Катя. — Захочу — и козу заведу. Это моя квартира.
Дима закашлялся, будто подавился воздухом.
— Кать, ты можешь не…
— Что “не”? — Катя вскинулась. — Не говорить правду? Или не напоминать, что я вообще-то хозяйка квартиры?
Тамара Ивановна скрестила руки:
— Хозяйка, да. Только семья — это не одна ты. И раз вы женаты, значит, и решения должны быть общими. А я, как старший человек—
— Как старший человек ты могла бы научиться стучаться, — перебила Катя.
В комнате повисло тяжёлое, липкое молчание, как пар над варящейся кастрюлей — горячий, удушливый.
И что самое мерзкое — Катя понимала, что эта ситуация не новость. Она знала, на что подписывается, когда выходила замуж за Диму. Знала, что он мамин мальчик, что решения принимает долго, что иногда путает уверенность с удобством. Знала — но надеялась, что её любовь, её спокойствие как-то это компенсируют.
Ага. Щас.
Она уже сто раз об этом думала. С самого начала, с той самой свадьбы, которая прошла не так, как она мечтала. Даже не близко. Маленькая, уютная роспись превратилась в банкет “на восемьдесят персон”, где половину гостей Катя видела впервые. И все они смотрели на неё как на приложение к Диме. Как будто она — галочка в списке: “сын женился, можно хвастаться соседкам”.
Тогда Катя впервые почувствовала себя лишней на собственном празднике.
И вот теперь — дома, на своей территории — она чувствовала то же самое.
— Тамара Ивановна, — сказала она наконец, медленно, спокойно, без крика. — Давайте так. Я устала. Правда. Устала от давления, от комментариев, от ваших “советов”, от того, что вы будто проверяете, насколько я соответствую вашим стандартам. Но я никому ничего не должна. Ни вам. Ни вашему представлению о том, как должна жить “правильная жена”.
Свекровь подалась вперед, глядя на Катю как хирург на пациента, который вдруг осмелился что-то возразить:
— Ты ещё молодая. Ты не понимаешь. Я хочу, чтобы вам было лучше. Чтобы вы жили по-человечески. Вот квартира эта — она маленькая. Вырастете — что? Детей куда?
Катя почувствовала, как в груди поднимается горячая волна раздражения.
— Вот вы всё про “детей”, “семью”, “жизнь”. А спросить, чего хочу я… вам не приходит в голову?
Тамара Ивановна закатила глаза:
— Девочка, в твоём возрасте люди не знают, чего хотят.
Катя фыркнула:
— Зато отлично знают, чего не хотят. И я, например, не хочу, чтоб вы хозяйничали у меня в доме.
Дима наконец вмешался, тихо, жалко, словно стесняясь собственного голоса:
— Кать… ну давайте не будем ругаться.
— А как не будем? — резко повернулась она к нему. — Пока ты стоишь и молчишь? Пока твоя мама пытается устроить из моей квартиры проходной двор? Пока меня учат, как жить?
Дима опустил глаза, ковыряя ногтем край стола.
Катя вдруг поймала себя на мысли: в нём нет злости. Нет уверенности. Нет даже мужского упрямства. Только привычка слушать тех, кто громче.
Свекровь, почувствовав себя триумфатором, поставила финальную точку:
— Короче. Мы с Димой решили так: квартира продаётся. Покупаем просторную, всем будет хорошо. Деньги — в семью. Ты согласна?
Катя засмеялась. Тихо. Опасно тихо.
— “Мы с Димой решили”, да? — повторила она. — А я где в этом решении?
— Ты — часть семьи, — ответила свекровь. — Но решают старшие.
Катя поставила чашку, встала и сказала ровно, чётко:
— Тогда слушайте: продавать я ничего не буду. И подписи под ваши бумажки ставить не собираюсь. Это мой дом. И мои решения.
— Это не твоё решение! — выкрикнула свекровь.
Катя шагнула ближе и посмотрела ей прямо в глаза:
— Тогда вам придётся смириться.
И в этот момент она поняла: назад дороги нет.
Дима растерянно поднял голову:
— Кать… ну может… ну подумаем?
Она посмотрела на него так, что он тут же смолк. Он не злой. Он просто слабый. А слабые всегда выбирают сторону, где меньше сопротивления.
— Ну охренеть теперь… — именно это Катя пробормотала себе под нос утром, когда услышала, как скрипит входная дверь. Скрип этот она уже знала наизусть: лёгкий, с паузой в середине, будто дверь каждый раз передумывала впускать нежеланных гостей, но всё-таки сдавалась.
Она вышла в коридор и увидела, что Дима шаркает ботинками, словно в детстве влез в комнату с улицы и пытается замаскировать следы. В руках пакет из магазина — классика жанра: когда мужик чувствует себя виноватым, он приносит еду, будто ею можно чинить отношения.
— Кать… — начал он, но голос его звучал так, словно он сам себя не слышал. — Я тут купил твою эту… ну… кашу. Которую ты ешь иногда. Нормальная такая.
Катя сдержанно кивнула:
— Спасибо. Очень трогательно.
Он поёрзал на месте:
— Мам вчера, ну… перегнула. И ты… ну, тоже. Все сорвались.
— Дима, — Катя сделала шаг к нему, — ты понимаешь, что дело не в “сорвались”? Это уже не первый день, не первый месяц. Она не заходит ко мне — она диктует мне, как жить. А ты стоишь рядом и киваешь.
— Я не киваю, — обиженно сказал он. — Я просто… ну… не хочу ссор.
— Ты как будто вечно между всех стульев сидишь, — тихо сказала она. — И каждый раз выбираешь тот, под которым твоя мама.
Дима нахмурился так, будто она обидела его любимую игрушку:
— Ну а что мне делать? Она переживает. Папа переживает. Да все переживают. У нас же семья.
Катя фыркнула:
— Семья — это не когда тебя зажимают до состояния коврика у двери. Семья — это когда тебя, внимание, уважают. Но я, видимо, жду невозможного.
Она прошла мимо него в кухню. Дима поплёлся следом, будто надеялся, что разговор сам по себе превратится в “ну ладно, давай чай пить и забыли”.
Катя поставила чайник, опёрлась на стол и сказала:
— Я вчера долго думала. Если вы снова планируете приходить толпой и устраивать разнос, я просто поменяю замки.
Дима вздрогнул:
— Это… угроза?
— Это предупреждение, — спокойно ответила она. — Я устала. Я не обязана терпеть театральные выступления твоей мамы у себя дома. Да и твоё вечное “давай без ссор” уже не работает.
Он опустил глаза, взял со стула какой-то уголок скатерти, начал его теребить — привычка, от которой Катю порой корёжило.
После завтрака он ушёл — не хлопнув дверью, но и не поцеловав в щёку, как делал раньше. Просто вышел. И в квартире воцарилась тишина, в которой Катя слышала буквально всё: шум машин под окнами, шаги соседа сверху, даже то, как капля воды в раковине лениво сползает по металлу.
Она села на диван и уставилась в стену. Без телевизора, без музыки — просто так. Мыслей было много, но они двигались хаотично, как люди на входе в метро в час пик: каждый о чём-то своём, все толкаются, но впереди никто не проходит.
У неё было чувство — что-то скоро рванёт. И рванёт так, что лететь будет всё, что ещё удерживалось.
Ближе к обеду телефон завибрировал.
Тамара Ивановна.
Ну конечно.
Катя не взяла. Через минуту — снова.
Потом третье.
Четвёртое.
Пятое.
Она смотрела на экран с таким видом, будто телефон предлагал ей поучаствовать в финансовой пирамиде. И наконец нажала “принять” — не потому, что хотела говорить, а потому что устала слушать звонки.
— Катя? — голос свекрови был ледяной, но под ним проскальзывала нервная дрожь.
— Да?
— Я хотела сказать, что мы с Димой поговорили. Он тоже считает, что твоё решение — несерьёзное. Вы должны думать о будущем, а не держаться за старую двухкомнатную норку, как за талисман.
Катя медленно закрыла глаза.
“Норка”.
Опять.
— Тамара Ивановна, — начала она ровно, — я повторю последний раз. Продавать квартиру я не собираюсь.
— Это не решение! — вскрикнула свекровь. — Ты ведёшь себя… ну… эгоистично! Ты не думаешь о семье! Ты…
Катя спокойно отключила звонок.
Послушала тишину.
И впервые за много месяцев не почувствовала вины.
Вечером Дима снова пришёл. На этот раз — уже заметно на взводе.
— Кать, можешь объяснить, что за цирк? — начал он с порога. — Мама в слезах, говорит, ты на неё орёшь и трубку бросаешь! Она же из-за нас переживает!
Катя медленно встала из-за стола, подошла к нему вплотную:
— Ты когда-нибудь слышишь мои слова? Или только её?
— Я слышу всех! — выкрикнул он. — Просто… ну… ты же могла мягче! Она же от души!
Катя рассмеялась — громко, нервно, будто кто-то открыл окно зимой:
— От души? Давление, требования, попытка выбить из меня квартиру? От души?
Дима начал ходить по комнате туда-сюда, как человек, который пытается одновременно решить сложное уравнение и не расплакаться от паники:
— Кать, ну пойми… сейчас тяжело. У отца дела разваливаются. Он реально в долгах. Если мы поможем—
Катя перебила резко:
— Помочь — это дать денег, если они есть. Помочь — это поддержать. Помочь — это сделать что-то по доброй воле. Но ты просишь меня не помочь, а отказаться от единственного, что у меня есть. От квартиры деда. От моего дома. От моей безопасности. Они хотят, чтобы я всё отдала, а взамен… что? Благодарность твоей мамы, которая завтра же скажет, что я недостаточно благодарна?
Дима остановился, отвернулся к окну и тихо сказал:
— Я просто хочу мира. Хочу, чтобы вы ладили.
— А я хочу, чтобы ты хоть раз занял мою сторону, — сказала Катя. — Хоть раз.
Он молчал. И это молчание было хуже любого крика.
Ночью Катя лежала, не спала. Он — рядом, но как будто в другой квартире. Они почти не говорили. И воздух между ними стал таким плотным, что им обоим приходилось будто протискиваться сквозь него.
Катя думала о том, как всё началось.
Первые свидания.
Его смех.
Иллюзия, что он — “надёжный”.
А потом — свадьба под руководством его матери, как будто Катя — реквизит.
Переезд.
И всё. Машина покатилась под горку. Ускоряясь.
К утру она уже знала: конец близко. Настолько близко, что его можно почувствовать, как весеннюю оттепель — сначала в воздухе, потом под ногами, в лужах, в сырости.
Только сейчас была не весна. Был февраль. И впереди — ледяной, жесткий разговор.
Катя перевернулась на другой бок, прошептала в темноту:
— Ну что ж. Завтра — продолжим.
***
— Если ты сейчас выйдешь из этой квартиры — можешь не возвращаться! — выкрикнула Катя, хотя сама не ожидала от себя такого резкого старта.
Дима застыл в дверях, одной рукой держась за ручку, другой — за рюкзак. Рюкзак он взял “на всякий случай”, но по его лицу было видно: он уже мысленно ушёл. Осталось только физически сделать шаг.
— Не начинай, — пробормотал он. — Я просто еду к родителям. На пару дней. Там… ну… надо поговорить. Мама переживает, отец в стрессе, все на нервах.
— А я что? — Катя сделала к нему шаг. — Я тут кто? Фонарик аварийный? Включил, когда темно, и забыл?
Он тяжело вздохнул, будто этот вздох должен был решить всю их семейную драму.
— Ты же знаешь, всё это временно. Надо просто переждать.
Катя рассмеялась так, что он вздрогнул:
— Переждать? Ты три года всё “пережидаешь”! Каждый раз, когда надо хоть немного встать на свою сторону, когда нужно сказать маме “мам, хватит”, ты уходишь в туман: “надо переждать”. Ты — профессиональный переждунист, Дим.
Он поморщился:
— Зачем так грубо?
— Потому что по-хорошему с вами никто не умеет, — отрезала Катя. — Ты с мамой привык так жить: она говорит — ты делаешь. Она решает — ты соглашаешься. Но я не твоя мама. Я не буду скакать по струнке.
Он открыл рот что-то сказать, но телефон завибрировал. На экране — “Мама”.
Катя вскинула брови:
— Ну давай. Возьми. Ей же важнее. Я подожду.
Дима выключил звук и сунул телефон в карман, будто это могло решить что-то глобальное.
— Кать, ну перестань. Не надо так. Я люблю тебя…
— Ты любишь спокойствие, — перебила она. — И ради этого спокойствия ты готов жертвовать кем угодно. Хоть мной, хоть собой, хоть нашей жизнью. Лишь бы никто не ругался.
Он опустил взгляд.
— Ну а что делать? Семья же…
Катя резко ударила ладонью по столу:
— Семья — это мы с тобой! А не ты и твоя мама против меня!
Он молчал. Долго. Слишком долго.
А потом сказал тихо, но твёрдо:
— Я всё равно поеду. Понимаешь? Там сейчас нужно быть. Папе плохо, мама сама в панике, там бардак полный. Я сын. Я не могу просто сидеть тут.
Катя смотрела на него и чувствовала, как внутри всё ломается. Но одновременно — что-то странно освобождается.
— Иди, — сказала она, отступив назад. — Только знай: когда ты вернёшься, если вернёшься, всё уже будет по-другому.
Дима нахмурился:
— Это… угроза?
— Это констатация, — сказала Катя. — Ты сам всё выбрал.
Он смотрел на неё ещё секунду, две… потом развернулся и ушёл. Дверь закрылась — не громко, но глухо, как крышка тяжёлой коробки.
Катя осталась в тишине. Настолько густой, что она ощущалась почти как вещество.
Первый час она просто ходила по квартире. Просто ходила. Трогала полки, подушки, кухонные полотенца, как будто проверяла: это — моё, это — тоже моё, а вот это — ещё моё. И здесь воздуха стало больше. Гораздо больше.
Когда через два часа раздался стук в дверь, Катя уже знала, кто это.
Открыла — и увидела Тамару Ивановну. В пальто, с надвинутым на глаза капюшоном, но с таким выражением лица, которое всегда означает одно: “сейчас будет сцена”.
— Катя, нам надо поговорить, — сказала она, переступая порог без приглашения.
Катя прикрыла глаза, вдохнула, выдохнула:
— Давайте быстро. У меня нет времени.
— У тебя нет времени? — свекровь вскинула брови. — Это у нас нет времени. Дима только что приехал, сидит там, как в воду опущенный. И всё из-за твоих истерик!
Катя усмехнулась:
— Истерик? А то, что вы три месяца давите на меня, навязываете решения, лезете в дом — это что? Медитация?
— Я стараюсь для вас! — выкрикнула свекровь. — Я вас тяну! Я хочу, чтобы вы жили нормально!
— Нормально по вашим стандартам, — уточнила Катя. — То есть — под вашим контролем.
Тамара Ивановна шагнула ближе:
— Ты ведёшь себя как ребёнок. Ты не понимаешь, как устроена семья. Ты…
— Я всё понимаю, — перебила Катя. — И именно поэтому больше так не буду.
Свекровь замерла, будто слова Кати ударили её по лбу.
— Катя, — сказала она уже более осторожно, — давай не будем разрушать всё. Я знаю, ты упрямая. Но подумай: если ты не передумаешь… Дима уйдёт.
Внутри у Кати что-то дёрнулось. Но она всё равно сказала:
— Это его решение. Он взрослый.
— Он любит тебя! — выкрикнула Тамара Ивановна.
— А где эта любовь была, когда вы на меня давили? — спросила Катя. — Где она была, когда он позволял вам влезать в мою жизнь? Где она была, когда вы втроём пришли с документами?
Тишина. Липкая. Тяжёлая.
— Вот видишь, — сказала Катя. — Вы не знаете ответ.
Тамара Ивановна смотрела на неё долго. Потом, неожиданно тихо:
— Ты думаешь, я плохая? Думаешь, я хочу вам зла?
Катя покачала головой:
— Нет. Вы просто хотите жить так, как удобно вам. И ожидаете, что все вокруг подстроятся. Но это больше не работает.
Свекровь подняла подбородок:
— Всё равно… Дима тебя любит.
Катя посмотрела ей прямо в глаза:
— Если любит — вернётся. Если нет — значит, так и должно быть.
— И ты ради квартиры готова разрушить семью? — спросила свекровь.
— Я ради себя готова перестать быть удобной, — ответила Катя.
Свекровь резко развернулась и ушла, громко хлопнув дверью.
А Катя… впервые не испугалась хлопка.
Прошла неделя.
Ни Дима, ни его родители не появлялись. Не звонили. Не писали. Полная тишина. И эта тишина была одновременно страшной и… исцеляющей. Катя постепенно начала дышать глубже, свободнее.
Она мыла полы — и не думала, кто войдёт без стука. Она готовила — и не ждала комментариев. Она включала громкую музыку и не ловила косых взглядов.
Она впервые за долгое время жила.
И вот в четверг днём раздался звонок в дверь.
Катя открыла — и увидела Диму. Уставшего, с синяками под глазами, но… спокойного. Или просто выжатого.
— Привет, — сказал он тихо.
— Привет.
Он вошёл. Осмотрел квартиру. Словно чужую.
— У тебя… чисто, — пробормотал он.
Катя усмехнулась:
— Спасибо за оценку. Что хотел?
Он сел на край дивана, как человек, который боится, что его выгонят:
— Я думал всю неделю. Много думал. Ты была права. Про маму. Про меня. Про всё. Я… ну… я реально слишком зависим. И я… понимаю, что тебе тяжело со мной.
Катя молча слушала.
— Я хочу попробовать ещё раз, — сказал он. — По-настоящему. Без мамы. Без давления. Я… я хочу вернуться. Если ты… ну… если ты готова.
Он поднял на неё глаза. И в них было всё: страх, сожаление, надежда. И что-то вроде настоящего взросления.
Катя долго молчала. Минуту. Две. Три.
Потом сказала:
— Дим… знаешь, что я поняла за эту неделю?
Он сглотнул:
— Что?
— Что я больше не готова жить в постоянном страхе, что твоя мама снова объявится с претензиями. Не готова ждать, когда ты решишь, что твоя жизнь — твоя. Я устала. И я не хочу начинать сначала там, где уже нет доверия.
Он побледнел:
— То есть… ты…
Катя кивнула:
— Да. Нам лучше отпустить друг друга. Ты — своей дорогой. Я — своей. Без злобы. Без войны. Просто… всё. Хватит.
Дима опустил голову. Плечи рухнули. Он тихо сказал:
— Если честно… я это чувствовал. Но надеялся…
— Я тоже надеялась, — сказала Катя мягче. — Но надежды — это не отношения.
Он сидел долго. Потом встал. Подошёл к двери. Обернулся:
— Спасибо, что сказала честно.
— Спасибо, что услышал, — ответила она.
Он вышел. И на этот раз Катя не почувствовала пустоту. Только тёплую, глубокую ясность.
Через месяц она получила письмо от суда: развод оформлен. Всё официально. Всё чисто. Всё без скандалов.
Катя пришла домой, повесила пальто, поставила чайник.
Квартира была тиха. Спокойна. Свободна.
Она подошла к окну, посмотрела на двор — дети гоняют мяч, соседка ругается на собаку, машины толкаются в пробке у выезда. Всё привычно, всё живое.
Катя улыбнулась.
— Ну что, дом, — сказала она вслух. — Теперь мы точно с тобой вдвоём.
И впервые эта мысль не пугала.
Она вдохнула. Глубоко, спокойно.
И поняла: вот теперь начинается жизнь, в которой она — главный человек.
И больше никто в неё не войдёт без стука.
