— Ты бы хоть совесть имела, Юлька. У тебя там три спальни планируется, а Лариска третьего на кухне в коляске укачивает, потому что в комнате дышать нечем.
Галина Петровна не говорила, она вбивала слова, как гвозди в крышку гроба моей спокойной жизни. Мы стояли посреди участка, где только вчера бригада залила фундамент под террасу. Ветер гонял по глине обрывки полиэтилена, пахло сырым бетоном и прелой осенней листвой. Я поправила воротник куртки, глядя, как мать носком своих стоптанных сапог брезгливо ковыряет кучу щебня, словно это была не стройка, а куча навоза.
— Мам, мы это обсуждали, — голос у меня был ровный, профессионально-глухой. Так я разговариваю с водителями фур, когда они срывают сроки поставки. — Это мой дом. Мои деньги. Моя ипотека на пятнадцать лет.
— Ипотека у неё! — всплеснула руками мать, и её лицо пошло красными пятнами. — А у сестры твоей — жизнь поломанная! Толик её без работы сидит полгода, сократили человека, а у них трое по лавкам! Ты, как сыр в масле, одна катаешься. Ни мужа, ни детей, зачем тебе сто сорок квадратов? Солить их будешь? Эхо там слушать?
— Жить я там буду.
— Жить… — передразнила она. — Люди вон в общежитиях живут и радуются, а ты барыню из себя строишь. Короче так. Я с отцом посоветовалась, хоть он и молчит вечно, но кивнул. Ты переписываешь этот недострой на Ларису. Толик рукастый, сам достроит, сэкономит. А ты пока в их однушку переедешь. Она в центре, ликвидная, тебе одной за глаза. Ещё и спасибо скажешь, что от долгов тебя избавили.
Я даже не сразу нашлась, что ответить. Наглость была настолько монументальной, что вызывала почти восхищение.
— Толик рукастый? — переспросила я, вспоминая, как этот «рукастый» зять прикручивал полку и пробил проводку, обесточив весь подъезд. — Мам, ты себя слышишь? Ты предлагаешь мне отдать дом, в который я вложила всё, что заработала за десять лет пахоты на севере, в обмен на убитую хрущевку с тараканами, которая даже не в собственности Ларисы, а в ипотеке, за которую они не платят?
— Платят они! С задержками, но платят! — визгливо крикнула мать. — И не смей сестру грязью поливать. Ей просто не повезло. Не всем быть такими ушлыми, как ты.
В этом было всё отношение Галины Петровны. Моя работа начальником логистического отдела в крупной транспортной компании называлась «ушлостью». А бесконечные декреты Ларисы и пьянство её мужа — «невезением».
— Разговор окончен, — я отвернулась и пошла к машине. — Уезжай, мам. Тут грязно, испачкаешься.
— Неблагодарная! — полетело мне в спину. — Кукушка! Мы для тебя всё, а ты… Вот помру, узнаешь!
Они не отстали. Напротив, это была только артподготовка.
Через два дня на пороге моей съемной квартиры (пока дом строился, я жила в «двушке» на окраине) нарисовалась сама Лариса. Выглядела она, надо признать, жалко. Посеревшее лицо, немытые волосы, собранные в какой-то невнятный узел, растянутый кардиган, который помнил ещё времена моей школьной юности. На руках у неё висел годовалый Димка, за подол цеплялась четырехлетняя Аня. Старший, семилетний Никита, стоял рядом и угрюмо ковырял носом.
— Юль, пусти, — буркнула она вместо приветствия. — Толик опять… ну, короче, поругались мы.
Я молча отошла в сторону. Не пустить сестру с детьми я не могла, хоть и понимала — это тактическая ошибка.
В квартире сразу стало тесно и шумно. Димка орал, Аня требовала мультики, Никита без спроса полез в холодильник. Лариса плюхнулась на диван, вытянув ноги в дырявых носках.
— Есть че пожрать? — спросила она тоскливо. — У нас шаром покати. Толик последние деньги на какую-то схему в интернете спустил, говорит, через неделю миллион поднимет.
— Ларис, ты же понимаешь, что это бред? — я достала кастрюлю с супом. — Никакого миллиона не будет.
— Тебе легко говорить, — огрызнулась сестра, запихивая в рот кусок хлеба. — Ты умная. А я… я просто женского счастья хотела.
— Счастье — это когда муж не работает и деньги проигрывает?
— Не начинай, а? И так тошно. Мама сказала, ты дом строишь.
Вот оно. Я напряглась, помешивая суп.
— Строю.
— Большой?
— Нормальный.
— Мама говорит, ты могла бы нас пустить, когда достроишь. Ну, типа, второй этаж нам выделить. Мы бы тебе не мешали. Я бы по хозяйству помогала, Толик бы двор в порядок привел…
Я представила эту картину: Толик, приводящий двор в порядок, — это горы окурков и пустые бутылки под кустами роз.
— Нет, Лариса.
— Почему? — она искренне удивилась, даже жевать перестала. — Тебе жалко? Мы же родные люди!
— Потому что я строю дом для себя. Я хочу приходить с работы и слышать тишину, а не скандалы Толика. Хочу, чтобы мои вещи лежали там, где я их положила.
— Эгоистка, — констатировала Лариса без злобы, скорее с усталой констатацией факта. — Вся в отца. Тот тоже вечно в гараже прятался. Слушай, займи пять тысяч? На памперсы и еду. Толик как с «темы» снимет куш, отдадим.
Я дала ей пять тысяч. Не в долг, а просто так. Знала, что не вернут. Лариса ушла, оставив после себя крошки на диване, липкое пятно на полу и стойкий запах безнадежности.
Вечером позвонил прораб, Михалыч. Мужик суровый, немногословный, но дело своё знающий.
— Юлечка Сергеевна, тут такое дело… — он замялся. — Гости у нас на объекте. Хозяевами представляются.
— Какие гости? — у меня похолодело внутри.
— Да баба какая-то крикливая и мужик с ней, хлипкий такой, с перегаром. Замеры делают. Мужик уже работягам моим указывать начал, мол, здесь перегородку не ставьте, здесь мы детскую сделаем. Я их пока за ворота выставил, но они грозятся полицию вызвать, говорят, документы привезут.
Меня затрясло. Не от страха — от ярости. Я прыгнула в машину и помчалась на участок.
Когда я приехала, «гости» уже ушли, но осадок остался. Михалыч курил у бытовки, хмуро глядя на меня.
— Юль Сергевна, вы бы разобрались с родней. Мужик этот, Толик, он ведь не просто командовал. Он цемент пытался грузить в свою «девятку». Сказал, «на другую дачу надо, тут лишнее».
— Какую другую дачу? — опешила я.
— А я почём знаю? Сказал, у тещи крыльцо развалилось, надо подмазать. Я ему чуть лопатой не дал.
Я набрала матери. Трубку она взяла не сразу.
— Что тебе? — голос был ледяной.
— Мама, какого чёрта Толик делает на моей стройке? Почему он пытается воровать мой цемент?
— Не воровать, а взять по-хозяйски! — тут же взвилась она. — У меня на даче ступеньки сгнили, ноги переломать можно! А у тебя там этого цемента — горы! Тебе для матери жалко мешок?
— Мама, это воровство. И если я ещё раз увижу Толика или Ларису на участке, я напишу заявление в полицию. И мне плевать, что они родня.
— Ты… ты чудовище! — выдохнула мать. — Твоя сестра в однушке ютится, дети друг у друга на головах сидят, а ты за мешок цемента удавишься! Да чтоб у тебя этот дом треснул!
Она бросила трубку. А я стояла посреди каркаса своего будущего дома, смотрела на звёзды и думала: почему «родная кровь» — это всегда про то, чтобы выпить её до последней капли?
Развязка наступила через месяц. Я была на работе, разгребала завал с таможней, когда телефон завибрировал. Звонила соседка родителей по даче, тетя Валя.
— Юлька, ты бы приехала, — прошептала она в трубку, словно шпион. — Тут у твоих… беда вроде. Или не беда, но шумят сильно. Полиция приезжала.
— К родителям?
— Нет, они ж на даче живут сейчас, пока тепло. Сюда и приезжали. И Толик твой тут, и Лариска. Орут, дерутся. Отца твоего, по-моему, скорая забрала.
Сердце ухнуло куда-то в район желудка. Отца я любила. Он был тихим, забитым матерью человеком, который всю жизнь прятался от скандалов в работу или в гараж.
Я сорвалась с работы, благо должность позволяла. До дачи родителей было сорок километров. Я долетела за полчаса.
У калитки старого дачного домика стояла патрульная машина. Внутри, на веранде, сидела Лариса, размазывая тушь по лицу. Толик, с подбитым глазом, угрюмо курил, сидя на ступеньках. Мать металась по участку, хватаясь то за сердце, то за голову.
— Где папа? — рявкнула я, влетая во двор.
— В больнице, — всхлипнула Лариса. — Давление скакануло. Инсульт вроде…
— Из-за чего?
Мать остановилась, посмотрела на меня безумными глазами и вдруг ткнула пальцем в сторону Толика.
— Из-за него! Ирод! Промотал всё!
Постепенно, из воплей и всхлипов, сложилась картина. Страшная и нелепая в своей простоте.
Оказалось, что никакой «однушки» у Ларисы и Толика уже полгода как нет. Они её продали. Толик убедил Ларису и тёщу (мою мать), что нужно вложиться в какой-то «верный бизнес» — перепродажу крипто-оборудования или чего-то в этом духе. Они продали квартиру, сняли ту самую «убитую» хрущевку, чтобы перекантоваться месяц-другой, пока пойдут миллионы.
Но миллионы не пошли. Партнер Толика исчез с деньгами. А деньги за аренду кончились. Хозяин хрущевки дал им срок до завтра — выметаться.
Но это было полбеды. Самый смак был в том, что мать, добрая душа, чтобы помочь «молодым» перекрыть кассовый разрыв, заложила свою дачу. Единственное место, где отец чувствовал себя человеком, где он выращивал свои помидоры и виноград.
Срок выплаты по залогу прошел вчера. Сегодня приехали коллекторы — какие-то мутные типы, которые популярно объяснили, что дача больше не их. Отец, узнав об этом (от него всё скрывали до последнего), просто упал.
— Юля, — Лариса подползла ко мне, хватая за штанину. — Юлечка, нам некуда идти. Вообще некуда. Завтра нас выгонят на улицу с детьми. Мамке тоже на даче нельзя оставаться. Квартира родителей — там ремонт, ты же знаешь, отец полы вскрыл, там жить нельзя…
Ах, вот оно что. Вот почему они так вцепились в мой дом. Они знали, что катастрофа неминуема. Они планировали мой дом как свой запасной аэродром. Не «сестре помочь», а спасти свои шкуры за мой счет.
— Юля, — вступила мать, и тон её изменился. Исчезли командирские нотки, осталось липкое, заискивающее нытье. — Дочка, ну ты же не звери. У тебя дом почти готов, крыша есть, отопление дали. Ну пусти… Мы в одной комнатке все поместимся. Лариска с детьми, я с отцом… Как отца выпишут, ему уход нужен. А Толик… Толик работу найдет.
Я смотрела на них. На Толика, который даже сейчас, когда разрушил жизнь всей семьи, сидел с видом оскорбленной невинности. На Ларису, которая привыкла, что её проблемы решает кто-то другой. На мать, которая своими руками выкопала эту яму, потакая любимой доченьке.
Внутри меня что-то оборвалось. Звонко так, как перетянутая струна.
— Нет, — сказала я.
Повисла тишина. Даже вороны на сосне замолчали.
— Что значит «нет»? — прошептала мать. — Ты хочешь, чтобы дети на вокзале ночевали?
— Я хочу, чтобы вы, взрослые люди, начали отвечать за свои поступки.
— Юля! — взвизгнула Лариса. — У меня дети!
— У тебя есть муж. У него есть руки и ноги. Пусть идет разгружать вагоны, рыть канавы, сдавать кровь. Снимите комнату в общежитии. Езжайте в деревню, в ту, где бабушкин дом развалился, восстанавливайте.
— Ты нас ненавидишь! — закричала мать. — Ты мстишь, что мы Лариску больше любили!
— Я не мщу, мам. Я просто не хочу, чтобы вы сожрали и мою жизнь тоже. Вы профукали две квартиры и дачу. Если я пущу вас в свой дом, через год у меня не будет дома. Вы его проедите, пропьете или заложите под очередной «бизнес» Толика.
Я развернулась и пошла к машине.
— Если не пустишь, прокляну! — заорала мать, срываясь на фальцет. — Материнское проклятие не смывается! Знать тебя не хочу!
Я села за руль. Руки дрожали, но голова была ясной. Я набрала номер своего адвоката.
— Привет, Паш. Нужна консультация. Как обезопасить недвижимость от попыток вселения родственников? Да, жестко. Да, с полицией. И ещё… узнай, что там с долгом по даче. Может, можно выкупить долг, пока её на торги не выставили?
Я не собиралась отдавать дачу. Я собиралась выкупить её на своё имя. Чтобы у отца, если он выживет, было куда вернуться. Но только у отца.
Прошло три года.
Мой дом достроен. Я сижу на террасе, пью кофе и смотрю на сосны, которые мы с ландшафтником посадили вдоль забора. У меня есть собака, огромный лохматый ньюфаундленд по кличке Барон. В доме тихо. Идеальная, звенящая тишина, которую нарушает только тиканье старинных часов в гостиной.
Отец умер через два месяца после того случая. Инсульт был слишком обширным. Дачу я выкупила, но он туда уже не вернулся.
Лариса с Толиком развелись через полгода скитаний по съемным углам. Толик уехал куда-то на вахту и сгинул, алиментов от него не видят. Лариса работает кассиром в супермаркете, живет с матерью в той самой родительской квартире, где «ремонт». Ремонт они так и не доделали, живут на бетоне.
Мать со мной не разговаривает. Для всех родственников я — Иуда, которая жирует в особняке, пока «кровинушки» бедствуют. Тетка из Саратова звонила, стыдила, говорила, что Бог меня накажет.
Я иногда помогаю. Перевожу деньги на карту Никиты, старшего племянника, чтобы мать не пропила и не потратила на ерунду. Купила ему ноутбук для учебы. Оплатила Ане стоматолога. Но делаю это молча, дистанционно.
В мой дом они не заходили ни разу.
Иногда, по ночам, меня грызет совесть. Этот липкий червяк шепчет голосом матери: «Твоя сестра в однушке…» Но потом я вспоминаю наглый взгляд Толика, требующего цемент. Вспоминаю отца, которого довели до инсульта враньем. Вспоминаю, как они планировали захват моего дома еще до того, как попросили помощи.
И совесть замолкает.
В прошлую субботу я видела Ларису в городе. Она стояла на остановке, постаревшая, с тяжелыми сумками. Я притормозила, хотела предложить подвезти. Рука уже потянулась к кнопке стеклоподъемника. Но тут я увидела её лицо. Там не было смирения. Там была та же самая злобная, завистливая гримаса. Она смотрела на проезжающие дорогие машины с ненавистью, считая, что все ей должны.
Я нажала на газ и поехала мимо.
У каждого свой дом. Кто-то строит его из кирпича и бетона, вкладывая силы и душу. А кто-то строит его из лжи, претензий и надежды на халяву. И этот второй дом всегда, рано или поздно, рушится, погребая под собой жильцов. Я свой выбор сделала. Я буду жить в первом. Даже если там иногда бывает слишком тихо.
