Квартира гудела от смутного, приглушенного гула праздника, который не задался. Воздух был густ от запаха остывающего жаркого, дорогих духов и едкого напряжения. Я стояла в дверях гостиной, сжимая в руке влажную от пота салфетку, и чувствовала, как каждая клетка моего тела вибрирует от унижения. Пятый раз. Пятый раз за вечер её тонкий, пронзительный голос, как ледяная игла, протыкал общий шум, достигая моего слуха:
— Маргарита, голубушка, ну кто же так картофель режет? Совсем криворукая? Прямо как моя покойная невестка, та тоже дурой была, не способной даже вилку ровно положить.
Смешок. Не от всех, конечно. От её верной сестры, тёти Вари, и от соседки-адвокатессы, которая смотрела на меня с плохо скрываемым любопытством. Мой муж, Алексей, сделал вид, что не слышит, уткнувшись в телефон, его ухо покраснело. Он всегда краснел, когда мать переходила границы. Но никогда не останавливал.
Я видела их лица: родственники, друзья, коллеги Алексея. В их глазах читалась неловкая жалость, быстро отведённые взгляды, желание провалиться сквозь землю. Я была для них вечным недоразумением — женой успешного Алексея, слишком простой, слишком искренней, слишком «не из их круга». Та, которая не умеет выбирать правильное вино к рыбе и чей смех бывает слишком громким.
Но «криворукая дура» — это было уже не про вино. Это был укол в саму сердцевину. Я провела весь день на кухне, стараясь. И свекла в винегрете была идеально нарезана, и бефстроганов — тем самым, «как у её мамы», рецепт которой она «случайно забыла» мне дать, но чудесным образом нашла для всех гостей в разгар ужина.
Тишина повисла тяжёлым, липким пологом после её слов. Она улыбалась, поправляя жемчужное колье, довольная эффектом. Её маленькие, яркие глаза ловили мою реакцию, выискивая в ней трещину, слезу, вспышку гнева, которую можно будет выставить как истерику.
И что-то во мне переломилось. Не треснуло, а именно переломилось, как сухая ветка под ногой — с тихим, окончательным щелчком внутри черепа. Вся кровь отхлынула от лица, а потом прилила обратно, но не жаром, а каким-то холодным, жидким металлом. Я перестала быть Маргаритой, женой Алексея, невесткой. Я стала просто сосудом, полным до краёв тихой, абсолютной ярости.
Я сделала шаг вперёд. Скрип паркета под каблуком прозвучал громко, как выстрел. Все взгляды приклеились ко мне.
— Аллоиза Петровна, — мой голос прозвучал странно ровно, без дрожи, почти буднично. Я видела, как она вздрогнула от полного имени. Её звали Лиза, Елизавета Петровна. Аллоиза — это было имя её давно умершей, деспотичной бабушки, о которой она вспоминала с суеверным ужасом. Как я узнала? Случайно, в её же доме.
Она попыталась сохранить маску. — Что ты несешь, Рита? Опять что ли перебрала за ужином? — ехидно бросила она, оглядывая гостей.
Я подошла ближе, остановившись в шаге от неё. Я была выше, и сейчас, выпрямившись, чувствовала эту разницу всем телом.
— Вы только что в пятый раз за вечер публично меня оскорбили, — произнесла я, медленно и чётко, чтобы слышал каждый. — Назвали криворукой дурой. При всех. В моём доме.
— В нашем доме, — поправил её Алексей тихо, не поднимая головы.
— В нашем доме, — повторила я, не отводя глаз от свекрови. — Я провела весь день, готовя этот ужин. Я отпросилась с работы, чтобы успеть всё. Вы не помогли ничем, кроме критики.
— Так я же учила! — всплеснула она руками, играя в обиженную невинность. — Но способности, видно, не всем даны!
— Ещё одно указание, — продолжила я, как будто не слыша её. Мой голос стал тише, но от этого каждое слово обретало вес свинца. — Ещё одно указание, один намёк, одно ваше ядовитое, «милое» замечание в мой адрес или адрес кого бы то ни было за этим столом…
Я сделала паузу, давая тишине сгуститься до полной, звенящей пустоты. Все замерли, даже тётя Варя перестала жевать свой десерт.
— …И я вас за волосы выволоку! — крикнула я. Не повысила голос. Именно крикнула. Коротко, резко, как удар хлыста.
В гостиной повисло абсолютное, оглушительное молчание. Даже холодильник на кухне будто затаился. Лицо свекрови стало сначала белым, как мел, потом налилось густой багровой краской. Её рот открылся, но звука не последовало. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых бушевала смесь невероятного ужаса и лютой ярости. Она, Аллоиза Петровна в миниатюре, столп семьи, диктатор в жемчугах, никогда в жизни не слышала ничего подобного.
— Ты… ты посмела… — выдохнула она, задыхаясь.
— Я не посмела. Я предупредила, — холодно отрезала я. — Прямо, при свидетелях. Чтобы потом не было недопониманий. Вы считаете меня дурой? Дуры не предупреждают. Дуры терпят. Я — не дура. И терпеть больше не намерена.
Я обвела взглядом стол. Гости сидели, словно парализованные. На лицах был не ужас, а шок, граничащий с оторопью. И — странное дело — в уголках глаз некоторых, тех, кого она тоже когда-то «строила», мелькнуло что-то вроде дикого, восторженного удивления. Алексей поднял на меня глаза. В его взгляде был первобытный страх, но не за меня. За мать. За рухнувший миропорядок.
— Рита, ты с ума сошла! Извинись немедленно! — хрипло проговорил он, поднимаясь.
— За что? — спокойно спросила я. — За то, что установила границы? Она извинится. За пять оскорблений. Публично. И тогда, может быть, мы продолжим ужин. Как цивилизованные люди.
Свекрови, кажется, вернулся дар речи. — Я никогда!.. В свой дом я пришла! Мой сын! Алексей, ты слышишь, что она позволяет?! Выгони её! Немедленно!
Алексей метался взглядом между нами, как загнанный зверь. Он был не готов. Не готов выбирать. Не готов быть «мужиком» в этой ситуации, потому что всё его детство и взрослую жизнь «мужиком» была она.
И тут случилось то, чего не ожидал никто. Даже я.
Стул рядом со свекровью скрипнул. Поднялся её брат, дядя Миша, полковник в отставке, суровый и молчаливый мужчина. Он медленно обошёл стол и встал рядом со мной. Не с ней. Со мной.
— Лиза, — сказал он своим басом, нависая над сестрой. — Заткнись.
Она ахнула, словно её хлестанули по лицу.
— Михаил! Ты чего?!
— Я говорю — заткнись. Надоело. Всю жизнь всех строишь. «Дура», «криворукая»… — Он презрительно фыркнул. — Девушка день на кухне пахала, а ты языком чешешь. И еда отличная. А твои вечные придирки. Хватит. Извинись.
Это был переломный момент. Если бы поднялся Алексей — было бы продолжение войны. Поднялся дядя Миша — авторитет её мира, патриарх, чьё мнение она тайно боялась. Её вселенная дала трещину.
Она смотрела на брата, и в её глазах пошла борьба. Гордыня, ярость, страх публичного краха… и холодный, рассудочный страх остаться одной, без поддержки клана. Она проиграла битву, и теперь нужно было спасать лицо.
Она медленно, с трудом повернула ко мне голову. Казалось, шея у неё одеревенела.
— Прости… меня, Рита, — выдавила она. Слова давались ей с мучительным трудом, будто она глотала битое стекло. — Я… погорячилась.
— Погорячилась пять раз подряд? — мягко уточнила я, не отпуская её взгляда.
Она сжала губы так, что они побелели. — Я… была не права. Больше этого не повторится.
Я кивнула. Не улыбнулась, не сказала «ладно, бывает». Просто кивнула, приняв капитуляцию.
— Спасибо, — сказала я и повернулась к столу. — Кто хочет чаю? И торт ещё не пробовали, он, кстати, домашний, не покупной.
Первые секунды никто не двигался. Потом дядя Миша громко крякнул, вернулся на место и сказал: — Мне, Ритуля, с коньячком, если есть. Отличный бефстроганов, к слову. Лучше, чем у нашей покойной мамы, ей-богу.
И понеслось. Как плотину прорвало. Зазвучали голоса, зазвенела посуда, задвигались стулья. Разговор, робкий сначала, потом всё оживлённее, переключился на нейтральные темы: работу, планы на лето, новую машину соседа. Но энергия в комнате изменилась кардинально. Напряжение не исчезло, но оно преобразилось. Теперь в нём было уважение. Ко мне.
Я ходила с чайником, разливала чай, улыбалась. Руки не дрожали. К свекрови я не подходила. Она сидела, прямая как палка, отпивая крохотными глотками холодный чай и глядя в одну точку. Её королевство рухнуло в один миг. Алексей украдкой смотрел на меня, и в его взгляде теперь, сквозь остатки растерянности, было что-то новое. Не страх. Не злость. Изумление. И, возможно, проблеск того самого уважения, которого так не хватало.
Гости стали расходиться рано, под благовидными предлогами. Прощались со мной тепло, пожимая руку, некоторые обнимали. «Держись», — шепнула на ухо жена коллеги Алексея, и в её глазах было неподдельное восхищение. Дядя Миша, уходя, потрепал меня по плечу: — Молодец. А то совсем зазналась сестра. Пора было.
Когда закрылась дверь за последним гостем, в квартире воцарилась тишина, густая и многозначительная. Свекровь молча, не глядя ни на кого, надела пальто, подобрала сумочку.
— Я поеду, — сказала она ледяным тоном.
— Мама, может, останешься? — неуверенно начал Алексей.
— Нет. Мне здесь больше нечего делать. Пока, — она бросила это слово в пространство и вышла, громко хлопнув дверью.
Мы остались вдвоём. Алексей стоял посреди гостиной, среди немытой посуды и пустых бокалов, беспомощный, как мальчик.
— Зачем ты это сделала? — спросил он наконец. — При всех… Устроила цирк…
— Цирк устроила она, — тихо сказала я, начиная собирать тарелки. — Пять раз. Я просто прекратила представление. Ты мог остановить его в любой момент. Но не стал.
— Она же мать! Она немолодая, у неё характер…
— У меня тоже есть характер, Алексей. И есть достоинство. И есть предел. Сегодня он был достигнут.
Он молчал, глядя на меня. Потом сел на стул, опустил голову в руки.
— Что теперь будет? Она не простит.
— Мне не нужно её прощение. Мне нужно её уважение. Или, на худой конец, её страх. Сегодня я получила и то, и другое.
— Ты показала, кто в доме мужик, да? — в его голосе прозвучала горькая ирония.
Я поставила поднос с посудой и подошла к нему. Присела рядом, заставив посмотреть на себя.
— Нет, Алёша. Я показала, кто в доме хозяйка. Кто готова защищать свой покой, свой труд и свои границы. «Мужик» — это не тот, кто громче кричит или сильнее бьёт. «Мужик» — это тот, кто берёт на себя ответственность за мир в своём доме. Сегодня эту ответственность взяла на себя я. Потому что ты её на себя брать отказался.
Он отвернулся, но не стал спорить. В этом был небольшой, но важный прогресс.
Уборка заняла больше часа. Мы делали её молча, каждый погружённый в свои мысли. Но это не была враждебная тишина. Это была тишина переоценки. Ледяной покров страха и невысказанностей, годами копившийся между нами, был сегодня взломан динамитом. Теперь предстояло убирать осколки и смотреть, что осталось подо льдом.
Когда я вытирала последнюю тарелку, Алексей негромко сказал:
— Дядя Миша прав. Бефстроганов был отличный.
В его голосе не было ни сарказма, ни лести. Была просто констатация факта. И в этой простой фразе я услышала начало нового разговора. Разговора на равных.
Лежа в постели, в кромешной темноте, я думала о её лице в тот миг, когда прозвучала моя угроза. О бездонном ужасе в её глазах. Не перед физической расправой — я бы никогда не посмела поднять на неё руку. А перед тем, что её оружие — слова, яд, манипуляции — вдруг сломалось о другую, новую, непонятную ей силу. Силу прямого, грубого, неоспоримого отказа играть по её правилам.
Я не показала, кто в доме мужик. Я показала, что в доме, наконец, появилась хозяйка. И этой хозяйкой отныне буду я. И первым делом я перекрашу завтра эту дурацкую гостиную. Слишком уж много в ней было призраков. Пришло время для новых цветов.
