— Не смотри на меня так, Лена. Господи, да скажи ты хоть слово! — Игорь никак не мог попасть петелькой куртки на крючок в прихожей.
В этой его неуклюжести было столько жалкого, столько виноватого, что мне на секунду стало даже приятно.
Я не ответила. Молчание — это ведь самое громкое оружие, вы же знаете. Я просто стояла в дверном проеме кухни, вытирая и без того сухие руки вафельным полотенцем.
На мне было домашнее платье — безупречное, ни пятнышка, ни лишней складки. А на плите под крышкой томилось жаркое, которое он сегодня явно не заслужил.
От мужа пахло чужой жизнью.
Смесью дыма (он «срывался» только на совещаниях) и той приторной, липкой ванилью, которую сейчас почему-то любят молодые стажерки.
Этот запах врезался в стерильную чистоту нашей прихожей, как грязный ботинок в белый ковер.
— Ужин на столе, — наконец произнесла я.
Голос звучал ровно. Я училась этому тону годами. Тон святой, которая всё понимает, всё терпит и несёт свой крест с гордо поднятой головой.
Игорь суетливо стянул обувь. Он боялся меня. Боялся этого ледяного спокойствия больше, чем любого крика. Если бы я скандалила, он мог бы защищаться, огрызаться, хлопнуть дверью. А против моей святости у него не было приемов.
Идеальный ужин с привкусом
Мы сели за стол. Я положила ему на тарелку самый лучший кусок мяса.
— Ешь, ты, наверное, устал на работе, — сказала я тихо.
Он вздрогнул. Жевал, пряча глаза в тарелку, а телефон его, лежащий экраном вниз на скатерти, вдруг коротко завибрировал. Игорь дернулся, накрыл аппарат ладонью, словно защищая от невидимой угрозы.
— Рабочий чат? — спросила я с мягкой, всепрощающей улыбкой.
— Да, Ленусь, там… поставки горят.
Я знала, что никаких поставок нет. Я знала, что там, на том конце, сейчас, возможно, кто-то ждет от него сообщения: «Я дома, Цербер кормит». Но я не стала проверять. Зачем рушить то, что дает мне такую власть?
Тогда, разливая ему чай — крепкий, с бергамотом, как он любит, — я еще не догадывалась, что моя идеальная роль, которую я играла пятнадцать лет, рассыплется всего через двое суток.
Попутчица без тормозов
Утром я уехала. Командировка в Нижний Новгород, всего на два дня — подписать документы и проверить филиал. Игорь провожал меня с облегчением, которое даже не пытался скрыть. Для него эти два дня были каникулами от чувства вины.
В купе «Стрижа» мне досталась соседка — полная противоположность мне. Крупная, шумная женщина лет шестидесяти, с короткой стрижкой «ёжик», выкрашенной в огненно-рыжий цвет.
Она сразу заняла собой всё пространство: разложила на столике контейнеры с курицей, достала термос, громко отчитала кого-то по телефону, не стесняясь в выражениях. Звали её Жанна.
— Что, милая, тоска в глазах? — спросила она, едва мы тронулись, с хрустом отламывая кусок огурца. — Муж, небось, душу пьет? Или дети неблагодарные?
Я хотела вежливо отмолчаться, уткнуться в книгу. Но что-то в ритме колес, в сером пейзаже за окном, в этой бесцеремонной попутчице развязало мне язык. Или просто накопилось?
— Муж, — коротко ответила я.
— Гуляет? — Жанна не спрашивала, она утверждала.
— Случается. Он слабый человек.
— А ты, значит, сильная? — она прищурилась, наливая чай из термоса. — Терпишь, прощаешь, очаг хранишь?
Я поправила несуществующую складку на юбке:
— Я сохраняю семью. У нас сын, внуки скоро будут. Куда он без меня? Он же пропадет. Я ему и быт, и здоровье, и всё… А эти его увлечения — это пыль, она к нам не прилипает. Я выше этого.
Жанна вдруг рассмеялась. Громко, хрипло, так, что на нас обернулись из коридора.
— Ой, не могу! «Выше этого»! — она вытерла выступившую слезу. — Слушай, мать, а тебе ведь это выгодно.
Я замерла. Внутри поднялась холодная волна возмущения.
— Что вы такое говорите? Мне больно, вообще-то. Я ночами плачу в подушку.
— Да брось ты, — Жанна махнула рукой с крупным перстнем. — Если бы тебе было плохо по-настоящему, ты бы ушла. Или выставила бы его чемодан за дверь. А ты сидишь тут, вся такая правильная, наглаженная, и наслаждаешься.
— Чем наслаждаюсь? — голос мой дрогнул.
«Тебе нимб не жмет?»
Жанна наклонилась ко мне через столик, и её глаза, неожиданно умные и цепкие, впились в меня:
— Властью ты наслаждаешься. Пока он косячит — он виноват. Пока он виноват — он у тебя на крючке. Ты же дома ходишь, как икона, правда? Смотришь на него скорбно: «Вот, мол, какой ты, а я тебе всё равно рубашки глажу».
Она сделала паузу, давая словам осесть.
— Подумай сама. Если он вдруг станет верным, идеальным, перестанет бегать налево — кто ты тогда будешь? Просто жена. Обычная, как все. А сейчас ты — Святая Великомученица Елена. Тебе нимб голову не давит, дорогая?
Я хотела ей возразить. Хотела сказать, что она грубая женщина, которая ничего не понимает в высокой жертвенности. Но слова застряли в горле.
Перед глазами встала вчерашняя картина: Игорь в прихожей, его виноватая спина, и моё чувство… да, превосходства. Я чувствовала себя огромной, великодушной и чистой на фоне его маленькой интрижки.
— Ты держишь его в заложниках своей святости, — добила меня Жанна. — Ему с тобой дышать нечем, вот он и бежит на сторону за воздухом. Там он хоть мужчина, а дома — нашкодивший школьник перед строгим директором.
Поезд сбавил ход, подъезжая к Владимиру. Я смотрела в окно на проплывающие гаражи и понимала. Эта случайная женщина была права.
Всю дорогу до Нижнего я молчала. Внутри меня рушился привычный мир. Я пятнадцать лет «прощала» не ради него. А потому что прощать мне нравилось больше, чем быть просто счастливой.
Чужие сапоги в прихожей
Домой я возвращалась раньше времени. Сделка завершилась быстрее, и я поменяла билет, не предупредив Игоря. Мне хотелось застать его врасплох? Раньше — да. Раньше я бы мечтала поймать его с поличным, чтобы моя корона засияла ещё ярче.
Но теперь я ехала с другим чувством. С пустотой.
Я открыла дверь своим ключом. В квартире было тихо, но в воздухе снова висел тот самый запах — сладкая ваниль.
В прихожей стояли чужие женские сапоги. Дешевые, из кожзама, с дурацкой блестящей пряжкой.
Сердце не ёкнуло. Я аккуратно поставила сумку, сняла пальто и прошла в кухню.
На столе — две чашки с недопитым кофе и открытая коробка конфет. Моих любимых конфет, которые я купила к Новому году.
Из спальни донесся приглушенный смех и шёпот.
В любой другой день я бы села на стул, сложила руки на коленях и стала бы ждать. Ждать, когда они выйдут, чтобы испепелить их своим ледяным молчанием. Чтобы посмотреть, как Игорь бледнеет, как он начинает лепетать оправдания.
Но сегодня я просто взяла чайник. Налила воды. Щелкнула кнопкой.
Этот звук — громкий щелчок закипающего чайника — в тишине квартиры прозвучал оглушительно.
Шёпот в спальне мгновенно стих. Повисла та самая, знакомая до звона в ушах пауза.
Через минуту дверь спальни приоткрылась. Игорь выглянул в коридор — в одних брюках, растрепанный, лицо серое от страха.
— Лена? — голос его сорвался на хрип. — Ты… ты уже вернулась?
Я повернулась к нему. Он сжался, готовясь к привычному сценарию: к моим слезам, к величественному «Убирайся», к моему скорбному уходу к маме. Он ждал удара моей святостью.
Я посмотрела на него. И впервые за двадцать лет брака увидела не «своего непутевого мужа», а просто постороннего, лысеющего, перепуганного мужчину в мятых брюках.
— Чай будешь? — спросила я. — Или вы… торопитесь?
Это был не сарказм. Я спросила это так же буднично, как спрашивают «который час». И именно эта интонация напугала его сильнее, чем любой скандал.
Сбой программы
Игорь моргнул. Его лицо пошло красными пятнами. За его спиной в проеме двери мелькнула какая-то пестрая блузка, послышался испуганный вздох.
— Лен, ты… ты чего? — он сделал неуверенный шаг ко мне, протягивая руки, словно хотел проверить, настоящая ли я. — Ты кричи. Давай, ругайся! Бей тарелки! Чего ты молчишь?!
Из спальни, бочком, стараясь не стучать каблуками (она всё-таки успела обуться), выскользнула гостья.
Молодая, лет тридцати, с пышной укладкой, которая была модна лет десять назад. Она испуганно посмотрела на меня, ожидая, видимо, что сейчас в неё полетит чашка или проклятие.
Я спокойно отпила чай. Он был горячим, обжигал губы, и это было единственное, что меня сейчас волновало.
— Девушка, — окликнула я её, когда она уже схватилась за ручку входной двери.
Она вжалась в косяк. Игорь закрыл лицо руками.
— Вы шарфик на вешалке забыли. Зелёный такой. Заберите, а то Игорь вечно всё путает, будет потом искать.
Девица схватила шарф и вылетела из квартиры пулей. Хлопнула дверь. Мы остались одни.
«Я увольняюсь»
Игорь рухнул на табурет напротив меня. Он выглядел так, словно это я совершила что-то, а не он. Его трясло.
Привычный механизм сломался: он нажал на кнопку «покаяние», а система не выдала ему ни прощения, ни наказания. Система просто отключилась.
— Лена, я виноват, — начал он заезженную пластинку. — Бес попутал. Это ничего не значит. Ты же знаешь, я только тебя…
— Бутерброд будешь? — перебила я, намазывая масло на хлеб. — С колбасой.
Он уставился на меня с неподдельным испугом.
— Ты что, смеешься надо мной? Лена! Я накосячил! Прямо здесь!
— Я знаю, — кивнула я. — Постельное белье ты сам постираешь. Машинка в ванной, порошок на полке. Режим «хлопок», шестьдесят градусов. Справишься?
И тут я поняла, что чувствую. Я искала в себе боль, обиду, гнев — но там было пусто и звонко, как в осеннем лесу после дождя. Та тяжесть, которую я таскала на голове пятнадцать лет — мой невидимый мученический венец, — вдруг исчезла.
Оказывается, быть святой очень утомительно. Нужно постоянно держать лицо, контролировать уровень чужой вины, дозировать укоры. Нужно быть моральным компасом для взрослого мужчины. А я устала работать компасом. Я уволилась.
— Ты меня выгонишь? — тихо спросил Игорь. В его глазах читалась паника ребенка, потерявшего маму в супермаркете.
— Зачем? — искренне удивилась я. — Живи. Квартира общая. Комнат три, места хватит. Только, Игорь…
Я отложила бутерброд и посмотрела ему прямо в глаза. Спокойно, без того самого «значения», которое он так боялся.
— Обеда больше не будет. И ужина тоже. И рубашек глаженых. Я теперь готовлю только на себя. И стираю тоже. А ты — сам. Ты же взрослый человек, справишься.
И, пожалуйста, если у тебя будут гости… меняй расписание. Я не хочу пересекаться в коридоре, это неудобно.
— Ленка, ты чего… — он побледнел окончательно. — Мы же семья. Ну, оступился, с кем не бывает? Ну прости ты, давай поругаемся как люди, а потом помиримся!
Он хотел эмоций. Он жаждал моих слёз. Мои слёзы были бы подтверждением того, что он всё ещё важен, что он — центр моей вселенной. А моё спокойствие превращало его в пустое место. В соседа.
— Я не обижаюсь, Игорь, — сказала я и встала, чтобы поставить чашку в раковину. — Я просто тебя разлюбила. Вот прямо сейчас. Пока чай пила.
Жизнь без нимба
Прошел месяц.
Мы всё ещё живем вместе. Развод в процессе, но делить имущество долго, да и спешить мне некуда.
Знаете, что самое интересное? Игорь стал идеальным. Он приходит домой ровно в семь. Он сам гладит свои рубашки (криво, но сам). Он пылесосит квартиру по субботам и смотрит на меня побитой собакой, ожидая похвалы или хотя бы недовольного взгляда.
Но я его не вижу. Я вижу мужчину, который живет в соседней комнате. Иногда мы сталкиваемся на кухне, я киваю ему и варю себе кофе.
Мой «нимб» исчез. Без него оказалось удивительно легко ходить, шея не болит.
Вчера вечером он не выдержал. Я сидела в кресле с книгой, а он топтался у порога.
— Лена, ну сколько можно? — голос его дрожал. — Лучше б ты мне скандал закатила! Нельзя же так… равнодушно. Это жестоко!
Я оторвалась от страницы.
— Жестоко — это заставлять меня играть роль твоей мамочки и совести двадцать лет подряд, Игорь. А сейчас я просто живу своей жизнью.
Он ушел в свою комнату и тихо прикрыл дверь. А я подумала: как же права была та Жанна в поезде. Мы так боимся потерять мужчину, что теряем себя. Держимся за свою жертвенность, как за спасательный круг, не замечая, что это камень на шее.
Я сделала глоток остывшего чая. Впервые за много лет он был вкусным. Не горьким от обиды, не соленым от слёз. Просто чай.
А вы бы смогли снять этот «нимб», если бы поняли, что он мешает вам жить? Или носили бы его до конца, гордясь своей терпеливостью? Поделитесь в комментариях.
(Кстати, о том, как сложно бывает отпустить прошлое, я писала в истории про старый бабушкин сервиз — там героиня тоже долго не решалась начать новую жизнь)
