— Собирай вещи. Завтра к обеду чтоб тебя здесь не было.
Глеб стоял в дверях, руки в карманах, подбородок задран. Елена сидела на диване с остывшим кофе. Подняла глаза не сразу. Сначала посмотрела на его ботинки — грязные, на руке след от снятого кольца на пальце белел на загорелой коже.
— Что? — спросила она ровно.
— Не прикидывайся дурой. Я встретил Викторию. Мне с ней хорошо. А с тобой… какой смысл, если между нами ничего не осталось?
Елена кивнула, будто он сообщил о командировке. Отпила холодный кофе, поморщилась. Глеб ждал слёз. Ждал крика. Не дождался.
— Дом мой, а ты — никто, — добавил он жёстче, наслаждаясь моментом. — Всё на мне записано. Я ипотеку двадцать лет платил, а ты что? Цветочки поливала, салфеточки вышивала?
Елена встала. Прошла мимо него на кухню, открыла шкаф над холодильником. Достала коричневую папку, толстую, перевязанную белой бечёвкой. Глеб проводил её взглядом с недоумением.
— Садись, — сказала она.
— Зачем?
— Садись, Глеб. Сейчас поговорим про твоё и моё.
Он сел напротив, скрестив руки. В его позе читалась уверенность человека, который уже всё решил. Елена развязала бечёвку медленно, будто разворачивала бомбу.
Первый документ — платёжное поручение двадцатилетней давности.
— Видишь сумму? — спросила Елена. — Это квартира отца. Я продала её для первого взноса. Ты тогда сказал: всё будет общее. Записал на себя, потому что у меня кредитная история была плохая. Я поверила.
Глеб молчал. Лицо каменело.
Второй документ — выписка со счёта. Десятки переводов на его имя.
— Помнишь свой «перспективный проект»? — Елена усмехнулась. — Ларёк с шаурмой, который сдох через полгода. Ты говорил, что задерживаешься на работе, а сам сливал туда наши деньги. Я три года платила за дом одна. За всё одна.
— Это было… я не специально…
— Заткнись. Я не закончила.
Третья стопка — счета, чеки, договоры. Баня, дизайн, кухня, ремонт. Всё с её подписью.
— Ты правда думал, я отдам это просто так? — Голос Елены был тих, но каждое слово резало. — Ты думал, я буду рыдать и умолять остаться? Глеб, я три года собирала эти бумаги. С того дня, как учуяла на тебе чужие духи.
Он схватил документы, глаза забегали по цифрам. Даты не врали. Суммы не врали.
— Юрист посчитал мою долю, — добавила Елена. — Семьдесят пять процентов. Не половина. Семьдесят пять. Потому что я вложила больше. Намного больше, чем ты.
Глеб сидел, будто его оглушили. Открыл рот, закрыл.
— Лен… ну пойми, я был в депрессии тогда… не со зла же…
— Депрессия у тебя только когда надо отвечать за поступки, — отрезала Елена. — А когда Викторию в машину сажать — прямо здоровьем пышешь. Так вот слушай внимательно. Либо подписываешь мирное соглашение — дом остаётся мне, ты получишь копейки за свои двадцать пять процентов. Либо суд. И тогда я вытащу на свет всё. Твою Викторию, твой бизнес-провал, все обманы. Твоя начальница, друзья, коллеги — все узнают, кто ты.
Она встала, подошла к окну. За стеклом темнел сад — её сад.
— У тебя сутки.
Глеб подписал через два дня. Пришёл серый, помятый.
Бросил ключи на стол у нотариуса, не глядя в глаза. Людмила Семёновна, юрист Елены, проверила подписи, кивнула. Всё.
— Надеюсь, тебе будет хорошо в своём дворце, — бросил Глеб, вставая.
Елена посмотрела на него спокойно.
— Мне уже хорошо. С того момента, как ты ушёл.
Он дёрнулся, хотел что-то сказать, но развернулся и вышел. Дверь закрылась тихо.
Через месяц Елена узнала всё из одного звонка. Звонила Ирина, бывшая коллега Глеба, голос дрожал от сплетни.
— Ты в курсе? Виктория его бросила! Как только узнала, что он без дома остался — съехала за неделю. Сказала, что не нанималась нянчить неудачника.
Елена стояла на крыльце, держала телефон между плечом и ухом, подрезала розы.
— И что он?
— Снимает однушку на окраине. А на работе — вообще конфуз. Начальница выяснила, что в том его проекте были замешаны деньги компании. Вызывали на ковёр. Премию сняли, могут вообще на понижение пустить.
Елена слушала и чувствовала не радость, не злорадство — пустоту. Ей было всё равно. Он сам себя наказал, когда гнался за чужим и терял своё.
— Ирина, мне надо идти.
Она повесила трубку и вернулась к розам. Сухие ветки хрустели под секатором, падали к ногам.
Весной пришлось чинить баню — крыша текла после зимы. Наняла бригадира Вадима, спокойного мужика с седой щетиной и руками, привычными к работе. Он посмотрел чертежи, которые она сама нарисовала, кивнул без лишних слов. Работал тихо, не лез с вопросами. Иногда приносил рассаду от соседки, просто оставлял у калитки.
Однажды он задержался, помогал с поливной системой. Елена вынесла чай, они сидели на террасе молча.
— Хорошее место, — сказал он. — Видно, что с душой делали.
— Я делала. Одна.
Он посмотрел внимательно, но ничего не спросил. Это молчаливое уважение было дороже слов.
Глеб пришёл поздней осенью. Постучал негромко, стоял на пороге осунувшийся, в мятой куртке. Елена открыла, не пустила дальше порога.
— Что надо?
— Можно поговорить? — Он смотрел в сторону. — Может, мы… поторопились? Может, ещё не поздно всё…
Елена скрестила руки на груди. Посмотрела на него и не почувствовала ничего. Ни злости, ни жалости.
— Виктория бросила?
Он дёрнулся.
— При чём здесь…
— Уходи, Глеб.
— Лен, я ошибся! Понимаешь, я был дураком, но я осознал…
— Ты не ошибся, — перебила она жёстко. — Ты сделал выбор. Прожил со мной двадцать лет и в один день решил, что я — никто, что дом твой, что можешь выкинуть меня, как старую вещь. Помнишь, как сказал? «Дом мой, а ты — никто!» А теперь, когда твоя Виктория сбежала, когда деньги кончились, когда тебя на работе унизили — ты вспомнил про жену.
Глеб стоял, опустив голову. Губы шевелились, но слов не находилось.
— Знаешь, что самое смешное? — продолжила Елена тише, но каждое слово било точно. — Я правда думала, что люблю тебя. Молчала, вкалывала, терпела, чтобы нам было хорошо. А ты принимал это как должное. Как будто я обязана. Как будто моя жизнь — декорация для твоей.
— Я не хотел так…
— Не важно, чего ты хотел. Важно, что ты сделал.
Елена шагнула назад, взялась за дверь.
— Уходи. И больше не приходи. Мне не нужен человек, который вспоминает обо мне только когда ему плохо.
Она закрыла дверь. Он постоял за ней ещё с минуту — слышно было его дыхание. Потом шаги, хлопнула калитка. Елена прислонилась спиной к двери, закрыла глаза. Выдохнула. Всё.
Через полгода Марина, одна из женщин, которым Елена помогала в консультационном центре, прислала фотографию. Стояла у нового дома с ключами в руках, улыбалась. Подпись: «Я смогла. Спасибо».
Елена показала снимок Вадиму — он к тому времени уже жил здесь, тихо въехал в её жизнь, не занимая всё пространство, уважая границы.
— Значит, правильно делаешь, — кивнул он.
Она посмотрела в окно — на сад, на теплицу, на дом. На свою крепость, которая больше не была тюрьмой. Села рядом с Вадимом, взяла его руку.
— Раньше я думала, двадцать лет — это приговор. Что нельзя начать заново. Что страшно одной.
— И?
— А оказалось, страшнее — остаться с тем, кто тебя не видит.
Вадим сжал её ладонь молча. За окном темнело. В доме пахло ужином, деревом, теплом. Пахло её жизнью — той, что она отвоевала. Не выпросила, не выклянчила. Отвоевала с документами, цифрами, холодной головой и твёрдой рукой.
Глеб когда-то заявил: «Дом мой, а ты — никто».
Он ошибся. Дом был её. И она тоже была. Наконец-то.
