Шепот за дверью был таким отчётливым, будто его произнесли прямо у меня в ухе. Я замерла на лестничной площадке, ключ, уже почти вставленный в замочную скважину, застыл в пальцах. Городской шум, доносившийся с улицы, мгновенно исчез, похороненный под тяжестью этих слов.
«Сынок, не тяни с разводом. Надо еще ее квартиру разделить».
Голос свекрови, Валентины Петровны, был низким, настойчивым, проникновенным. Таким, каким она говорила, когда учила меня, «неразумной», правильно солить борщ или гладить рубашки её сына. Только сейчас в нём не было притворной сладости. Это был голос стратега, планирующего битву за трофеи.
Сердце ушло в пятки, а оттуда – в ледяную пустоту где-то под землёй. Мир, который я по наивности считала своим, рассыпался в прах за одно мгновение. Я медленно, стараясь не производить ни звука, вынула ключ. Рука дрожала.
«Мама, я разберусь. Не лезь», – донёсся голос Дмитрия. Усталый, раздражённый. Но не возмущённый. Не тот, что должен кричать: «Как ты можешь такое говорить!» Нет. «Не лезь». Значит, тема уже обсуждалась. Значит, она – на столе. Как деликатес, который пока не подали к трапезе, но уже достали из холодильника.
Я отступила на шаг, потом на другой. Повернулась и, прижимая сумку к груди, как щит, бесшумно побежала вниз по лестнице. Пять этажей вниз показались бесконечным падением. Выскочила на улицу, под слепящее солнце, и задохнулась от запаха акаций. Этот нежный, пьянящий аромат теперь навсегда будет ассоциироваться с предательством.
Как долго я сидела на лавочке в соседнем дворе, не знаю. Время сплющилось, превратилось в липкую, отвратительную массу. В голове проносились обрывки воспоминаний, как осколки разбитого зеркала.
Я вспомнила, как мы с Димой познакомились на выставке молодых архитекторов. Он, высокий, улыбчивый, с горящими глазами, доказывал своему приятелю, что в моём проекте библиотеки есть «игра с пространством и светом». Я стояла в стороне, польщённая и смущённая. Он тогда искал мой взгляд весь вечер.
Помню наши первые съёмные квартиры-конурки, где мы ели дешёвую лапшу, строя планы о собственном доме. Помню, как он держал мою руку, когда умирала мама. Как клялся, что я никогда не буду одна.
Квартира. Да, это была мамина квартира. Она оставила её мне, свою единственную ценность, заработанную годами работы на заводе. Мы с Димой переехали сюда после свадьбы. «Не будем тратиться на аренду, обустроим наше гнёздышко», – говорил он тогда. И мы обустраивали. Вместе красили стены, выбирали обои, я выбивала из бюджета дорогой итальянский паркет, потому что хотела, чтобы у нас всё было «на века».
Валентина Петровна с самого начала смотрела на моё наследство с хищным блеском в глазах. «О, какая удача, детки! Вам не придётся в ипотеку влезать. Хотя, конечно, квартира старая, ремонт нужен капитальный». Она всегда говорила «вам», но подразумевала «ей». А потом начались намёки: «Димочка у меня такой мастеровитый, всё в доме может сделать. Без него ты бы тут, Аленка, с этими трубами не справилась».
Я была слепа и глупа. Я считала её старомодной, но в целом безобидной. Димины шутки про «твою хрущёвку» я воспринимала как обычное подтрунивание. Он же любил меня. Разве не так?
А теперь… «Надо еще ее квартиру разделить». Закон. Да, по закону, купленное в браке имущество делится пополам. Но эта квартира не была куплена в браке. Она была подарена мне матерью. Но Валентина Петровна, юрист по образованию, наверняка уже всё продумала. Они вложили в ремонт деньги? Дмитрий тратил своё время, помогая? Мало ли какие нити можно натянуть, какие доказательства подготовить, чтобы признать её совместно нажитым имуществом. Они готовились к войне, а я даже не знала, что нахожусь на поле боя.
Поднявшись домой через два часа, я была другим человеком. Той Аленой, что наивно верила в любовь, больше не существовало.
Дмитрий сидел на кухне с ноутбуком. Увидев меня, улыбнулся. Такая же, как всегда, лёгкая, чуть уставшая улыбка.
«Где пропадала? Я уж начал волноваться».
«Гуляла», – мой голос прозвучал чужим, плоским. – «Акации цветут. Пахнет так сильно».
«Да, – он кивнул, не отрывая взгляда от экрана. – Мама заходила, пирог принесла».
Пирог. Как символ мира, который они уже предали. Я посмотрела на знакомую кухню – на шторы, которые мы выбирали вместе, споря о оттенках, на фото на холодильнике, где мы смеёмся в Крыму. Всё это было обманом. Декорациями в спектакле, где мне отводилась роль доверчивой дурочки.
С того дня я стала следователем в собственном доме. Я искала улики. И находила их.
Я заметила, как Дмитрий стал чаще задерживаться на работе. Его телефон, который он раньше оставлял на столе, теперь всегда был при нём. Однажды, проходя мимо ванной, где он брился, я услышала отрывок телефонного разговора: «…да, я понимаю, что сложно, но надо решать вопрос с жильём. Договорились с юристом на среду».
В среду он сказал, что у него корпоратив.
Я проверяла его карманы, банковские выписки (пароль от онлайн-банка он, по глупости, использовал тот же, что и для нашего общего Netflix). Ничего криминального. Никаких следов другой женщины. Только переводы матери и несколько платежей юридической консультации «Правовед».
Они готовились. Холодно, расчётливо.
Я пыталась вызвать его на откровенность.
«Дима, ты как? У нас в последнее время… как-то странно».
«Устаю, Лена. Проект сложный. Ты знаешь».
И он обнимал меня, целовал в макушку. Его прикосновения, когда-то заставлявшие трепетать, теперь вызывали тошноту. Это были прикосновения палача, который ласково гладит жертву перед казнью.
Валентина Петровна приходила чаще. Её взгляд, скользя по стенам, казалось, оценивал стоимость обоев, паркета, расставлял ценники на наши с мамой вещи.
«Ой, Аллочка, а помнишь, мы этот гарнитур выбирали? – говорила она, поглаживая спинку кресла. – Я тогда Диме говорила, бери тот, что подороже, он на века. Но ты настояла на этом. Ну, ничего, может, ещё послужит».
Каждое её слово было уколом. Но я научилась улыбаться в ответ. Моя душа покрылась панцирем, сквозь который не проникали её отравленные стрелы.
Однажды ночью я не выдержала. Дмитрий спал. Я встала, вышла в гостиную и села на пол, в луну падающего из окна света. И плакала. Тихо, беззвучно, чтобы никто не услышал. Я плакала по своей любви, по доверию, по тому будущему, которое мы рисовали. Я плакала по маме, чей последний подарок хотели отобрать эти люди. Я чувствовала себя такой одинокой, будто во всей вселенной не осталось ни одной живой души.
Но слёзы приносят не только облегчение. Иногда они вымывают из души последние сомнения, оставляя лишь холодную, жёсткую решимость. Они разбудили во мне ту самую маму, которая одна подняла меня, работая на износ. Ту женщину, что не сломалась, когда жизнь била её по самому больному.
Утром я проснулась с кристально ясной мыслью: они не получат ничего. Ни клочка моей души, ни сантиметра моей квартиры.
Моя лучшая подруга, Катя, работала в крупной риэлторской компании. Я пришла к ней и всё рассказала. Она, не говоря ни слова, обняла меня, а потом налила мне коньяку.
«Всё, хватит реветь. Теперь работаем».
Через Катю я нашла адвоката – сухую, немолодую женщину по имени Элеонора Викторовна. Её кабинет пахло старыми книгами и кофе. Выслушав мою историю, она сняла очки и протерла их платком.
« Совместное хозяйство? Вложения? – произнесла она. – Стандартная схема. Не волнуйтесь, мы её разобьём. У вас есть дарственная от матери? Есть ли у вас доказательства, что ремонт вы делали на свои средства? Расписки? Чеки?»
Я кивала. Мама была педантична. Все документы были в порядке. А чеки… я была шопоголиком в прошлой жизни и хранила все чеки за крупные покупки. Два мешка старых бумаг на антресоли оказались моим золотым запасом.
Элеонора Викторовна разработала план. Первым делом – встречный иск. Не ждать, когда они нанесут удар, а бить первой.
Тем временем, я начала свой маленький саботаж. Я «случайно» пролила воду на ноутбук Дмитрия, где он, как я подозревала, вёл переписку с юристом. Я стала чаще приглашать в гости подруг, создавая неудобства для его тайных телефонных разговоров. Я говорила с ним о будущем, о том, как мы поедем в отпуск через полгода, как будто ничего не знаю. Я играла роль счастливой жены лучше любой актрисы.
Ирония судьбы заключалась в том, что наши «публичные» отношения даже улучшились. Возможно, потому, что я перестала требовать откровенности, перестала искать в его глазах любовь. Я была спокойна, уверенна и непроницаема. И это, видимо, сбивало его с толку.
Кульминация наступила в душный летний вечер. Валентина Петровна пришла к нам с очередным пирогом. Мы сидели на кухне. Дмитрий был мрачен. Он получил от своего юриста какой-то документ и весь день ходил, как в воду опущенный.
«Димочка, что-то ты невесёлый? – начала свекровь. – Работой стрессуешь? Может, тебе сменить обстановку? Отдохнуть? Вот Аллочка, ты бы не против, если бы Дима съездил один, на рыбалку? Ему разгрузка нужна».
Я сладко улыбнулась, отламывая кусочек пирога.
«Конечно, не против. Только пусть сначала подпишет кое-какие бумаги».
Они оба уставились на меня.
«Какие бумаги?» – насторожился Дмитрий.
Я встала, подошла к столику, где лежала моя папка, и достала оттуда документ. Толстый, с синей обложкой.
«Исковое заявление о признании брачного договора недействительным в части определения режима собственности на квартиру, – произнесла я ровным голосом, каким, наверное, говорят судьи, вынося приговор. – И встречный иск о взыскании средств, вложенных мной в ремонт общего имущества – твоей машины и дачи твоей мамы. Со всеми расчётами и чеками».
В кухне повисла гробовая тишина. Было слышно, как за окном жужжит муха, бьющаяся о стекло.
Лицо Валентины Петровны стало землистым. Дмитрий смотрел на меня так, будто видел впервые.
«Лена… что это?..» – он попытался взять бумагу, но его рука дрогнула.
«Это, дорогой, называется «не тяни с разводом», – сказала я, глядя прямо на свекровь. – Вы хотели разделить мою квартиру? Давайте разделим. Но по моим правилам. Вы получите судебные тяжбы на годы, испорченную кредитную историю и счёт на круглую сумму за моральный ущерб и судебные издержки. А я получу свою квартиру. Нетронутую».
Валентина Петровна попыталась вступить в бой.
«Аленка! Да что это такое! Мы же семья! Какие суды! Дима, скажи же ей!»
Но Дима молчал. Он смотрел на меня, и в его глазах было не возмущение, а… что-то похожее на уважение. И на стыд.
«Семья? – я рассмеялась. Мой смех прозвучал резко и неуместно. – Семья не строит козни за спиной. Семья не планирует раздел имущества, пока все едят твой пирог, Валентина Петровна. Вы не семья. Вы – бизнес-партнёры. И я с вами больше не работаю».
Я повернулась и вышла из кухни. Мои колени подкашивались, но я шла ровно, держа спину прямо. Я заперлась в нашей с Дмитрием спальне. Нашей – бывшей.
Через стену доносились приглушённые крики. Голос Валентины Петровны, срывающийся на визг. Низкий, грубый басок Дмитрия. Потом хлопнула входная дверь.
Он постучал в мою дверь через час.
«Лена. Выйди. Поговорим».
«Говори через дверь. Или через своего адвоката».
«Я не знал, что ты всё слышала тогда… на лестнице».
«Это всё, что ты можешь сказать?» – спросила я. – «Не «прости», не «я люблю тебя и это всё ерунда». А «я не знал, что ты подслушивала»?»
Он прислонился лбом к двери. Я слышала его тяжёлое дыхание.
«Мама настаивала… Она говорила, что ты… что ты не та, за кого себя выдаёшь.».
«И ты поверил? – прошептала я. – После семи лет? Ты, который знал меня с двадцати двух лет?»
Он не ответил. Его молчание было красноречивее любых слов. Он не поверил мне. Он поверил ей. Потому что это было проще. Потому что её правда была выгоднее.
Развод был быстрым и грязным. Но, благодаря Элеоноре Викторовне, я не потеряла ничего. Квартира осталась моей. Дмитрий отказался от всех претензий в обмен на то, что я не стану преследовать его и мать с встречными исками. Они просто хотели поскорее забыть обо мне, как о кошмарном сне.
В день, когда я получила на руки свидетельство о расторжении брака, я пришла домой в пустую, тихую квартиру. Я обошла все комнаты. Выбросила его вещи. Сняла все фотографии. Сделала заказ в любимом ресторане суши, сидя на полу в гостиной, слушая джаз.
Было больно. Невыносимо больно. Предательство любимого человека – это рана, которая никогда не заживает полностью. Но в этой боли была и свобода. Свобода от лжи, от притворства, от необходимости делить пространство с человеком, который стал чужим.
Я подошла к окну. Город зажигал огни. Там, в этой миллионной толпе, был он. Была Валентина Петровна. Были их обиды, их расчёты, их маленькие, жадные миры.
А у меня была эта квартира. Пахнущая не его одеколоном, а свежей краской и моей свободой. Мой крепость. Мой тыл. Подарок моей мамы, который она, как ангел-хранитель, уберегла для меня.
Я взяла с полки старую фоторамку, где когда-то было наше с Димой свадебное фото. Теперь там была пустота. Я достала пожелтевшую фотографию мамы, улыбающейся, с ясными глазами. Вставила её в рамку и поставила на место.
«Всё в порядке, мам, – тихо сказала я. – Всё в порядке. Я дома».
