Аркадий зашёл в спальню не как обычно — вразвалку, шумно и уверенно, а как-то крадучись, будто боялся разбудить спящего зверя. Но я не спала. Я лежала на кровати, уставившись в потолок, и чувствовала, как каждая клеточка моего тела вибрирует от перенапряжения, словно струна, которую перетянули и вот-вот она лопнет.
— Лен… — его голос прозвучал неуверенно, почти шёпотом.
Я не повернулась. Я видела его отражение в тёмном экране телевизора — сгорбленное, растерянное.
— Лена, я поговорил с мамой.
От этих слов по телу пробежала волна леденящего озноба. «Поговорил». Это у него называлось «поговорил». А то, что было час назад на кухне, у него, видимо, называлось «милой беседой за чаем».
Мы действительно пили чай. Я, Аркадий и его мать, Валентина Ивановна. Пили в гробовой тишине, если не считать причмокиваний свекрови и стука её ложки о блюдце. Она всегда так делала — будто выбивала ритм нашего с ней молчаливого противостояния. Оно длилось все восемь лет нашей с Аркадием брачной жизни.
Дача, та самая, из-за которой всё и началось, была моим приданным. Старый родительский дом с участком в шесть соток, доставшийся мне после гибели отца с матерью. Для меня это было не просто имущество. Это был воздух, память, последнее пристанище. Я вложила в этот дом душу и все свои сбережения. Своими руками возродила заброшенный сад, перекрыла протекающую крышу, отштукатурила стены. Это было моё.
И вот, за чаем, Валентина Ивановна, не глядя на меня, как бы между делом, бросила:
— Леночка, а ведь дачу тебе одной не потянуть. Управляться тяжело. Да и налоги. Я вот думаю, чтобы вам с Аркадием облегчить жизнь. Перепишите участок на меня. Я человек старый. Вдруг какие проблемы, а имущество на мне — как за каменной стеной.
Я отставила чашку. Фарфор звякнул о стекло стола, слишком громко.
— Какие проблемы, Валентина Ивановна?
— А кто их знает? — она, наконец, подняла на меня глаза. Холодные, стальные. — Жизнь непредсказуемая. Вдруг, ты решишь замуж ещё раз выйти? Или бизнес у Аркадия прогорит. А так — всё в семье останется.
В горле у меня встал ком. Она говорила так, будто наше с её сыном будущее — это досадная помеха, от которой нужно подстраховаться. Её «семья» — это она и Аркадий. Я в неё не входила. Никогда.
— Нет, — сказала я тихо, но чётко. — Я не буду ничего переписывать. Это моя дача.
Аркадий, сидевший меж двух огней, заёрзал на стуле.
— Мам, Лена, давайте без резкостей… — начал он.
Но Валентина Ивановна уже не слушала. Её лицо, обычно маскообразное, исказилось гримасой такой неприкрытой ненависти, что мне стало физически плохо. Она медленно поднялась, отодвинув стул с таким скрежетом, будто хотела содрать с пола линолеум.
— Ах, так, — прошипела она, и её голос, низкий и резкий, будто натянутая проволока, разрезал тишину кухни. Она смотрела не на меня, а на своего сына, тыча в мою сторону коротким, корявым пальцем. — Вон оно что. Я так и знала. Видал, Аркадий? Видал, какую ты жену в дом привёл? Она совсем оборзела!
Последнее слово она выкрикнула. Оно повисло в воздухе, тяжёлое, уродливое, как плевок. Оно било не по ушам, а по лицу, по самому нутру.
Я онемела. Не от оскорбления. От осознания той пропасти, что зияла между нами. Для неё моё «нет», моё право распоряжаться тем, что мне дорого, было — «оборзела».
Я не сказала больше ни слова. Я встала и вышла из кухни. Со спины я чувствовала её взгляд — раскалённый, полный торжествующей злобы. Она добилась своего. Она вбила клин. И теперь наблюдала, войдёт ли он в моё сердце или в сердце её сына.
— Лена, она не хотела тебя обидеть, — голос Аркадия в спальне звучал примирительно, жалко.
Я медленно перевернулась и села на кровати. В полумраке я видела его расплывчатые черты.
— Не хотела? — мой голос был хриплым от слёз, которые я не позволила себе пролить. — Она сказала, что я «оборзела». Потому что не отдала ей то, что принадлежит мне. Ты слышал это, Аркадий? Ты вообще это слышал?
Он вздохнул, сел на край кровати, так, что пружины жалобно заскрипели.
— Слышал. Но ты же знаешь маму, она вспыльчивая… Она просто переживает за нас. За нашу стабильность.
— За нашу? Или за свою? — спросила я. — Чтобы у неё был козырь. Чтобы в любой момент она могла прийти на мою же дачу и сказать: «А уходи-ка ты отсюда, милочка, это теперь моя земля». Это же её план, Аркадий! Ты что, не видишь?
Он помолчал, глядя на свои руки.
— Вижу, — наконец, выдавил он. — Но что я могу сделать? Она же мать. Она меня одна подняла. Я не могу с ней ссориться.
В его словах не было ни капли злого умысла. Только привычная, выстраданная за сорок лет трусость. Трусость взрослого мужчины перед властной, подавляющей матерью. Он был заложником этой любви, этого чувства долга, которое она в нём взрастила, как ядовитый плющ.
— Ты не можешь ссориться с ней, но можешь позволить ей оскорблять твою жену? Можешь позволить ей требовать то, что ей не принадлежит? Где ты был, Аркадий, когда она это говорила? Почему ты не встал и не сказал: «Мама, это недопустимо. Извинись перед Леной»?
Он смотрел на меня, и в его глазах я читала мучительный внутренний разлад. Он разрывался пополам. Но одна половина — та, что была связана с матерью пуповиной из страха и вины, — всегда оказывалась тяжелее.
— Я же поговорил с ней потом! — взорвался он. — Она успокоилась! Она сказала, что поняла всё неправильно!
— Ничего она не поняла! — вскрикнула я, вскакивая с кровати. — Она поняла только то, что может говорить со мной в таком тоне, а ты промолчишь! Она поняла, что может требовать то, что ей не положено, а ты будешь уговаривать меня «быть умницей»! Она не мать тебе, Аркадий, она тюремщик! А ты… ты её верный надзиратель!
Я выбежала из спальни, схватила в прихожей ключи и сумку. Сердце колотилось где-то в горле, сжимая его.
— Лена! Куда ты? Поздно уже!
— На дачу! — крикнула я, уже открывая дверь. На пороге я обернулась. — На свою. Оборзелую. Может, там воздух посвободнее.
Я хлопнула дверью, заглушив его оклик.
Ночь встретила меня прохладой и оглушительной тишиной, нарушаемой лишь отдалённым гулом машин. Я села в свою старенькую машину, завела её и выехала из двора. Слёзы, наконец, хлынули ручьём. Они текли по лицу, капали на руль, но внутри не было боли. Была пустота. Пустота и жгучее, ясное осознание того, что только что произошло что-то непоправимое.
Я ехала по ночному городу, и в голове прокручивала не сегодняшний скандал, а все эти восемь лет. Мелочные придирки, «заботливые» советы, как мне вести дом, как готовить, как выглядеть. Её постоянное присутствие в нашей жизни, её мнение, которое для Аркадия всегда было важнее моего. И его вечное «она же мать», «ты не понимаешь», «она желает нам добра».
Добра. Дача была последним рубежом. Моим личным пространством, куда не долетали её цепкие пальцы. И она решила его захватить. А Аркадий… Аркадий сдал свои позиции без боя.
Я доехала до дачи за час. Ночь была безлунной, и старый дом стоял тёмным силуэтом среди шелестящих деревьев. Я вошла внутрь, не включая свет. Пахло деревом, яблоками и покоем. Моим покоем.
Я села на крыльцо, завернулась в плед, который всегда тут лежал, и смотрела на тёмные очертания яблонь. Здесь, в этой тишине, слова «оборзела» теряли свою силу. Они были порождением другого мира — мира Валентины Ивановны, мира злобы, контроля и уродливой, удушающей любви.
Ко мне подошёл старый соседский кот Васька, потёрся о перила. Я потрепала его за ухом. Здесь всё было просто и честно. Деревья росли, кот мурлыкал, звёзды мерцали в вышине. Никто не требовал от меня отдать это. Никто не называл оборзевшей за то, что я хочу это сохранить.
Я поняла, что стою на распутье. Один путь — вернуться. Простить. Снова погрузиться в эту войну, где мой главный союзник — мой муж — является по сути нейтральной, а то и враждебной стороной. Снова слышать эти упрёки, видеть этот взгляд, чувствовать эту вечную борьбу за своё место под солнцем в собственном доме.
Другой путь… Другой путь был страшен. Он означал конец. Конец иллюзиям, конец надеждам, конец восьми годам жизни. Он означала одиночество, неизвестность, осуждение со стороны «доброжелателей». «Бросила мужа из-за свекрови», «не смогла сохранить семью».
Но разве то, что было сейчас, можно было назвать семьёй? Это был треугольник, где двое объединялись против третьего. Где любовь и уважение мужчины к матери затеняли его любовь и уважение к жене.
Я сидела на крыльце до самого рассвета. Когда небо на востоке начало светлеть, окрашиваясь в нежные перламутровые тона, я почувствовала неожиданное, горькое спокойствие. Решение пришло само собой. Оно не было громким или пафосным. Оно просто было. Как факт.
Я зашла в дом, взяла свой старый походный термос, налила в него воды из кувшина. Простые действия успокаивали.
Когда солнце уже полностью поднялось над лесом, зазвонил телефон. Аркадий.
— Лена, ты где? Я волнуюсь.
— На даче.
— Я сейчас приеду. Мы поговорим.
— Не надо, — сказала я тихо. — Сейчас не надо.
— Лена, давай не будем… Мама извиняется.
— Она тебе это сказала?
Он замолчал. Ответ был красноречивее любых слов.
— Видишь, — сказала я. — Она не извиняется. Она просто хочет, чтобы всё вернулось на круги своя. Чтобы ты перестал нервничать. Чтобы её маленький мирок не рухнул.
— А что ты хочешь? — в его голосе послышались нотки раздражения. — Чтобы я порвал с матерью?
— Я хочу, чтобы ты выбрал, Аркадий, — сказала я, глядя на золотистый луч солнца, пробивавшийся сквозь листву яблони. — Не между мной и ею. Это неправильная постановка вопроса. Выбери между нашей семьёй и её тотальным контролем. Между моим уважением и её страхом. Между жизнью со мной как с женой или жизнью с ней как с вечным опекуном.
— Это шантаж!
— Нет, — покачала я головой, хотя он этого не видел. — Это ультиматум. Мой. Я больше не могу жить в этой тюрьме. И я больше не буду.
Я положила трубку. Рука не дрожала.
Я знала, что он, скорее всего, не приедет. Он останется там, в городе, и будет часами говорить с матерью, оправдываясь, уговаривая, ища выход, который устроил бы всех. Но такого выхода не было. Потому что для Валентины Ивановны идеальный выход был только один — моё полное и безоговорочное капитуляция.
Я осталась на даче. На неделю. Ни с кем не общалась. Ходила по лесу, читала, приводила в порядок дом. Я будто зализывала раны. И с каждым днём та пустота внутри заполнялась не болью, а странным, новым чувством — свободой.
Через неделю я вернулась в город. В квартиру. Аркадий был дома. Он похудел, выглядел несчастным.
Мы сели в гостиной, как два дипломата на переговорах после войны.
— Я поговорил с мамой, — сказал он. — Она… она не отступает. Она говорит, что ты её оскорбила, не уважаешь, и что дача — это просто предлог. Что ты хочешь разлучить меня с ней.
Я слушала его и понимала, что не испытываю ни злости, ни жалости. Только усталость.
— И что ты ей ответил?
— Что это не так! Что ты замечательная жена! Что мы должны найти компромисс!
— Компромисс с человеком, который считает, что я «оборзела»? — спросила я. — Какой компромисс, Аркадий? Отдать ей дачу? А потом она потребует, чтобы мы переехали в район поближе к ней? А потом — чтобы мы отдали ей наши будущих детей на воспитание? Где граница?
Он снова замолчал, уставившись в пол.
— Я не могу её бросить, Лена.
— Я и не прошу тебя бросать. Я прошу тебя построить здоровые отношения. Где ты — мужчина, глава своей семьи, а она — уважаемая, но не главная в твоей жизни мать. Если ты не можешь этого сделать… тогда ты уже сделал свой выбор.
Он поднял на меня глаза. В них была мука. И… безнадёжность.
— Ты уходишь?
— Да, — сказала я просто.
Никаких истерик, никаких сцен. Мы развелись тихо, почти по-деловому. Я забрала свои вещи и свою «оборзелую» дачу. Он остался в квартире с матерью.
Иногда, проходя мимо зеркала, я ловлю своё отражение и думаю о том слове — «оборзела». Оно больше не жжёт. Оно стало для меня своеобразным знаком качества. Оборзела — значит, перестала терпеть унижения. Оборзела — значит, нашла в себе силы сказать «нет». Оборзела — значит, выбрала себя.
И в тишине своего старого дачного дома, среди шелеста листьев и пения птиц, я понимаю, что это была не победа и не поражение. Это было просто выживание. Выживание той женщины, которой я была когда-то, до того как меня попытались сломать. И эта женщина, оказалось, ещё жива. И она дышит полной грудью. Свободно.
