Конечно, ерунда. Для него все, что касалось Лидиного комфорта, всегда было ерундой.
Шесть месяцев. Шесть д.лбаных месяцев в коридоре не горел свет, висела эта, прости Господи, светодиодная лента, будто гнилой зуб, и каждый вечер Лида спотыкалась о ботинки Глеба, который завтра обещал все починить. Завтра, завтра, послезавтра. Это его любимое слово-обещание, которое с годами стало синонимом «никогда».
Лида — она не из тех, кто привык плакать и ждать. Она работала, тащила на себе половину ипотеки, готовила его любимые голубцы, а потом бежала к компьютеру, чтобы сдать проект до дедлайна. А в перерывах, как мантру, повторяла: «Глеб, ну свет же… Глеб, я упаду…»
— Сделаю! Ну что ты, как ребенок, честное слово? Это же ерунда! — рычал он, не отрываясь от игры на приставке. — Ты что, сама не видишь, что я занят?
И вот, на прошлой неделе, когда она в кромешной тьме поскользнулась на мокром полу, чуть не выронив из рук трехлетнего сына — все! Щелк! Пружина в ней сжалась до предела. Уважение умерло? Да его тут и не было.
Она вызвала электрика. Сама. Нашла по знакомству, договорилась о времени, и, что самое главное — заплатила своими, лично заработанными деньгами за полчаса работы, которые Глеб «не мог найти» полгода. У мастера ушло пятнадцать минут, чтобы понять, что ленту нужно просто заменить.
— Ну, теперь светло! — облегченно вздохнула Лида, когда коридор залил чистый, яркий свет.
Она только успела поблагодарить мужчину, как дверь распахнулась. Глеб. Пришел с работы, радостный, пахнущий дорогим парфюмом, с улыбкой. Но улыбка слетела с его лица, когда он увидел незнакомого мужика в прихожей, да еще и с инструментами.
— Что здесь происходит?! — заорал Глеб так, что у Лиды зазвенело в ушах.
Электрик, человек не робкого десятка, спокойно собрал свои вещи.
— Ленту меняю. Хозяйка вызвала.
— Хозяйка? — Глеб повернулся к Лиде, и его глаза стали темными, как ноябрьское небо. Он даже не смотрел на мастера. Он смотрел на Лиду. — Какого черта?! Какого черта ты сюда кого-то позвала?! Я тебе что говорил?! Я сам собирался! Я же сказал!
Лида почувствовала, как ее щеки горят. Ее унижают при чужом человеке из-за того, что она решила проблему, которую он игнорировал полгода.
— Ты полгода собирался, Глеб! Я чуть ребенка не уронила здесь. Мне надоело ждать твоей милости! — слова вырвались шипением, а не голосом.
Электрик, тихонько пробормотав: «Извините, у меня все», прошел мимо ошарашенного Глеба, а Лида закрыла за ним дверь.
— Ты посмела? Без меня? Ты в курсе, сколько это стоит? — Глеб тряс руками, его лицо перекошено не от злости, а от уязвленного эго. — Мои деньги ты считать не хочешь, но мои обещания… Ты меня, получается, унизила перед этим… этим слесарем! Ты выставила меня тряпкой!
Лида стояла прямо. Впервые за долгое время она не чувствовала вины. Только отвращение и ледяную ясность в голове.
— Нет, Глеб. Ты сам себя выставил. И мне неважно, что ты там подумал. Мне важно, что у нас теперь светло. А знаешь, что самое главное? Я заплатила за это из своих, лично заработанных денег. Тебе не пришлось тратить свои драгоценные.
Все. Она это сказала. Эта фраза — как отметка на полу, за которую они переступили. Глеб опешил, потому что никогда не слышал от нее такой холодной и железной интонации.
Глеб тяжело дышал. Не от усталости — от обиды. Он стоял посреди коридора, который теперь сиял, и это сияние будто обличало его неспособность просто закрутить пару болтов. Но он не мог признать, что облажался. Не мог.
— Ты знаешь, что ты сделала? — голос его сразу стал тихим. Опасным. — Ты меня просто опозорила.
— Чем? Тем, что починила свет? — Лида не отступала, но вот от этого тихого тона у нее уже начинал дергаться глаз. Это всегда означало, что сейчас пойдет самая грязная манипуляция.
— Нет! Тем, что ты не веришь мне! Я же собирался! И знаешь что… — Он медленно подошел к шкафу-купе, где стояла коробка с пылесосом, который они купили в прошлом месяце. Достал оттуда маленькую, плоскую коробочку, завернутую в шикарную, дорогущую бумагу цвета индиго. Он держал ее в руке, и это было оружие. — Вот. Ты испортила сюрприз.
Лида смотрела на эту коробочку. Сердце екнуло, несмотря ни на что. Годовщина через неделю.
— Что это?
— Подарок. На нашу годовщину. Я думал сделать тебе сюрприз. Невероятный сюрприз. Я долго выбирал, — он сделал паузу, драматическую, конечно. — Но теперь… теперь я не уверен, что хочу тебе его дарить.
Он демонстративно взвешивал коробочку на ладони, как приговор.
— Ты вот так, из-за какой-то ерунды со светом, сделала мне больно. Я стараюсь, работаю, думаю, как тебя порадовать, а ты? Ты вызываешь постороннего мужика, тратишь деньги, унижаешь меня! Ты думаешь, я после этого хочу делать тебе приятное? — Глеб поднял на нее глаза. — Ты все испортила. Все.
«Ты все испортила». Это как холодный душ после долгой, изматывающей дороги. Не он виноват, что полгода не мог поменять лампочку, а она виновата, что из-за этого он передумал дарить ей подарок. Невероятный цинизм!
— Погоди, Глеб! То есть… ты меня шантажируешь? Из-за того, что ты не выполнил свое обещание, ты наказываешь меня подарком? — Лида почувствовала, что ее голос дрожит, но это был не страх, а нарастающая, жгучая ярость.
— Я тебя не наказываю! Я просто расстроился! Ты меня постоянно пилишь, ты вечно недовольна! Да, это моя вина, что я не сделал свет, но это же мелочи! Ты делаешь из меня монстра! А теперь я просто не хочу, чтобы ты подумала, что я тебя люблю, раз ты так себя ведешь. — Он опустил взгляд. — Может, и не будет никакого подарка.
Он положил коробочку обратно в шкаф, даже не открыв ее, и направился в кухню, чтобы сделать вид, что очень обижен.
Лида стояла. Перед глазами плыло. Мелочи? Полгода темноты — мелочь. Ее унижение перед мастером — мелочь. Ее чуть не упавший ребенок — мелочь. Но его испорченный сюрприз — катастрофа!
Она поняла. Эта коробочка, завернутая в дорогую бумагу, — это метафора их отношений. Что-то красивое и дорогое на словах, но он никогда не даст ей это в руки, пока не будет уверен, что она будет идеально себя вести.
Все. Точка невозврата.
***
Глеб ушел на кухню, чтобы принять позу великомученика. Он ждал. Ждал, что Лида сейчас придет, начнет извиняться, плакать, говорить, что она его любит, и что она «не подумала», когда вызывала мастера. Он ждал, что эта ерунда забудется, и он, великодушно, подарит ей эту коробочку на годовщину, а она будет ему обязана.
Но Лида не пришла.
Она сделала то, что он не ожидал. Она стояла в коридоре, дышала глубоко, глядя на то место, где стоял мастер, и вдыхала запах озона и чистоты — запах решения, а не проблемы. И вдруг поняла, что эта тьма, которую Глеб не хотел чинить, была не в лампочке. Она была в нем.
Лида достала телефон. Нашла номер свекрови. Ее руки не дрожали. Это было странно — такое спокойствие перед взрывом.
Глеб на кухне услышал тихий, но четкий голос жены:
— Здравствуйте, Татьяна Петровна. Это Лида.
— Ой, Лидочка, привет! Что-то случилось? Глебушка-то, надеюсь, не обижает? — пропела свекровь своим вечным, контролирующим сопрано.
Лида сделала паузу. Вздохнула. Она знала, что Глеб сейчас насторожился.
— Да. Случилось. Я подаю на развод.
На кухне послышался звук грохнувшего стула.
— ЧТО?! — голос Татьяны Петровны прозвучал, как треснувшее стекло. — Лидочка! Из-за чего? Вы же идеальная пара!
— Из-за мелочей, Татьяна Петровна. Знаете, какая мелочь? В коридоре полгода не горел свет. Ваш сын полгода обещал починить. Сегодня я вызвала мастера и заплатила сама. А он, вместо того чтобы извиниться, начал орать, что я его унизила, и сказал, что не подарит мне подарок на годовщину.
Лида говорила ровно, без крика, будто рассказывала про погоду. Но каждое слово было как игла в их идеальную, выстроенную Глебом, реальность.
— Он шантажирует меня любовью, Татьяна Петровна, из-за того, что не смог починить лампочку. Мне не нужен мужчина, который считает, что его обещания — ерунда, а мой комфорт — ничто. Мне нужен мужчина, который держит слово.
Глеб влетел из кухни, лицо его было белым. Он махал руками, пытаясь отобрать телефон, но Лида отшатнулась.
— Лида! Ты что, с ума сошла?! Дай сюда! — Он шипел, боясь, что свекровь все услышит.
— Подождите, пожалуйста, — сказала Лида в трубку. — Глеб, я говорю твоей маме то, что ты должен был услышать полгода назад.
Она повернулась к Глебу, и ее глаза горели той холодной яростью, которую он никогда в ней не видел.
— Вот этот мужчина, которого вы считаете идеальным, не может починить свет. Он — инфантильный манипулятор, который считает, что его несостоявшийся подарок важнее моего унижения. Я устала. Это точка невозврата. Я выбираю уважение.
И тут Лида добила его. Она снова поднесла телефон к уху.
— Татьяна Петровна, я вам звоню не чтобы жаловаться. А чтобы сказать, что я ухожу. Завтра же. А если у вас, кстати, тоже что-то перегорит — вы мне звоните. Я сама приеду и починю. В отличие от вашего сына, я свои обещания выполняю.
Она положила трубку. Не сбросила вызов, а просто положила на полку, медленно.
Глеб стоял. Он не кричал, он захлебывался. Его лицо исказилось от боли, но не от потери Лиды, а от потери имиджа перед матерью.
— Ты… ты… — Он заикался.
— Да, Глеб. Я. Это не ерунда. Это — мое достоинство. И я забираю его с собой.
Лида развернулась и пошла собирать вещи, чувствуя, как с плеч падает тяжесть шести месяцев темноты и многих лет обесценивания. А Глеб остался стоять в ярко освещенном коридоре. Впервые за долгое время он видел свет, но при этом чувствовал себя в абсолютной тьме.
