— Да чтоб тебя! Руки прочь от моего половника! — голос Елены Михайловны, сиплый от ярости, разрезал утреннюю кухонную духоту, будто нож тупым лезвием.
Ольга вздрогнула всем телом, инстинктивно отдернув руку от посудомоечной машины. Пластиковая дверца с глухим стуком захлопнулась. Она медленно обернулась, чувствуя, как кровь приливает к щекам, оставляя в ушах густой, мерный звон.
— Я… я просто помыла посуду, — выдавила она, и собственный голос показался ей до смешного слабым, жалким, голосом провинившейся школьницы.
— Помыла?! — Елена Михайловна стояла посреди кухни, как монумент собственного негодования, сжимая в костлявых пальцах тот самый алюминиевый половник. — Ты его угробила! Окончательно! Этот половник со мной с восемьдесят четвертого года! Мы с ним на пятачке суп варили, когда мужа в командировки швыряло! Он не просто посуда, он — свидетель! А ты его, дура, в эту шайтан-машину сунула! Смотри, смотри на него! Весь покрылся пятнами, ручку повело! Теперь он только на выброс!
Ольга глубоко вдохнула, пытаясь поймать хоть каплю кислорода в спертом, насыщенном запахом вчерашней жареной картошки воздухе. Она понимала каждым нервом, каждым уставшим мускулом: дело не в куске деформированного металла. И даже не в супе, булькающем на конфорке. Дело в этом вечном, невысказанном посыле, который витал здесь с самого её переезда: «Я здесь царица и богиня, а ты — временная замена, которую ещё нужно проверить на вшивость».
— Елена Михайловна, — начала она, изо всех сил выравнивая интонацию, стараясь говорить спокойно, будто усмиряя дикого зверя, — я хотела помочь. Ужин готов, суп не убежал, кухня чистая. В чём, собственно, проблема? В том, что я пытаюсь навести здесь порядок?
— Проблема, милочка, в том, что ты лезешь со своим рылом в чужой монастырь! — свекровь сделала шаг вперёд, и едкий запах дешёвого одеколона «Шипр», который она щедро лила на себя с незапамятных времён, ударил Ольгу в нос. — У тебя лук всегда подгоревший, суп — безвкусная бурда, а после твоих уборок я полдня не могу найти свою заварку! У меня тут каждая щёлочка на своём месте, всё по системе, а ты — как ураган! Всё ломаешь, всё переворачиваешь!
В проёме кухонной двери, зевая во всю пасть, возник Дмитрий. В одной руке он сжимал свой вечный смартфон, в другой — пустую кружку с потрёпанным логотипом какого-то IT-семинара. Волосы торчали идиотским ёжиком, глаза были заплывшими от сна.
— Опять у вас тут кипиш? — пробурчал он, не отрывая взгляда от мерцающего экрана. — Что случилось-то?
— Всё нормально, — отрезала Ольга, глядя в пол.
— Как это нормально?! — Елена Михайловна резко развернулась к сыну, тыча в его сторону искривлённым половником, словно дротиком. — Она мою вещь испортила! Реликвию! Половник, который папа твой мне подарил! А твоя ненаглядная невестка тут как трактор — всё, что видит, давит и ломает! Сколько можно говорить: не лезь не в своё дело! Это не твоя территория!
— Мам… — Дмитрий лениво почесал затылок, его взгляд скользнул по Ольге и тут же вернулся к телефону. — Ну подумаешь, половник. Сходим, новый купим. Такой же алюминиевый, советский, если хочешь. На «Авито» их полным-полно.
— «Новый купим»! — передразнила она его, и её глаза, маленькие и злые, как у раненой птицы, сверкнули уничтожающим презрением. — Всё ты, сынок, по-простому, по-дешевке. А я тебе вот что скажу: коли баба чужой дом не уважает, то и мужа своего рано или поздно в грязь втопчет. Это аксиома!
Ольга не выдержала и фыркнула. Смешок вышел коротким, нервным, похожим на лопнувшую струну.
— Серьёзно? Теперь от меня требуется уважение к кухонной утвари? Я, выходит, замужем не за тобой, Дим, а за этим почерневшим ковшом? Может, мне тогда вообще свалить отсюда? Чтобы ваш семейный музей никто не тревожил?
— Не валяй дурака, Оль, — Дмитрий отмахнулся, будто от назойливой мухи, и, зевнув, потянулся к электрочайнику. — Прекрати накручивать. Мама просто переживает за вещи.
— Вот именно, за вещи! — подхватила Елена Михайловна, окидывая Ольгу ядовитым взглядом. — А ты сразу — «свалю». Истеричка. У меня из-за этих разборок давление подскакивает, сердце колотится, как бешеное. Хочешь, чтобы меня в больницу увезли?
— Да что вы, Елена Михайловна, — Ольга выпрямила спину, чувствуя, как по ногам бегут мурашки от сдерживаемой ярости. — Я всего лишь хочу, чтобы в этом доме можно было жить, а не выживать. Чтобы я не чувствовала себя непрошеной гостьей, которая всё делает не так.
— А ты веди себя как гостья, а не как хозяйка! — прошипела свекровь и, шлёпая стоптанными тапочками, направилась к своему царскому креслу в гостиной, откуда доносился мерный гул телевизора.
Ольга осталась стоять посреди кухни, оглушённая внезапно наступившей тишиной. Со стороны гостиной донёсся знакомый лязг защёлкиваемой аптечки — Елена Михайловна доставала свои чудодейственные капли. В голове у Ольги стоял гул, но не от крика, а от накопленной, концентрированной усталости.
Она вспомнила тот день, полгода назад, когда они с Димой, смеясь и толкаясь, заносили сюда свои коробки. Он тогда сиял, как мальчишка, и твердил, что это их шанс — своя жилплощадь, пусть и с мамой, но зато большая, светлая, почти своя. А она, глупая, наивная, верила ему. Рисовала в воображении идиллические картинки: вечера втроём за чаем, душевные разговоры, передача семейных рецептов, общее тепло, которое согреет их маленькую, только что созданную семью.
Реальность оказалась чёрно-белой и безжалостной, как старый советский фильм про несчастную любовь. Рецепты сопровождались едкими комментариями, а вместо тепла — ледяные взгляды и колкие замечания, впивающиеся в спину.
Ольга на автомате открыла холодильник. Взгляд её упал на аккуратно завёрнутый в пищевую плёнку батон. На плёнке жирно красовалась надпись чёрным маркером: «НЕ ТРОГАТЬ! Е.М.».
Она опустилась на кухонный табурет, и всё её тело вдруг стало ватным, бессильным. Уставилась в кафель на полу, в трещинку между плитками, которая за полгода стала ей знакомее, чем линии на собственной ладони.
— Алло, мам… — прошептала она в телефон, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Да… Всё путём. Ничего нового. Слушай, а ты не в курсе, в студии, в такой маленькой, стиральную машину реально поставить? Ну, просто… на всякий случай спросила.
Голос матери на том конце провода сразу же стал встревоженным, щепетильным, но Ольга уже не слышала слов. Она смотрела на свою руку, сжатую в кулак. На обручальное кольцо, которое вдруг стало невыносимо тяжёлым, холодным и чужим, впивающимся в кожу.
В коридоре послышался сдержанный кашель.
— Это ты маме звонила? — в дверном проёме возник Дмитрий. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, будто школьник, пойманный на списывании.
— Ага. Так, поболтать. Спросила про стиралку. Для студии.
— Ты что, это… серьёзно? Надолго? — спросил он, и в его голосе прозвучала не тревога, а какая-то обречённая усталость, будто он давно знал, к чему всё идёт, и просто ждал развязки.
— Не знаю, Дим. Но я больше не могу. Здесь… здесь нечем дышать.
Он помолчал, сделал глоток воды из своей кружки.
— Мама просто ко всему привыкла. Она добрая, ты не думай. Просто… возраст. Характер. Ты уж потерпи. Не обостряй.
Ольга медленно подняла на него глаза. Впервые за долгое время она посмотрела ему прямо в лицо, не отводя взгляда.
— А кто будет терпеть меня, Дим? Кто меня защитит?
В ответ повисла тягучая, унизительная тишина. Дмитрий лишь зевнул, по-настоящему, по-звериному, и, развернувшись, ушёл в комнату, притворив за собой дверь.
Ольга подошла к окну, прислонилась лбом к прохладному стеклу. За окном моросил майский дождь, мелкий, назойливый, превращающий двор в серое месиво. На подоконнике стояла её чашка с недопитым кофе — гуща на дне застыла тёмным, неприглядным осадком. Ничего не хотелось. Ни кофе, ни разговоров, ни этой жизни.
С кухни донёсся оглушительный лязг — Елена Михайловна с каким-то патологическим остервенением принялась швырять кастрюли в раковину. Каждый удар металла о металл был вызовом, актом агрессии, будто она отмывала не посуду, а саму Ольгу, пытаясь стереть её с поверхности своего идеального мира. Ольга знала этот ритуал. Сейчас начнётся спектакль.
— А теперь скажи мне на милость, — свекровь влетела в комнату, как ураган, даже не удосужившись вытереть мокрые руки о фартук, — с какого перепугу ты выкинула мой керамический нож?
Ольга не шелохнулась, продолжая смотреть в заляпанное дождём окно.
— Он был с трещиной. Лезвие откалывалось. Я боялась, что кто-то порежется.
— А спросить у меня, у хозяйки вещи, язык отсох? — голос Елены Михайловны стал скользким и холодным, как лезвие того самого ножа. — Решила, раз у тебя сами руки не из того места растут, то и другим пользоваться нельзя? Это был не просто нож!
— А что это было? — Ольга медленно обернулась, её взгляд был пустым и уставшим. — Артефакт древней цивилизации? Или подарок из телемагазина, который вещает с того света?
— Это был подарок от моего мужа! — выкрикнула Елена Михайловна, и её лицо исказилось гримасой настоящей, неподдельной боли. — От твоего свёкра! Он мне его на двадцатилетие свадьбы подарил! А ты, неблагодарная, взяла и отправила его в мусорный бак! Чужое — руками не трогать, тебя не учили?
— А эта квартира? — тихо, почти шёпотом, спросила Ольга. — Она тоже чужая? Значит, мне и пол не мыть, и пыль не вытирать? Мне что, вообще замереть и не дышать, чтобы не нарушить священную атмосферу вашего музея?
— А вот это было бы самым разумным решением! — торжествующе воскликнула свекровь. — Сидела бы тихонько, в углу, и не отсвечивала! Женщины, между прочим, бывают разными: одни умеют чтить старших и семейные устои, а другие — выскочки, которые в чужую крепость со своими дурацкими законами ломятся! Думаешь, раз моего сына вокруг пальца обвела, то тебе тут теперь и карты в руки?
— Указывать? — Ольга сделала шаг вперёд, и её тело вдруг напряглось, как струна. — Указывать тут мастерски умеете только вы. И своим сыном, кстати, тоже. И, если на то пошло, я его не обводила, я его любила. Но сейчас… сейчас я даже не уверена, кого он любит больше: меня или твои священные котлеты по четвергам.
Елена Михайловна вспыхнула, как спичка. Багровые пятна выступили на её щеках, шея напряглась.
— Да как ты смеешь! Да я тебе… я тебе семью дала! Крышу над головой! Я тебя, как родную, приняла! А ты…
— Приняла?! — Ольга шагнула вперёд, сокращая расстояние до нуля. — Вы меня изводите каждый божий день! Каждый мой шаг под прицелом! Всё не так, всё не эдак! Вы чего хотите-то? Чтобы я с ума сошла? Чтобы я сама, по своей воле, отсюда сбежала?
— Да! — выдохнула Елена Михайловна, и в её глазах вспыхнули настоящие, неподдельные молнии ненависти. — Именно! Убирайся к чёртовой матери! Пока я по-хорошему прошу! Я уже, между прочим, с риелтором договорилась. Квартиру продаём. Я себе однокомнатную присмотрела. А вы с Димкой — вольные птицы, ищите себе новое гнездо.
— Что?! — голос Ольги внезапно сорвался, став тонким и пронзительным. — Дмитрий… он в курсе?
— Естественно, — с наслаждением выдохнула свекровь, наблюдая, как меняется лицо невестки. — И он полностью согласен.
Ольга отшатнулась, будто получила физический удар в грудь. По телу пробежала крупная, неконтролируемая дрожь.
— Вы обе… с ума сошли? Согласен? Значит, он… он выбрал тебя? А я кто? Предмет интерьера, который можно выбросить во время очередного ремонта?
— Ты здесь чужая, — холодно, отчеканивая каждое слово, произнесла Елена Михайловна. — И давно пора это признать. Не прижилась ты, родная. Бывает. Знаешь, сколько таких мимо прошло? Приходили и уходили. А я — остаюсь. Потому что я — фундамент, а ты — пыль на подоконнике. Взмахнула тряпкой — и нет тебя.
— А вы — ядовитый плющ, который душит всё живое, — прошептала Ольга и тут же с ужасом осознала, что сказала это вслух.
Всё произошло за долю секунды. Елена Михайловна, с криком, больше похожим на вой, рванулась вперёд и с силой толкнула Ольгу в грудь. Та, не ожидавшая такого, с глухим стуком ударилась поясницей о выступающий угол кухонного стола. Острая, жгучая боль пронзила всё тело, и в эту секунду в Ольге что-то оборвалось, какая-то последняя нить, сдерживающая её рассудок. Она не помнила, как кинулась на свекровь — не чтобы ударить, а в каком-то животном порыве отчаяния, желая разорвать, оттолкнуть, заставить замолчать этот ненавистный голос. Они сцепились, как две разъярённые кошки, в клубке скользящих рук, царапающих ногтей, беззвучных, но яростных тычков. Воздух рвали хриплые, нечленораздельные крики.
— Вы сумасшедшая! — хрипела Ольга, чувствуя, как у неё перехватывает дыхание. — Вы… вы настоящая ведьма!
— А ты — мразь! Одна будешь, по помойкам пойдёшь! Я на своём веку таких, как ты, как семечки щёлкала!
— Да вы просто старая, одинокая и злая бабка! И сына своего таким же вырастили — ни мужа, ни хозяина, безвольной тряпкой!
В этот момент в комнату ворвался Дмитрий. На нём была мятая пижама, один тапочек слетел, волосы стояли дыбом. Лицо его было бледным, а глаза вытаращенными от ужаса.
— Вы что это делаете?! — закричал он, и в его голосе слышалась неподдельная паника. — Совсем крыша поехала?! Прекратите немедленно!
Ольга с трудом оторвалась от свекрови, отдышалась. Провела рукой по лицу и увидела на пальцах алую кровь — видимо, рассекла губу о край стола или о чью-то пуговицу.
— Спроси у своей драгоценной мамочки, — выдохнула она, чувствуя, как губа распухает. — У неё сегодня премьера — «Изведение невестки: практическое руководство».
— Она первая набросилась! — Елена Михайловна, вся трясясь, сделала вид, что ей не хватает воздуха, и прижала ладонь к сердцу с таким пафосом, будто играла в дешёвом театре. — Она меня убить хотела! Из-за того, что я правду в глаза сказала!
— Правду? — Ольга повернулась к Дмитрию, и её взгляд был настолько жгучим, что он невольно отвел глаза. — Дмитрий, ты знал, что она собирается продавать квартиру?
Он потупился, его плечи сгорбились, будто на них свалился неподъёмный груз.
— Мама… она мне вчера сказала… Она думает, что так будет лучше. Для всех. Чтобы прекратить эти склоки.
— Для всех?! — Ольга закричала, и её голос сорвался в самый настоящий визг. — Для кого это «всех»? Для неё? Для тебя? А я? Я для тебя кто? Постоялец, которого можно выселить без предупреждения?
— Оль… ну… я просто не хочу, чтобы вы ссорились, — он беспомощно развёл руками. — Я между двух огней. Мне невыносимо тяжело!
— А мне легко?! — она сделала шаг к нему, и её тело всё ещё дрожало от адреналина. — Я просыпаюсь и засыпаю с одной мыслью: как бы не сделать что-то не так! Как бы не сказать лишнего! Я боюсь кастрюль, боюсь ножей, боюсь неправильно посолить салат! И ты всё это видел! И всё это время — молчал?! Притворялся, что ничего не происходит?!
— Оля… — он протянул к ней руку, но та дрожала так, что он тут же её опустил.
— Не подходи ко мне, — она отпрянула, будто от раскалённого железа. — Ты знаешь, что я сейчас поняла? Ты не между нами. Ты — позади неё. Всегда так и был. Ты даже сейчас… стоишь и не знаешь, что сказать. Ты не мужчина. Ты — приложение к матери. Удобное, молчаливое и абсолютно бесполезное.
— Хватит! — Дмитрий закрыл лицо руками, его голос дрогнул. — Я больше не могу это слушать! Я хочу, чтобы всё прекратилось! Чтобы никто не орал, не обвинял, не рыдал!
— Тогда выбирай, — Ольга произнесла эти слова медленно, чётко, вдавливая каждое в тишину, как гвоздь в крышку гроба. — Или ты, наконец-то, станешь взрослым мужчиной и сделаешь свой выбор, или мы с тобой — конец. Навсегда. Сейчас.
Елена Михайловна издала громкий, театральный стон и с размаху плюхнулась на табурет, закатывая глаза.
— Видишь, что ты делаешь?! У меня сердце! Опять ты со своими ультиматумами! Сыночек, скорее, вызывай неотложку! Всё, конец! Я отходила!
Дмитрий замер на месте. Потом, не глядя ни на одну из женщин, медленно достал из кармана телефон. Но палец его потянулся не к кнопке экстренного вызова.
— Ты… куда это? — в голосе Елены Михайловны впервые зазвучала неподдельная тревога.
— Пашке. Другу. Перезвоню. Пойду к нему. На пару дней.
— Что?! — хором выдохнули Ольга и свекровь.
— Я устал, — пробормотал он, глядя куда-то в пол. — От вас обеих. Просто кончились силы.
Он развернулся и, не оглядываясь, вышел в прихожую. Через секунду дверь в подъезд захлопнулась с таким оглушительным хлопком, что задребезжали стёкла в серванте.
В квартире воцарилась тишина. Густая, тяжёлая, как смог, давящая на уши.
Ольга стояла, прислонившись к стене, прижимая к распухшей губе платок, который нашла в кармане.
Елена Михайловна тяжело и шумно дышала, словно только что пробежала марафон.
— Не думай, что ты чего-то добилась, — прошипела она, и её глаза, несмотря на весь спектакль с сердцем, были полны злобы. — Это только начало.
— Я ничего не добиваюсь, — устало ответила Ольга, отворачиваясь к окну. — Я просто пытаюсь выжить.
***
Неделя пролетела в каком-то туманном оцепенении. Ольга не плакала. Слёзы будто высохли, испарились вместе с паром от её одинокого чая в новой, чужой ещё студии. Ощущалась лишь пустота — огромная, звонкая, как пустой подъезд в ночи. Маленькая однушка на отшибе города, найденная через подругу детства, пахла свежей штукатуркой, дешёвым ламинатом и тоской. Спала она на надувном матрасе, который предательски шелестел при каждом движении. Но зато здесь не было едких комментариев за завтраком. Не было пристального, контролирующего взгляда из-за газеты. Не было Дмитрия, который вечно метался между ней и матерью, в итоге всегда выбирая путь наименьшего сопротивления.
Ольга сидела на подоконнике, завернувшись в старый потертый плед. За окном разливались майские сумерки — бархатные, тёплые, но не для неё. В руках — кружка с самым дешёвым чаем, каким-то безвкусным, словно опилки. Ни сахара, ни лимона — только горькая, обжигающая жидкость. Больше не нужно было притворяться, играть роль примерной невестки в чужом спектакле. Теперь у неё была своя, пусть и крошечная, сцена. С микроволновкой, мини-холодильником и заветным ключом в сумке. И никто не смел сказать: «Ты делаешь это не так».
Резкий, настойчивый звонок в дверь прозвучал как выстрел, разорвавший тишину. Не мелодичный перезвон, а грубый, давящий гудок, полный нетерпения.
Ольга вздрогнула, насторожилась. Кто это мог быть? Она никому не говорила о своём новом адресе, кроме матери и той самой подруги. Может, сосед? Или кто-то ошибся дверью?
Медленно подошла, посмотрела в глазок. И сердце её на секунду замерло, а потом забилось с бешеной силой, отдаваясь глухими ударами в висках.
На пороге стояла… Татьяна. Бывшая Дмитрия. Та самая, с которой у него был долгий, мучительный роман ещё до встречи с Ольгой. Высокая, статная, с холодными, оценивающими глазами и безупречной, дорогой укладкой. В руках — изящный клатч, который стоил, наверное, как полгода аренды этой студии. Выражение лица было спокойным, почти отстранённым, но в уголках губ таилась какая-то горькая усмешка.
— Привет, — сказала Татьяна без всяких предисловий. — Впустишь?
— Ты… как ты меня нашла? — выдавила Ольга, не двигаясь с места.
— У меня свои источники, — парировала Татьяна, её взгляд скользнул по обшарпанной стене в подъезде. — Это неважно. Мне нужно тебе кое-что показать. Пять минут. Не больше.
Ольга колебалась. Впустить бывшую своего фактически уже бывшего мужа в своё новое, ещё не обжитое убежище — это было похоже на сцену из абсурдного сна. Но в её усталости и опустошённости не осталось сил на страх. Она молча отступила, пропуская гостью внутрь.
Татьяна вошла, бегло, почти профессиональным взглядом окинула скромную обстановку: матрас на полу, пару коробок вместо стула, занавеску на веревке вместо шкафа. Не дожидаясь приглашения, она присела на подоконник, точно на трон, положив клатч рядом.
— Я знаю, ты не ждала гостей. Особенно меня. Но кое-какая информация ко мне попала, — она ловко извлекла из сумки смартфон, нашла нужное сообщение и протянула телефон Ольге. — Включи. Это он.
На экране было отображено голосовое сообщение. Ольга с замиранием сердца нажала кнопку воспроизведения.
Голос Дмитрия, глухой, сдавленный, словно он говорил, зарывшись лицом в подушку:
«Тань… Прости, что беспокою. Не знаю, зачем звоню. Наверное, просто некому больше… Ты была права насчёт мамы. Полностью. Она… она всё разрушила. Я не смог. Оля ушла. Я её люблю, понимаешь? Люблю! Но… я опоздал. Всё рухнуло. Я снова живу с матерью. Как в пятнадцать лет. И только сейчас до меня начинает доходить, какой же я законченный, беспросветный идиот. Прости за всё».
Ольга слушала, не двигаясь, словно её вырубили. Каждое слово впивалось в сознание, как игла.
— Он что, думал, что ты передашь это мне? — тихо спросила она, возвращая телефон.
Татьяна коротко, безрадостно усмехнулась.
— Он не думал. Он никогда ни о чём не думал, Ольга. Ты же это прекрасно знаешь. Мы с тобой — две женщины, которые по очереди пытались вытащить его из-под юбки матери. У меня не вышло. У тебя — тоже. Теперь он там, где и должен был оказаться: в своей детской, на застиранном диванчике, заедая мамины котлеты вареньем и жалея себя.
— Зачем ты пришла? — Ольга села на коробку напротив, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Чтобы посмеяться? Показать, что ты была права?
Татьяна покачала головой, её идеальная причёска даже не шелохнулась.
— Чтобы ты не корила себя. Я видела, как ты боролась. Я знала, чем это кончится. Пыталась как-то намекнуть тебе тогда, на той вечеринке… но кто же слушает бывшую? Все думают — ревность, злоба. Может, так оно и было. А сейчас… сейчас я просто женщина, которая не хочет, чтобы другая женщина сломалась. Как чуть не сломалась я.
— Спасибо, наверное, — Ольга опустила голову. — Но мне, если честно, уже всё равно. Я больше ничего не боюсь. Ни его, ни её, ни этой вечной войны. Я поняла простую вещь: когда ты живёшь в чужом доме, по чужим правилам, и пытаешься получить чужую любовь — ты перестаёшь существовать. А я хочу существовать. Наконец-то.
Татьяна внимательно посмотрела на неё, и в её холодных глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.
— Знаешь, за такое стоит выпить.
— У меня только этот чай. Дешёвый и горький.
— Идеально, — уголки губ Татьяны дрогнули. — Он идеально отражает суть происходящего. Горький, без прикрас и обжигает, когда не ждёшь.
Они молча пили чай. За окном окончательно стемнело, и в стекле отражались их две одинокие фигуры в полупустой комнате. Где-то вдалеке проехала машина с громкой музыкой. Татьяна встала, поправила платье.
— Ладно, я пойду. Не провожай.
Она вышла, оставив после себя лёгкий шлейф дорогих духов и странное, необъяснимое чувство лёгкости. Будто Ольга сбросила с плеч ещё один тяжёлый камень, о существовании которого даже не подозревала.
Утром следующего дня зазвонил телефон. На экране горело имя «Дима».
Ольга смотрела на него долго, почти не дыша. Пальцы сами потянулись к экрану, привычка, выработанная за годы, сильнее сознания. Она приняла вызов.
— Оль… — его голос был хриплым, простуженным. — Привет. Я… я не знаю, что говорить.
— И не говори, — ответила она спокойно. Её собственный голос удивил её своим ровным, почти бесстрастным звучанием.
— Нет, послушай… Мне… мне очень плохо. Я всё обдумал. Я был слепым идиотом. Ты была права во всём. Я должен был защитить тебя. Я должен был выбрать тебя.
— Дмитрий, — она произнесла его имя чётко, как приговор. — Ты ничего не выбирал. Ты просто остался там, где тебе комфортно. Там, где за тебя всё решают, где не нужно нести ответственность. Ты так и не понял, что любовь — это не «не мешать друг другу жить», а быть щитом. Строить общее. А ты предпочёл спрятаться за чужую спину. Как в детстве.
— Я всё понял, честно! — в его голосе послышались нотки отчаяния, почти истерики. — Дай мне ещё один шанс! Один! Я всё исправлю. Я приеду, мы всё обсудим. Я…
— Нет, — она перебила его, и в этом коротком слове была такая окончательность, что он замолчал. — Больше никаких обсуждений. Я уже всё для себя решила. Спасибо за те годы, что были. И… удачи. Надеюсь, ты найдёшь ту, которая устроит и тебя, и твою маму.
— Оль, подожди! Не бросай трубку!
— Прощай, Дмитрий.
Она положила телефон на стол, отключила звук и больше не подходила к нему.
И впервые за многие месяцы, а может, и годы, на её лице появилась улыбка. Не счастливая, нет. Скорее, горькая, но — настоящая. Освобождающая.
Пусть сейчас у неё только надувной матрас, чайник и двадцать квадратных метров чужого пространства — но это её территория. Её крепость. И она, чёрт возьми, больше никогда не будет просыпаться с чувством леденящего страха в доме, где каждое утро — это битва за право на собственное мнение, на свой вздох, на свою жизнь.
Ольга подошла к маленькому, запотевшему зеркалу в прихожей. Увидела в нём женщину с синяками под глазами, с остатками синяка на губе, но — с прямым взглядом. Живую. Настоящую. Твердую.
— Ну что, девушка, — тихо сказала она своему отражению. — Теперь всё только начинается. По-настоящему.
