Я знала, этот день неминуемо наступит.
Когда утром зазвонил телефон, я уже по одному ледяному тону матери догадалась — вежливая отстраненность, натянутое спокойствие, словно она собиралась пригласить меня на светский часок чая. Но вместо «как дела?» прозвучало:
— Надо приехать. Поговорить о квартире. О наследстве.
Я молчала, наверное, слишком долго, потому что она повторила, уже с раздражением в голосе:
— Ты слышишь меня, Катя?
— Слышу. Буду после работы.
Эта квартира… Старый дом на Мичуринской. Серая сталинка с облупившимся фасадом, скрипучий лифт, дубовая мебель, пережившая еще деда, когда он был шишкой в обкоме. Я там выросла. Вернее, выжила. В одной комнате с младшей сестрой Лизой, у которой с рождения был свой личный подиум — не кровать, нет — настоящий подиум, как у принцесс, с балдахином из кисеи. А я? Я спала на раскладушке у окна. Зимой под простыню подкладывала газеты, чтобы не так задувало. Потому что ты же старшая, ты потерпишь.
Тогда дом казался крепостью, а теперь превратился в поле битвы.
Мать встретила меня натянутой, как струна, улыбкой. Лиза уже восседала на кухне с чашкой кофе и видом женщины, пришедшей за положенным. Никаких приветствий. Только короткий, надменный кивок. Ей пятьдесят, а она всё так же умеет изогнуть губы в презрительной гримасе, словно перед ней ничтожество. Я села, не раздеваясь, чтобы быть готовой отступить в любую минуту.
— Мы решили, — начала мать, избегая моего взгляда, — что квартира после меня достанется Лизе.
Мы решили.
Не я. Мы.
Словно это было семейное голосование, на котором я просто не имела права голоса.
— Я думала, квартира оформлена на тебя, — выдавила я, чувствуя, как предательски дрожат руки. — После отца…
— Тогда было другое время, — перебила Лиза с менторской интонацией. — Сейчас всё по-другому. Мне с детьми тяжело. Нам нужно расширяться. А тебе, Катя… Ну, ты же живёшь со своим мужем в своей квартире, у тебя Артём взрослый уже, на работу устроился…
— Моя квартира в ипотеке. — Я смотрела на сестру в упор, не моргая. — А эта квартира была записана на папу. Потом — на маму. Это единственное, что осталось от него.
— Но ты же сама говорила, что не хочешь сюда возвращаться. — Мать вдруг хлопнула ладонью по столу, срываясь на крик. — Что здесь всё давит, стены, воспоминания! Ты бежала отсюда!
Да. Я бежала. Потому что тут всё пропитано чужими правилами. Чужими криками. Чужим равнодушием.
— Это не отменяет того, что наследство должно делиться, — сказала я жёстко. — Или вы считаете, что я — просто забытая ошибка?
Мать отвернулась. Лиза презрительно скривила губы:
— Ты всегда была драматичной. Хватит устраивать сцены. Дай пожить другим.
— А ты когда жить-то начнёшь? — Я резко поднялась. — Когда мамы не станет? Или снова приползёшь ко мне, чтобы поплакаться, как в тот раз, когда муж тебя вышвырнул?
Тишина. Густая, как бетонная стена.
Я ушла, не хлопнув дверью. Просто закрыла её за собой — медленно, тщательно. Снаружи пекло солнце. Августовский зной плавил асфальт под ногами, но внутри меня бурлила ледяная ярость. Они решили, что можно так просто вычеркнуть мою жизнь, мои права, мои воспоминания. Отдать всё Лизе, потому что «у неё дети», «ей сложнее».
Дома меня встретил Артём с макаронами и чаем. Он не знал подробностей. Я не рассказывала, чтобы не втягивать его в этот кошмар. Но он почувствовал.
— Мам, что случилось?
Я пожала плечами:
— Ничего. Просто прошлое снова стучится в дверь.
Он кивнул. Мы сидели молча, каждый погружённый в свои мысли. Спустя час он тихо спросил:
— Это же квартира деда, да?
— Да.
— А ты была там прописана?
Я вздохнула, не желая ворошить прошлое.
— Нет. Когда я вышла замуж, мама настояла, чтобы я выписалась. Сказала: «Это теперь не твой дом».
Он опустил глаза. Я видела, как он борется с собой, сдерживает гнев.
— Ты ведь всё им отдала, да?
— Не всё. Себя я всё-таки забрала.
Но квартиру – они хотят отнять у моего сына. А этого я не позволю.
На следующий день позвонил старый знакомый, юрист. Мы встретились в кафе, и я выложила ему всё — с самого начала. Как отец умер, и мать сразу переоформила квартиру на себя. Как я выписалась по её требованию, а Лиза осталась. Как потом мать оформила дарственную — на Лизу.
— Так, — подытожил он, пролистывая бумаги. — Если дарственная оформлена и зарегистрирована, всё сложно. Но есть один нюанс.
— Какой?
— Квартира была приватизирована?
Я кивнула:
— Да. Отец приватизировал, в девяностых. На себя.
Он посмотрел на меня испытующе:
— Тогда, если ты на момент приватизации была там прописана — ты имеешь законное право на долю. Даже если потом выписалась.
Я была. Разумеется, была. Мне было девятнадцать.
И тут я вдруг поняла, что дело не в квартире. А в справедливости. В том, что я не обязана вечно быть той, кто уступает. Кто «понимает». Кто «терпит».
Поздним вечером снова позвонила мать. Сухо. Деловито.
— Завтра поедем к нотариусу. Подпишешь отказ от претензий. Так будет честно.
Я вдруг засмеялась. Впервые за долгое время — искренне.
— Ты не представляешь, мама, как мне надоело быть «честной». На этот раз я выберу себя.
И повесила трубку.
Наутро телефон молчал. Ни единого звонка. Ни шепота на рассвете, ни крика в полдень, ни заунывного эха вечером. Лишь сухое SMS от Лизы:
«Ты сама нагнетаешь. Могли бы решить по-хорошему».
Ответа она не дождалась. «По-хорошему» – это когда двадцать лет подряд стирают о тебя ноги, подсовывают чужое под маской «так надо», а ты в ответ лишь глупо улыбаешься. Этим «по-хорошему» меня уже тошнило.
Юрист, словно гончая, принялся собирать документы. Архив ЖЭКа подтвердил: на момент приватизации я действительно была прописана. Казалось, ветер попутный. Но штиль длился недолго.
Первой ласточкой стал звонок матери. Голос – тихий, обволакивающий, почти ласковый. Как в детстве, когда ей требовалось, чтобы я не смела «поднимать шум».
– Катенька… Зачем тебе это, милая? Неужели я плохая мать? Разве я тебя не любила?
Я вцепилась в телефон, глядя в окно. От этих слов всегда скручивало живот в тугой узел. За ними неизменно следовал шантаж, завуалированный под материнскую любовь.
– Ты всегда любила Лизу, – ровно ответила я. – А меня – использовала. До замужества, после. И продолжаешь сейчас.
– Это несправедливо, Катя! Я просто знала, что ты справишься! Ты сильная. А Лиза… она как цветок – хрупкая, ранимая.
– Мама, – я прикрыла глаза. – Моя сила не дает тебе права распоряжаться моей жизнью, словно вещью.
Наступила тягучая пауза. А потом – ледяной скрежет металла в голосе:
– Что ж, раз так хочешь войны – будет тебе война. Встретимся в суде. Посмотрим, кто кого.
Два дня спустя я стояла на пороге родной квартиры. Не ради скандала. Лишь забрать то, что по праву принадлежало мне. Документы отца, пожелтевшие фотоальбомы, его письма… Между нами струилась невидимая связь. Он ушел рано, когда мне едва исполнилось двадцать. Но даже за эти мгновения он успел подарить мне больше тепла, чем мать за целую жизнь.
Лиза распахнула дверь, словно ждала моего прихода. Дом халата небрежно запахнут. В руке – телефон, прижатый к уху.
– Решила взглянуть на руины перед тем, как в суд побежишь? – ее усмешка резанула по сердцу. – Или пришла почуять запах папиных сокровищ?
– Каких сокровищ?
– А, точно. Тебе же не докладывали. Папа когда-то спрятал старинные вещи своей мамы. Там серьги с рубинами, кольцо и брошь. Мама нашла их после его смерти. Давно это было. Спрятала в комод. Так вот – теперь это мое.
– Это была семейная реликвия, – прошептала я. – Папа хотел, чтобы мы поделили их.
– Хотел? – Лиза презрительно фыркнула. – Да он молчал как рыба, когда умирал. Все в шоке были. А теперь ты явилась торговать воспоминаниями?
Я оттолкнула ее и вошла в комнату. Открыла старый шкаф, пропахший нафталином и временем. Там – письма отца, перевязанные грубой бечевкой. Я прижала их к груди. Следом – альбомы. Калейдоскоп снимков – праздники, походы, пикники… Он обожал нас фотографировать. Меня – с книгой в руках. Лизу – с куклой. Видел нас по-разному. А мама… мама видела в нас лишь обузу.
– Ах, да, – голос Лизы прозвучал равнодушно. – Мама решила продать машину. Ту, что отец купил еще в девяностых. Старушка, конечно, но в гараже стоит. Думает, выручит тысяч сто. Ну, гараж-то на ее имя, так что…
Я обернулась к ней.
– Отец заработал на нее сам. Он даже хотел отдать ее мне, когда я права получила.
– Но ты умчалась в свою Москву. Так что все, что осталось – мое.
– Нет, Лиза. Все, что осталось, – не твое. И я больше не отступлю.
Когда я рассказала Артёму, он долго молчал, словно подбирая слова. Потом тихо спросил:
– Почему ты так долго молчала, мам? Почему все это терпела?
Я не знала ответа. Дети всегда спрашивают так, будто ты обязан быть сильным всегда. Но я не была. Я просто пыталась выжить. Сделать все «правильно», чтобы не огорчать.
Он ответил за меня сам:
– Потому что тебя приучили. Что уступать – это правильно. Что если тебе больно, надо молчать в тряпочку. А теперь – нельзя больше молчать.
Он был прав. Судебная тяжба началась спустя три недели. Мать подала иск о признании меня утратившей право на долю, ссылаясь на то, что я давно не проживаю в квартире, выписалась по собственному желанию и участия в содержании жилья не принимала.
Мы подали встречный иск – о признании права на долю в квартире, так как я была зарегистрирована на момент приватизации, а отказ от доли не подписывала.
Началась грязная игра. Давление. Угрозы. Звонки. Распространение сплетен среди родственников. Даже на работе ко мне подошла одна из сотрудниц, полная «сочувствия»:
– Катя, ты чего это с матерью судишься? Она у нас на собраниях старших по дому – всегда такая заботливая…
Заботливая? Лишь маска, идеально приросшая к коже. Она всегда была виртуозом перевоплощения.
За день до заседания позвонила Татьяна Ивановна, соседка. Когда-то, в бурные годы маминых собраний, она нянчила Лизу. Тихая, словно заговорённая мудростью женщина.
– Катя, вмешиваться не хотела, но скажу: отец твой желал, чтобы всё поровну. Говорил мне об этом не раз. Я – свидетель. Если понадобится, приду.
Слёз не было, но внутри всё сковало ледяным обручем. Наконец-то кто-то встал на мою сторону.
В суде мама прожигала меня взглядом, полным ледяной ненависти. Лиза прятала глаза от стыда. Судья внимательно слушала доводы сторон. Мы представили архивную справку, свидетельские показания. Мать твердила, что я добровольно отказалась от наследства, что они помогали мне деньгами (наглая ложь), что я бросила семью.
И тут юрист вытащил козырь – завещание отца, составленное, как оказалось, ещё в 1995 году. Мы нашли его в той самой коробке с письмами. Заверенное нотариусом, хранившееся в архиве. Чёрным по белому:
«Квартиру, приватизированную мной, прошу разделить между моими дочерьми, Екатериной и Елизаветой, в равных долях. Моя супруга не является собственником, прошу учесть это при распределении наследства.»
В зале повисла тишина, густая и осязаемая. Судья изучающе посмотрела на документ.
– Почему завещание не было предъявлено ранее?
– Мы не знали о его существовании. Нашли совсем недавно.
Лицо матери исказила бледная гримаса. Лиза вперилась взглядом в стол, словно пытаясь раствориться в его древесине. Я не улыбалась. Это не победа. Просто восстановление попранной правды.
Суд вынес решение в нашу пользу: квартира подлежит разделу между наследниками в равных долях – по ½ каждой. Мать лишалась возможности передать её целиком Лизе. Семейные драгоценности, автомобиль, архив подлежат описи и распределению, либо денежной компенсации.
Выйдя из здания суда, я жадно вдохнула морозный воздух. Впервые за долгое время – по-настоящему. Артём ждал меня у входа. Его объятия были спасением.
– Всё кончено?
– Нет. – Я посмотрела ему в глаза. – Это только начало.
Он улыбнулся.
– Я с тобой.
Судебную баталию мы выиграли. Формально. Документы оформлены, половина квартиры теперь моя, а значит, у Артёма будет крыша над головой, если понадобится. Но это – не финал. Лишь старт затяжной войны на истощение. Холодной. Безмолвной. Бессонной.
Мать перестала со мной разговаривать. Молчание стало её оружием. Она не звонила мне. Звонила Артёму. Ежедневно, по нескольку раз.
– Ну, Тёмочка, скажи своей маме, чтобы одумалась. Я же старый человек. Зачем мне всё это? Я же тебе хотела машину дедушкину подарить, а теперь… нельзя…
Он терпел, сдерживался, пропускал её слова мимо ушей. Но однажды пришёл ко мне, испепеляя гневом.
– Мама. Прости. Но… почему она считает, что я могу тебя уговорить? Что я – способ манипулировать тобой?
Я молча смотрела на него. Так же, как когда-то в детстве смотрела на неё. Когда она кричала на меня за разбитую чашку, а Лизу за испорченный сервиз – жалела её.
– Потому что ты – слабое звено. Моложе. Добрый. Ты – единственный, кого она ещё не обожгла.
Через месяц началась грязная возня с разделом имущества. Драгоценности, те самые рубиновые серьги и кольцо – исчезли в никуда. Лиза клялась, что «никогда их не видела». Мать пожимала плечами: «Наверное, давно потерялись». Хотя раньше она лично показывала их мне в детстве: «Когда-нибудь будут твоими, если будешь умницей».
Дедушкин «Москвич», бережно хранившийся 20 лет в гараже, был продан без моего ведома. За 120 тысяч, по словам Лизы, чтобы «погасить долги за коммуналку».
– Я это через суд отобью, – заявила я юристу.
Он развёл руками:
– Формально она уже владелица гаража. И если мать дала согласие… Попробуй докажи, что это совместно нажитый автомобиль, а не подарок лично ей.
Я не знала, что вызывает больший гнев – наглая ложь или филигранная, тщательно продуманная подлость. Всё, что имело хоть какую-то ценность, – исчезало, продавалось, уничтожалось. Или, как они говорили: «уходило в небытие».
Однажды мне позвонила нотариус, оформлявшая ту самую дарственную.
– Екатерина Сергеевна, простите за беспокойство, но у меня к вам вопрос. Мне позвонили из палаты, сказали, что хотят аннулировать завещание вашего отца. Под предлогом его недееспособности в момент подписания. Инициатор – ваша мать.
Холод пронзил меня насквозь, до самых костей.
– Это возможно?
– Сложно. Но если найдут «медицинские основания»… Особенно если подключат знакомого психиатра или поднимут старые справки… Ситуация может стать весьма неприятной.
Я сидела на скамейке возле здания суда, оглушенная новой информацией. Мимо шли люди. С цветами, с сумками, с детьми. У каждого своя жизнь. А моя застыла в зыбком мареве, в бесконечной попытке доказать своё право хотя бы на осколок этой самой жизни.
Я решила поговорить с ней.
Мы встретились в той самой квартире. Она сидела в старом кресле, в котором отец любил дремать по вечерам. В комнате – полумрак, плотные шторы задернуты. Воздух – густой и тягучий, как застарелая тоска.
– Ты хочешь стереть даже его волю, – произнесла я с порога. – Зачем?
– Чтобы ты оставила Лизу в покое, – спокойно ответила она. – Она слабее тебя. У неё нет ни квартиры, ни мужа, ни сил. У неё дети. А у тебя – всё есть.
– У меня ничего нет от тебя, кроме ран.
Она посмотрела на меня. Впервые – без злобы. Без фальши. И вдруг проговорила:
– Я не просила тебя рождаться первой. Я была не готова. Диплом, долги, больной муж… А ты кричишь, требуешь внимания, не даёшь спать… Я срывалась на тебе. Прости.
Я оцепенела. Этого ли я ждала? Нет. Я жаждала справедливости, а не этой запоздалой, вымученной правды.
– А Лизу ты хотела?
– Хотела. Я познала материнство. Знала, как быть матерью.
Тишина.
– Тогда объясни мне, – медленно произнесла я, – почему я должна платить за твой страх, за эту мою «неидеальность»? Почему ты пытаешься отнять у меня даже то, что оставил мне папа?
– Потому что Лизе это нужнее. А ты… ты справишься.
Снова эти слова. Ты справишься.
Я поняла, что вся эта сцена – ловушка. Её извинения – не раскаяние. Это попытка снова сделать меня «понимающей», заставить отказаться от своего, пожертвовать собой.
– Нет, мама. Я не справлюсь. И не буду. На этот раз – нет.
Прошло три месяца.
Я получила документы на свою долю. Артём прописался в квартире. Лиза переехала к очередному временному мужчине. Мама… осталась. В той же комнате, в том же кресле. С фотографиями на стенах, где меня нет.
Мы по-прежнему не разговариваем.
Однажды мне пришло письмо от нотариуса. Мама переписала свою долю Лизе. Официально. Навсегда.
Значит, мы будем жить рядом, но как чужие люди.
Вечером я стояла у окна своей квартиры. Артём пил чай и просматривал новостную ленту.
– Ты одержала победу, – вдруг сказал он.
Я покачала головой:
– Нет, Тём. Я просто перестала быть удобной. Это не победа. Это – взросление.
Он подошёл ко мне и обнял.
– А мне теперь не страшно. Ни за себя, ни за тебя.
И, пожалуй, это был первый настоящий итог всей этой боли.
