— Скажи честно, как ты меня вытерпела? — вместо «здрасьте» спросил хриплый женский голос.
Галина Сергеевна застыла. За окном выла январская вьюга, муж мирно посапывал за стенкой, а в трубке плакала взрослая женщина. Лена. Её «крест», её наказание и её падчерица, которая двадцать лет назад обещала устроить ей «веселую жизнь» — и сдержала слово.
А теперь звонила среди ночи, чтобы задать этот странный вопрос.
Она ждала этого звонка двадцать лет, но совсем с другим поводом.
Обычно звонили, чтобы попросить в долг. Или пожаловаться на мужа. Или сухо поздравить с Восьмым марта — «для галочки». Но чтобы вот так, в три часа ночи, срывающимся шепотом…
— Ты где, Лен? — спросила Галя, чувствуя, как немеют пальцы. — Что стряслось?
В трубке тяжело дышали. Потом всхлипнули.
— Дома я. Просто… Тётя Галя, вы спите? Простите. Я на Ваньку смотрю. Он орет уже час. А я думаю про вас.
Галина отложила вилку. Отодвинула тарелку с остатками праздничного салата — Новый год отгремел три дня назад, а еда всё не кончалась. Посмотрела на темное окно, в котором отражалась её собственная кухня: желтый абажур, цветастая скатерть и уставшая женщина в халате, которой давно не пятьдесят.
— Не сплю, — сказала она тихо. — Рассказывай.
Чужая в своем доме
Двадцать лет назад тишины в этом доме не было. Было невыносимо.
Андрей привел Ленку в октябре. Дождь лупил по карнизам так, что казалось, небо решило смыть этот город вместе с их пятиэтажкой. Девочке было семь. Худая, остроносая, в куртке не по размеру и с таким взглядом, что Гале захотелось перекреститься.
— Жить будет с нами, — сказал тогда Андрей, глядя в пол. — Мать её… ну, ты знаешь. Опека сказала: или приют, или отец.
Галя кивнула. Своих детей Бог не дал — десять лет хождений по кабинетам, пустая надежда, и в конце диагноз.
Она тогда подумала: может, это знак? Может, судьба дает шанс стать матерью. Вот так, через чужое неустройство?
Господи. Какая же она была наивная.
Первый месяц Ленка молчала.
Просто сидела в углу дивана, поджав ноги. И смотрела исподлобья. Ела, только когда Галя выходила из кухни.
А потом началось это.
— Ты мне не мать! — визжала семилетка, когда Галя пыталась надеть на неё шапку.
— Не смей меня трогать! Я папе скажу!
Она резала шторы. Выливала суп в унитаз.
Однажды Галя вернулась с работы (она тогда трудилась старшим продавцом в универмаге) и нашла свои единственные выходные туфли, залитые клеем.
Андрей, конечно, пытался вмешиваться. Но мужики в таких делах часто прячут голову в песок. «Галь, ну потерпи, у ребенка срыв», — бубнил он и сбегал в гараж.
А Галя оставалась один на один с маленьким колючим зверьком, который ненавидел её просто за то, что она существует.
Ваза и тишина
В тот вечер, который Галина запомнила на всю жизнь, Ленке было уже двенадцать. Переходный возраст накрыл их семью с головой.
— Я ненавижу этот дом! — кричала она, швыряя учебники в стену. — Ненавижу твой борщ! Ненавижу твои дурацкие занавески! Ты чужая! Зачем ты вообще сюда приперлась? У меня мама есть, настоящая, красивая, а ты — просто… тётка!
И со всего размаху смахнула со стола вазу.
Ту самую. Чешский хрусталь, подарок родителей на свадьбу. Осколки брызнули по паркету ледяными искрами.
Галина тогда не закричала. Внутри стало пусто и тихо. Она молча взяла веник и совок. Андрей сидел в кресле, вжав голову в плечи, делал вид, что читает газету. Он боялся. Боялся, что жена сейчас скажет: «Хватит. Выбирай: или я, или твоя дочь».
А Галя просто смела осколки. Собрала всё до единой крошки, чтобы Ленка не порезала ноги.
— Иди спать, Лена, — сказала она ровным, чужим голосом. — Завтра в школу.
Девчонка тогда осеклась. Она ждала крика, ждала ремня. А получила тишину. И эта тишина была хуже любого наказания.
Звонок из прошлого
— Алло? Тётя Галя, вы здесь? — голос в трубке дрожал.
— Здесь я, Леночка, здесь, — Галя поправила очки на переносице. Сердце колотилось. — Ты чего простить-то просишь?
— Ванька… — Лена шмыгнула носом. Сейчас, по голосу, ей снова было семь лет. — Ему три месяца всего. Он орет третью ночь. Колики, зубы, я не знаю… Муж на диван ушел, ему на работу. А я его качаю, качаю… И вдруг меня накрыло.
Пауза повисла тяжелая.
— Я на стену лезть готова. Мне его… стряхнуть хочется, понимаете? Своего! Родного! А ведь он мне ничего плохого не сделал, просто маленький…
— И тут я вспомнила. — Продолжила Лена. И голос её сорвался на шёпот.
— Я вспомнила ту вазу. И клей в туфлях. И как я вам в чай соль насыпала, помните? Мне двенадцать было, кобыла здоровая. А вы… вы ведь тогда с работы приходили уставшая. Ноги гудели. А дома я — с кислой миной, с претензиями.
Галина закрыла глаза. Она помнила ту соль. Она тогда сделала глоток, поперхнулась, но допила чашку до дна, глядя падчерице в глаза. Не хотела доставлять ей удовольствие видеть свою слабость.
— Я бы выгнала, — глухо сказала Лена. — Клянусь, тётя Галя. Если бы мне сейчас такую, как я тогда… Я бы за шкирку выставила. Или в интернат отвезла. Я сейчас на своего смотрю и думаю: господи, откуда у вас столько сил взялось? Почему вы отцу чемодан не собрали? Почему меня не сдали, когда я вам в лицо орала, что ненавижу?
На кухне снова стало тихо, только холодильник устало зажужжал, включаясь в свой вечный цикл. Галина смотрела на свои руки — кожа стала сухой, вены проступили. Эти руки двадцать лет стирали, готовили, гладили рубашки для девочки, которая называла её тольок «она» или «эта».
— Знаешь, Лен… — начала Галя, подбирая слова. — Я ведь собирала. Чемодан.
— Что?
— Два раза собирала. Первый раз, когда ты мне пальто порезала. А второй — когда вы с той компанией связались в девятом классе и тебя из дежурки привезли. Я тогда Андрею сказала: всё, сил моих нет. Ухожу.
— И почему не ушли? — тихо спросила падчерица.
Галина вздохнула. В груди разливалось странное тепло. Будто узел, затянутый двадцать лет назад, начал слабеть.
— Потому что я зашла к тебе в комнату. Ты спала. Рот открыла, подушку обняла, тушь по щекам размазана… И такая ты была, Ленка, одинокая. Брошенная. Ты ведь огрызалась, чтобы тебя не съели. Я тогда на тебя посмотрела и поняла: если я сейчас уйду, ты пропадешь. И сама себя съешь.
Разговор, которого ждали 20 лет
— Вы меня жалели? — голос Лены стал тверже, но в нём всё ещё стояли слёзы.
— Не жалела. Берегла, — поправила Галя. — Жалеют слабых. А я просто знала: ты вырастешь. Перебесишься. И когда-нибудь у тебя будут свои дети. Вот тогда мы с тобой и поговорим.
— Вот и поговорили, — горько усмехнулась Лена.
На том конце провода послышалось кряхтение, потом тонкий, требовательный писк. Младенец проснулся.
— Опять… — выдохнула Лена с таким отчаянием, что Галина физически почувствовала, как у молодой матери опускаются руки. — Сейчас начнется. Тётя Галя, я не могу больше. Я плохая мать. Я психованная, как… как та, моя родная. Я такая же, да?
— Цыц! — гаркнула Галина так, как не кричала даже в самые трудные школьные годы падчерицы. — Прекрати немедленно. Ты не она. Ты просто устала. Ты живой человек, Ленка, а не робот.
— Что мне делать? Он не спит, и я не сплю. Я боюсь, что сорвусь.
Галина встала. Решительно подошла к окну, отодвинула занавеску. На улице мела январская поземка, редкие фонари выхватывали из темноты пустой двор. Часы показывали 03:15.
— Слушай меня внимательно, — сказала она тоном генерала. — Мужа не буди, пусть спит, ему завтра деньги зарабатывать. А ты сейчас клади телефон рядом, на громкую. Бери пеленку. Не ту, с кружевами, а простую, трикотажную.
— Зачем?
— Пеленать будем.
Закон сообщающихся сосудов
— Тётя Галя, сейчас так не делают, — пискнула Лена, но было слышно, как она шуршит тканью. — Врачи говорят, свобода движений нужна…
— К лешему врачей, — отрезала Галина. — Ему сейчас не свобода нужна, а кокон. Ему страшно, Лен. Там было тесно и тепло, а тут холодно, и ручки в разные стороны вскидываются — он сам себя будит. Сделай ему тесно. Как в животе.
В трубке посопели, завозились. Ванька, почувствовав уверенность — даже не от матери, а от спокойного голоса из динамика вдруг затих. Сменил требовательный крик на обиженное ворчание.
— Получилось? — спросила Галя через минуту.
— Вроде да… Глаза таращит, но молчит. Куколкой лежит.
— Вот и молодец. А теперь прижми к себе крепко и ходи. Не качай, не тряси, а просто ходи. Шаг — вдох, шаг выдох. И сама дыши ровно. Он твой пульс слушает. Если ты психуешь — он орет. Ты успокоишься — он уснет. Закон сообщающихся сосудов. Помнишь, как мы с тобой физику учили?
Лена нервно хохотнула.
— Помню. Вы тогда учебником по столу хлопнули, когда я закон Ома не могла запомнить. Я тогда подумала: ну и зверь.
— Не зверь, а педагог, — хмыкнула Галина, чувствуя, как отпускает напряжение в плечах. — Зато трояк свой честный получила.
Минут пять они молчали. Галя слышала мерное дыхание падчерицы и тихие шаги по ламинату. В этой ночной тишине, разделенной километрами города, рушились стены. Те самые, которые Лена строила из криков «ты мне никто», а Галя — из каменного терпения.
— Тётя Галя… — голос Лены стал совсем сонным, мягким. — А вы меня любили? Ну, тогда? Хоть капельку?
Галина посмотрела на свое отражение в темном стекле. Врать не хотелось. Сейчас, в эту ночь правды, ложь была бы лишней.
— Нет, Лен. Первые три года не любила.
Шаги в трубке замерли.
— Я тебя боялась, — честно сказала Галя. — Ты была как устройство без чеки. Какая тут любовь? Я просто знала, что я взрослая, а ты маленькая. И что если я сдамся, то грош мне цена.
— Любовь, она ведь не сразу падает, Ленка. Это в кино так: увидела — и сердце сразу замерло. А в жизни любовь — это когда ты десятый раз за ночь встаешь к чужому ребенку, потому что у него температура, и тебе его лоб горячий важнее своего сна.
— Это когда у меня аппендицит был? — тихо спросила Лена.
— Тогда. Я три ночи на стуле в палате просидела. Медсестры меня гнали, а я не уходила. Вот тогда и поняла, что прикипела. Так что не ищи ты в себе сейчас этой безумной любви, от которой крылья растут.
Ты просто делай. Мой, корми, качай. Руки делают — сердце потом подтянется.
— Он уснул, — прошептала Лена. — Тётя Галя… спасибо.
— Спи давай, горе луковое.
— А можно… можно я завтра приеду? С Ванькой. Муж на работе будет. Я просто посижу у вас. Борща вашего хочу. Того самого.
У Галины защипало в носу.
— Приезжай. Я с утра поставлю варить.
Не просто «мачеха»
Она нажала отбой. Телефон черным квадратом лег на цветастую скатерть.
В квартире было тихо. Из спальни доносился мощный храп Андрея — он так и не проснулся, не услышал ни звонка, ни разговора. Счастливый человек.
Мужчины вообще живут в другом мире, где дети растут как трава, а порядок в доме наводится сам собой.
Галина встала, налила себе стакан воды. Пить не хотелось, но надо было смыть ком в горле.
Двадцать лет. Двадцать лет она была «мачехой», «женой отца», «тётей Галей». Она терпела косые взгляды соседок («Ой, Галочка, чужое дитя — потемки, намучаешься»), терпела холодность родни мужа, терпела собственную боль от того, что не смогла родить сама.
Родить — это только начало. Главное — не выгнать. Не сдать назад, когда станет невыносимо.
Она подошла к холодильнику, достала кусок говядины из морозилки, переложила на нижнюю полку размораживаться. Завтра приедут. Надо будет еще подгузников купить, у Ленки вечно денег впритык…
Галина усмехнулась. Странное дело: эйфории не было. Было чувство спокойной, тяжелой правоты. Как будто она двадцать лет строила дом, кирпич за кирпичом, сбивая руки, не видя результата, и вот сегодня в этом доме зажегся свет.
Она взяла телефон и быстро, пока не передумала, набрала сообщение:
> «Если совсем край будет — вези внука с ночевкой. Я помню, как с этим справляться. Выспись, мать».
Отправила. Посмотрела на часы. Четыре утра. Ложиться уже смысла не было. Галина Сергеевна включила чайник, поправила халат и впервые за много лет почувствовала себя не прислугой, не удобной мебелью в этой семье.
Она была нужной. Не потому, что варит борщ. А потому, что она — единственная, кто знает, как не сломаться, когда хочется выть.
От автора:
Мы часто ждем от детей благодарности. Ждем, что они оценят наши жертвы, бессонные ночи и исколотые нервы. Но правда в том, что «спасибо» приходит не тогда, когда мы этого хотим. Оно приходит, когда жизнь ставит их на наше место.
А вы бы смогли двадцать лет воспитывать ребенка, который кричит вам «ты мне не мать», и не собрать ему чемодан?
