— Стой! Куда полезла!
Вера замерла. Ваза разбилась, осколки по полу, вода растеклась лужей. Борис Петрович шёл к ней через весь зал — мужик крупный, лицо красное от выпитого, костюм дорогой, тёмно-синий. Лицо злое.
— Ты вообще понимаешь, где это устроила? Юбилей! Тридцать лет комбинату! А ты тут…
Он оглянулся. Сто человек смотрели. Музыка стихла. Кто-то хихикнул. Борис Петрович вдруг улыбнулся.
— А знаете что, давайте повеселимся. Вот она, наша Вера Николаевна. Посуду моет. Полы драит. Тихая такая.
Вера молчала. Сорок пять лет, седые волосы выбились из-под платка, серый застиранный халат, домашние тапочки. Смотрела куда-то мимо.
— Давай-ка станцуй нам что-нибудь, — он взял её за локоть, потянул к центру зала. — Станцуешь лучше моей Тамары — я тебя на сыне женю. Честное слово.
— Папа, хватит уже, — Максим встал из-за стола.
— Сядь, говорю. Или из квартиры моей съезжай. И от машины ключи отдай. И про должность заместителя забудь вообще.
Максим сел. Сжал кулаки под столом.
— Ну так что, Вера Николаевна? — директор говорил громко, на весь зал. — Станцуешь?
Зал загудел. Кто-то засмеялся. Тамара, жена директора, выпрямилась в кресле — высокая, крашеная блондинка, платье вечернее. Губы поджала.
Вера посмотрела директору прямо в глаза.
— Держите слово. Чтоб все слышали.
— А? Что?
— Я станцую. Вы слово держите.
Борис Петрович растерялся на секунду, потом расхохотался.
— Ну давай, давай! Тамара, иди покажи сначала, как надо.
Тамара встала, сняла туфли, прошла на середину зала. Музыканту кивнула. Заиграло танго — медленное. Она танцевала хорошо. Ровно, красиво. Десять лет занятий в платной студии, сразу видно — спина прямая, каждое движение точное, никаких лишних.
Гости захлопали. Борис Петрович смотрел на жену, кивал довольно. Тамара закончила, подошла к Вере, остановилась рядом.
— Ну что? Будешь пробовать? Или сразу сдаёшься?
Вера сняла платок. Волосы седые, длинные, собранные на затылке. Скинула халат — под ним чёрный свитер и обычная тёмная юбка. Тапочки скинула тут же. Босиком пошла на середину зала.
— Заново, — бросила музыканту.
Он заиграл. Та же мелодия.
Вера стояла неподвижно первые такты. Потом сделала шаг — резкий, с разворотом всего корпуса. Второй шаг — медленный, плавный. Руки не вытянуты по линиям, как у Тамары, а живые — то сжимаются, то раскрываются. Корпус согнулся так, что в зале кто-то ахнул.
Двенадцать лет назад она танцевала на сцене областной филармонии. Пять спектаклей в неделю, гастроли, статьи в газетах с фотографиями. Потом на репетиции неудачно прыгнула, подвернула колено. Операция. Три месяца на костылях. Пока лежала — ансамбль закрыли, денег в бюджете не осталось. Она искала работу полгода. Никуда не взяли — сорок три года, травма, без связей. Пошла уборщицей в школу. Через два года — сюда, мойщицей посуды. Шесть лет таскала подносы, драила кастрюли и молчала.
А сейчас танцевала. Колено ныло, но она не останавливалась. Двигалась так, как учили когда-то в училище — не думай о технике, думай о том, что хочешь сказать.
Зал замолчал. Борис Петрович стоял с открытым ртом. Тамара смотрела в пол, сжала сумочку обеими руками. Кто-то в третьем ряду достал платок, вытирал глаза.
Музыка закончилась. Вера остановилась, опустила руки. Дышала тяжело. Тишина. Секунд пять. Потом кто-то в углу зала захлопал. Ещё трое подхватили. Потом весь зал встал и начал аплодировать.
Максим первым подошёл. Взял её за руку.
— Вы профессионально танцевали. Где-то учились.
— В областной филармонии. Двенадцать лет назад солировала.
— Могу я пригласить вас просто поужинать? Поговорить. Без всего этого.
Борис Петрович стоял у стола, налил полный стакан, опрокинул в себя залпом. Тамара уже шла к выходу, даже не обернулась. Гости доставали телефоны, кто-то снимал, кто-то уже печатал что-то.
— Борис Петрович, вы это видели?
Утро после юбилея. Директор сидит в кабинете, голова раскалывается с похмелья. Заместитель стоит в дверях с планшетом.
— Что видел?
— Видео с юбилея. В интернете. У него уже двести тысяч просмотров. За ночь.
Борис Петрович открыл браузер на компьютере. Видео действительно везде. Городские паблики, областные новостные сайты, даже федеральные каналы подхватили. Заголовки: «Директор комбината унизил работницу, не зная, кто она», «Миллионер не знал, с кем связался».
Открыл комментарии. Пролистал.
«Это тот самый директор? Который в прошлом году людей премий лишил перед Новым годом?»
«Вера Николаевна… я её помню! Она в филармонии солировала, на «Кармен» ходили всей школой. Как она там оказалась?»
«Козёл. Таких увольнять надо.»
«У меня мать на том комбинате работает. Говорит, он всех так унижает постоянно.»
Заместитель кашлянул.
— И ещё. Из области звонили. Из управления промышленности. Хотят встречи с вами. Сегодня, в два часа.
— По какому вопросу?
— Не сказали. Но голос был… ну, вы поняли.
Начальник управления разговаривал ровно, без крика.
— Послушайте, Борис Петрович. У вас три скандала за последний год. Сначала с невыплатой премий. Потом с тем рабочим, которого при всех обматерили. Теперь вот это видео. У нас предприятие областного значения. Репутация важна. А вы её в грязь втаптываете.
— Я исправлюсь, я больше не буду…
— Поздно. Решение принято. Досрочная пенсия. Пишете заявление по собственному желанию. Либо мы запускаем финансовую проверку за последние пять лет. С прокуратурой. С налоговой. С аудиторами. Три дня на размышление.
Борис Петрович сидел, сжав челюсти. Кивнул.
— Понял.
Дома у двери стоял чемодан. Тамара выходила из спальни с сумкой.
— Я подала на развод. Адвокат уже оформляет документы. Половину имущества отсужу, это по закону. И не пытайся меня уговорить.
— Тамара, подожди…
— Тридцать лет я с тобой прожила. Терпела твои выходки. Молчала. А теперь на меня в магазине пальцами показывают. В парикмахерской вчера сидела, две женщины за соседним креслом обсуждали — мол, как она вообще с таким живёт. Думали, я не слышу. Всё. Хватит.
Хлопнула дверь. Борис Петрович остался один.
Максим пришёл через час. Зашёл в свою комнату, начал складывать вещи в сумку.
— Макс, сынок, погоди. Давай поговорим.
— Не о чем говорить.
— Ну ты же сын мой! Куда ты пойдёшь, у тебя ничего нет!
Максим застегнул сумку, выпрямился.
— Ты всю жизнь мне говорил — сила в деньгах. В связях. В должности. Что можно людей покупать, ломать, использовать. Я слушал. Верил. А потом увидел ту женщину на юбилее. Она вышла в тапочках и застиранном халате. Без косметики, без денег, без связей. И за две минуты показала, кто тут на самом деле сильный. Просто станцевала. И мне стало стыдно. За тебя. И за себя — потому что я тридцать лет рядом был и молчал.
— Ты не справишься один! Работы у тебя нет, денег нет!
— Найду работу. Я программировать умею, в универе учили. На фрилансе можно начать. Справлюсь как-нибудь.
Он взял сумку, пошёл к выходу.
— Макс!
— Если тебе плохо станет — позвони. Продукты привезу, к врачу отвезу. Ты всё-таки отец. Но жить с тобой больше не буду.
Дверь закрылась.
Вера стояла у Дома культуры, читала объявление: «Сдаётся помещение. 60 кв.м. Под студию, кружок, секцию».
— Хотите взять?
Она обернулась. Максим стоял с рюкзаком за спиной. В джинсах, старой куртке. Без тех дорогих часов, что носил раньше.
— Хочу. Но денег нет. На аренду двадцать тысяч в месяц просят, плюс ремонт, зеркала, станки…
— Посмотрите, — он достал телефон, открыл группу ВКонтакте. «Поможем Вере Николаевне открыть танцевальную студию». Четыре с половиной тысячи участников. Счётчик сбора показывал триста сорок тысяч рублей.
— Кто это?
— Люди. Кто сто рублей скинул, кто тысячу, кто пять. Они вас помнят. Хотят, чтобы вы снова танцевали. И детей учили.
Вера смотрела на экран, молчала.
— Я тоже помогу, — продолжил Максим. — Денег у меня пока нет, от отца ушёл. Но руками работать могу. Стены покрасить, пол постелить, станки собрать. Неделю назад не умел, а сейчас на ютубе научился.
— Ты правда от него ушёл?
— Да. Вчера.
— И куда теперь?
— Комнату снял. На Заречной улице, восемь тысяч в месяц. Маленькая, но своя.
— Не жалеешь?
Максим покачал головой.
— Нет. Первый раз в жизни не жалею.
Студию открыли в конце апреля. Два небольших зала, раздевалка, душевая. Зеркала монтировали вдвоём с приятелем Максима целых три дня. Записались девятнадцать детей. Родители приходили робко, извинялись — мы много платить не можем, по пятьсот рублей только, простите.
Вера брала пятьсот. Ей хватало — аренду закрыть, за свет заплатить, на еду себе.
Максим устроился программистом в небольшую контору. Двенадцать часов за компьютером, тридцать пять тысяч на руки. Каждый вечер после работы приезжал в студию — помогал с музыкой, отвозил детей после занятий, чинил что-то.
Однажды остались вдвоём поздно. Сидели на полу, пили чай из термоса.
— Боишься? — спросила Вера.
— Чего?
— Что денег не хватит. Что уволят. Что не справишься.
Максим кивнул.
— Боюсь. Каждое утро просыпаюсь с этой мыслью. А вдруг уволят. А вдруг заболею. А вдруг аренду не смогу оплатить. Но это другой страх.
— Другой?
— Раньше я боялся отца. Просыпался и думал — только бы не разозлился. Только бы не наорал. Только бы не лишил машины, квартиры, работы. Тридцать лет так жил. А сейчас боюсь денег, но это честный страх. Понятный. От меня зависит. А не от того, в каком настроении кто-то проснулся.
Вера положила руку ему на плечо.
— Справишься.
Через неделю он переехал к ней. Без разговоров, без предложений. Просто остался ночевать один раз. Потом ещё. Потом принёс вещи. Съёмную комнату освободил.
Полгода спустя Борис Петрович решил баллотироваться в городскую думу. Встреча с избирателями — в том же Доме культуры. Пришло человек сорок, почти все пенсионеры.
Он стоял на сцене с листочками, читал программу. Про новые рабочие места, асфальт, детские площадки. Голос дрожал, руки тоже.
— Есть вопросы?
Женщина в четвёртом ряду подняла руку.
— А это вы того, на видео? Где горничную заставляли танцевать?
Зал зашумел. Мужик в первом ряду достал телефон, включил то самое видео на полную громкость. Голос Бориса Петровича из динамика: «Станцуешь лучше Тамары — на сыне женю!»
— Это недоразумение было, я не хотел…
— Вон отсюда! — крикнул кто-то. — Нам такие не нужны!
Засвистели. Борис Петрович стоял, мял листочки в руках. Потом развернулся и вышел через чёрный ход.
Выборы проиграл. Набрал полтора процента. Меньше всех.
После этого ходил по городу, и люди отворачивались. В магазине продавщица Лена, которая двадцать лет его обслуживала, посмотрела сквозь него и спросила: «Следующий?» В поликлинике медсестра сказала: «Талонов нет», хотя он видел, как только что двоим дала. В автобусе сидел парень лет двадцати, увидел его, узнал, наглухо наушники надел и в телефон уставился — не уступил место.
Однажды вечером шёл мимо Дома культуры. Окна горели. Подошёл, заглянул. Девочки в чёрных купальниках повторяли движения за Верой. Она стояла у зеркала, что-то показывала, поправляла кому-то руку. Максим сидел у магнитофона с тетрадкой, записывал что-то.
Вера обернулась. Посмотрела на него через стекло. Секунды три. Лицо спокойное, без злости, без ничего. Просто посмотрела. Потом повернулась обратно к детям.
Борис Петрович пошёл дальше. Сутулясь. Руки в карманах.
Отчётный концерт студии был через год после открытия. Билеты бесплатные, но набилось человек двести. Дети танцевали так, будто это последний раз в жизни. Каждое движение старательное, серьёзное. Родители в зале плакали — у кого-то от умиления, у кого-то просто потому что волновались.
В конце вышла Вера. Одна. Под то же танго. Полторы минуты танцевала. Когда закончила, зал молчал секунды три, потом все встали и зааплодировали. Кто-то кричал «Браво!»
После концерта к ней подошла женщина лет пятидесяти с букетом гвоздик.
— Вера Николаевна, я на ваши выступления ходила. В девяносто восьмом году, в филармонию. Мама меня водила. Вы «Кармен-сюиту» танцевали, я до сих пор помню. Потом вы пропали, я думала, уехали.
— Нет, — Вера покачала головой. — Я здесь была. Посуду мыла шесть лет.
Женщина протянула цветы, ничего не ответила.
Максим ждал у выхода. Шли домой пешком — десять минут от студии. Молчали. У неё букет в руках, у него сумка с костюмами детскими.
— Устала?
— Нет.
Поднялись к ней на третий этаж. Он разогрел ужин, она заварила чай. Сидели на кухне, разговаривали до часу ночи — про детей, про новую группу, которую хотели открыть, про счета за электричество.
Через два года Максиму позвонила соседка снизу, тётя Галя.
— Максимушка, ты бы к отцу заехал. Он болеет вроде. Плохо выглядит.
Максим приехал на следующий день. Отец открыл дверь в старом халате, небритый, волосы всклоченные. Похудел сильно. В квартире пахло затхлостью, на кухне гора грязной посуды.
— Зачем приехал?
— Тётя Галя звонила.
— Можешь идти. Не нужна мне жалость.
Максим прошёл в комнату, сел на диван.
— Я не из жалости. Просто хотел сказать тебе кое-что. Ты был неправ. Тогда, на юбилее. И вообще всегда. Ты думал, что сила — это деньги, связи, власть над людьми. А это неправда. Та женщина вышла в тапочках и халате. И оказалась сильнее тебя. Без денег, без связей.
Борис Петрович молчал, смотрел в пол.
— Я не вернусь к тебе, — продолжал Максим. — Не буду снова работать на комбинате. Не буду жить на твои деньги. Но если тебе помощь нужна — позвони. Продукты привезти, к врачу отвезти. Ты отец всё равно. Но уважать я тебя не могу. И не смогу никогда.
Встал, вышел. Борис Петрович остался сидеть. Потом подошёл к окну, посмотрел вниз. Максим садился в свою старую Ладу. Завёл, уехал.
Отец стоял у окна ещё минут десять. Потом сел за стол и впервые за много лет почувствовал что-то похожее на стыд. Настоящий, жгучий. Не за то, что поймали, а за то, что делал.
Вера открыла вторую группу — для взрослых женщин. Тех, кому за сорок, за пятьдесят. Те, кто всю жизнь мечтал танцевать, но не решался. Приходили с извинениями — я толстая, я неповоротливая, мне уже поздно.
— Никому не поздно, — говорила Вера. — Если хотите — танцуйте.
Максим помогал — включал музыку, таскал коврики, записывал на занятия. Работал по-прежнему программистом, но уже сорок пять тысяч получал. Снимать перестали, копили на ипотеку.
Однажды утром Вера разбирала почту студии. Конверт без обратного адреса. Внутри листок, написано неровно, буквы крупные:
«Прости, если можешь. Б.П.»
Максим вошёл, увидел листок в её руках.
— От него?
— Да.
— Что будешь делать?
Вера молча порвала письмо пополам, выбросила в корзину.
— Ничего. Это его дело — просить прощения. Моё дело — жить дальше.
Максим обнял её за плечи. Она прижалась, посмотрела в окно. Во дворе девочки из младшей группы играли, кружились, пытались повторить па из последнего урока. Смеялись.
— Пойдём чай пить, — сказала она. — Через полчаса группа начинается.
Борис Петрович сидел в пустой квартире. Телевизор работал, но он не смотрел. Просто фон. Тишину разбавлял.
Телефон не звонил. Тамара вышла замуж через год после развода — за какого-то предпринимателя из областного центра. Максим звонил раз в месяц, спрашивал — как здоровье, не нужно ли что. Приезжал иногда, привозил продукты. Но разговоров не было. Заходил, ставил пакеты на кухне, уходил.
Борис Петрович однажды спросил:
— Как она? Вера?
— Хорошо. Студия работает, записалась уже третья группа.
— Передай ей… скажи, что я…
— Не надо, пап. Ей это не нужно.
Максим ушёл.
Борис Петрович остался сидеть за столом. Перед ним лежала старая газета — статья пятилетней давности про него. «Лучший директор года». Фотография — он в костюме, с наградой. Улыбается.
Он смотрел на фотографию и не узнавал себя. Тот человек казался чужим.
Через три года Вера и Максим расписались. Тихо, без гостей. Пришли в ЗАГС вдвоём, расписались, вышли. Он купил ей букет ромашек на рынке за сто пятьдесят рублей. Она засмеялась — первый раз за много лет он видел её смеющейся по-настоящему.
Студия к тому времени переехала в помещение побольше. Три зала, пять групп. Вера брала уже не пятьсот, а полторы тысячи в месяц — но всё равно это было дешевле, чем везде. Иногда кто-то из родителей не мог заплатить — она говорила: ничего, потом отдадите.
Однажды вечером, уже поздно, когда все разошлись, она сидела в пустом зале. Максим вошёл, сел рядом.
— О чём думаешь?
— О том, что если бы тогда, на юбилее, я промолчала… если бы ушла, не станцевала… ничего этого бы не было. Студии не было бы. Детей. Тебя рядом.
— Жалеешь, что станцевала?
— Нет. Просто думаю — иногда один момент меняет всё. Я сто раз могла промолчать. Уйти. Стерпеть. Но что-то во мне сломалось. Или наоборот — собралось. И я вышла на середину зала.
Максим взял её за руку.
— Хорошо, что вышла.
Она кивнула.
— Да. Хорошо.
Борис Петрович умер через пять лет после того юбилея. Инфаркт. Нашла его соседка, тётя Галя. Похороны были скромные — человек двадцать. Бывшие коллеги, дальние родственники. Максим стоял у гроба один. Вера не пришла — он и не просил.
После похорон разбирал вещи в квартире отца. Нашёл в столе папку. Там были вырезки из газет — про студию Веры, про концерты, про детей, которые побеждали на конкурсах. Отец вырезал, складывал аккуратно. На одной вырезке, на полях, было написано карандашом: «Она смогла. А я нет».
Максим долго сидел с этой вырезкой в руках. Потом сложил обратно в папку, положил в коробку. Увёз домой.
Вечером показал Вере.
— Он следил за тобой. Вырезал статьи.
Вера посмотрела, помолчала.
— Поздно, — сказала она тихо. — Слишком поздно.
— Ты бы простила его?
— Не знаю. Может быть. Если бы он сам пришёл. Не письмо написал, а пришёл. Посмотрел в глаза и сказал — я был неправ, прости. Может, тогда бы простила. А так… он хотел простить себя. Через меня. Это не так работает.
Максим кивнул.
— Понял.
Они сидели на кухне, пили чай. За окном стемнело. В студии завтра утром первая группа. Надо рано вставать.
Прошло ещё десять лет. Студия Веры стала известной на весь регион. Её ученики брали призы на конкурсах, поступали в хореографические училища. Она сама танцевала редко — колено напоминало о себе. Но иногда, на отчётных концертах, выходила. И каждый раз зал вставал.
Максим ушёл с работы программистом, стал управляющим студии. Вёл документы, общался с родителями, организовывал поездки на конкурсы. Ипотеку выплатили за семь лет. Купили машину — подержанную, но свою.
Однажды к студии подошла девушка лет двадцати. Робкая, худенькая.
— Вы Вера Николаевна?
— Да.
— Я вас помню. Я тогда на том юбилее была. Мне десять лет было, родители взяли. Я видела, как вы танцевали. И я потом пошла в танцевальный кружок. Закончила училище. Сейчас в театре работаю. Хотела сказать спасибо. Это из-за вас я стала танцевать.
Вера обняла её. Стояли так минуту, молча.
— Спасибо тебе, — сказала Вера. — Что пришла.
Девушка ушла. Максим подошёл сзади, положил руку на плечо.
— Видишь? Оно того стоило.
— Да, — Вера кивнула. — Стоило.
В городе до сих пор помнят тот юбилей. Видео иногда всплывает в интернете, набирает просмотры. Под ним пишут комментарии:
«Пересматриваю каждый год. Мурашки каждый раз.»
«Это про то, что человека нельзя сломать. Если внутри стержень есть.»
«Моя дочка у неё занимается. Вера Николаевна — лучший педагог.»
А Вера не читает комментарии. Она каждое утро приходит в студию, включает музыку, учит детей. Максим приносит ей кофе, разбирает почту, звонит родителям.
Они живут тихо. Без громких слов. Просто рядом.
И это счастье.
*** Вы спокойно ужинаете — и вдруг во рту что-то явно лишнее. Коронка решила уйти без предупреждения.
В этот момент важнее всего не растеряться: первые 60 минут решают, удастся ли сохранить зуб и обойтись без лишних затрат.
