— Такая же, как и супруга моя. Вертихвостка, сын с тобой еще натерпится! Я требую к себе уважения! Я тебя, деточка, на сколько лет старше? Рот не открывай в мою сторону вообще. Или я с сыном поговорю, и ты вылетишь из дома, как пробка!
***
Иван Андреевич, свекор Инны, жил у них уже третий месяц. И эти три месяца показались Инне тремя годами строгого режима.
Она вышла из ванной, стараясь не наступить в лужу на полу — свекор никогда не утруждал себя тем, чтобы вытереть ноги или хотя бы положить коврик на место. В гостиной, развалившись на её любимом бежевом диване, лежал Иван Андреевич. В одной руке пульт, в другой — бутерброд с колбасой, крошки от которого живописно украшали его майку и обивку дивана.
— О, помылась? — буркнул он, не отрываясь от экрана. — А чё так долго? Толику на работу скоро, ему тоже в душ надо. Эгоистка ты, Инка.
Инна сжала кулаки так, что ногти впились в ладонь.
— Доброе утро, Иван Андреевич. Анатолий встанет только через полчаса. И, пожалуйста, я же просила не есть в гостиной. У нас для этого кухня есть.
Свекор махнул рукой, отчего кусок колбасы шлепнулся на пол.
— Да ладно тебе зудеть. Тут сериал интересный, про ментов. Чё я, бегать буду туда-сюда? Ты лучше чаю мне принеси. С лимоном. И сахару три ложки, а то вчера кислятину подсунула.
Инна промолчала. Она молча подняла колбасу, выкинула её в мусорное ведро на кухне и включила чайник. Внутри всё клокотало.
Раньше, когда они приезжали к родителям мужа в гости, она жалела свекровь, Елену Петровну. Святая женщина, честное слово. Вкалывала на огороде, тащила сумки, готовила на ораву гостей, а Иван Андреевич только пальцем указывал: «Ленк, подай», «Ленк, принеси», «Плохо прополола, переделывай». Инна тогда думала: как хорошо, что её Толик не такой.
Когда они развелись, Инна, грешным делом, выдохнула с облегчением. Елена Петровна расцвела, записалась на танцы, похудела. А вот Иван Андреевич пришел к сыну с чемоданом и трагическим лицом.
«Мать-то умом тронулась на старости лет, выгнала, — жаловался он, распаковывая свои треники. — Ну ничего, сын, ты ж отца не бросишь. Дом у вас большой, места хватит».
Дом был Иннин. Бабушкино наследство. Она вложила в него всю душу, каждый уголок вычистила, шторы сама шила. А теперь этот уголок превращался в свинарник.
На кухню зашел заспанный Толик. Поцеловал Инну в макушку, потянулся к кружке.
— Доброе утро, Мась. О, папа уже встал?
— Встал, — сухо ответила Инна, наливая чай. — И уже успел уделать диван крошками. Толь, поговори с ним. Я не нанималась убирать за взрослым мужиком по три раза на дню.
Толик поморщился, словно у него заболел зуб.
— Инн, ну он же пожилой человек. Привычки у него такие. Трудно переучиваться. Потерпи, а? Ему и так тяжело, семья распалась.
— Ему тяжело? — Инна развернулась к мужу, едва не расплескав кипяток. — Толь, он лежит целыми днями! Он даже тарелку за собой в раковину не ставит. Я вчера нашла огрызок яблока у нас в спальне на тумбочке! В нашей спальне, Толя! Он заходил искать зарядку и решил перекусить.
— Ну, я скажу ему, — неуверенно протянул муж. — Не кипятись. Давай лучше о приятном. Вечером футбол, может, пиццу закажем?
Инна только головой покачала. Разговоры с мужем напоминали битье головой о ватную стену. Мягко, но бессмысленно.
***
Вечер выдался душным. Инна прилетела с работы, по пути забрав детей из сада и школы. В одной руке пакеты с продуктами, в другой — сменка младшего, в зубах ключи.
Иван Андреевич сидел на кухне. На плите шкварчала сковородка, вся плита была уляпана жиром.
— О, явилась не запылилась, — поприветствовал он её. — Я тут картохи решил пожарить, а то от твоих супов диетических скоро ноги протяну. Мужику мясо нужно, жир!
Инна поставила пакеты на пол. Оглядела кухню. Гора немытой посуды в раковине выросла раза в два. На столе — луковая шелуха.
— Иван Андреевич, — Инна старалась говорить спокойно, хотя голос предательски дрожал. — Я вчера вымыла плиту. Специальным средством. Я потратила час. Вы зачем брызгаете маслом во все стороны? Крышкой накрыть нельзя было?
— Да чё ты заладила! — он стукнул вилкой по столу. — «Плита, плита». Вещи для того и созданы, чтоб ими пользоваться. А ты, как курица над яйцом, трясешься над своим кафелем. Лучше бы мужа так ублажала, как пол намываешь.
Инна почувствовала, как к лицу прилила кровь.
— Что вы сказали?
— Что слышала! — он откусил кусок хлеба. — Толька вон ходит смурной. Баба должна быть ласковой, уют создавать, а не пилить мужиков с порога. Моя обязанность — быть главой, а твоя — обслуживать. Так природой заведено.
— Ваша обязанность? — Инна шагнула к столу. — А в чем она заключается, простите? Диван давить? Вы за три месяца гвоздя не забили. Кран в ванной течет — Толик чинил. Мусор вынести — Толик или я. Вы даже с внуками не гуляете. Вон, Данька просил вас вчера с ним в шашки поиграть, вы что сказали? «Отстань, у деда голова болит». А сами «беленькую» из заначки достали.
Свекор побагровел.
— Ты мне куском хлеба попрекать будешь? Я отца воспитал! Я жизнь прожил! Да если б не я…
— Что «не вы»? — Инна уже не могла остановиться. — Что вы сделали для этого дома? Это мой дом, Иван Андреевич. Мой. И правила здесь мои.
В этот момент на кухню вошел Толик. Вид у него был уставший, галстук сбит набок.
— Эй, вы чего шумите? С улицы слышно.
— Сын! — Иван Андреевич картинно схватился за сердце. — Выгоняет! Родного отца на улицу гонит! Говорит, дом её, а мы тут никто!
Толик укоризненно посмотрел на жену.
— Инна, ну зачем ты так?
— А затем, Толя! — она развернулась к мужу. — Посмотри на кухню. Посмотри на меня. Я работаю наравне с тобой. А потом прихожу во вторую смену — к плите и тряпке. Твой отец считает, что я прислуга. Что мое дело — молчать и подавать. Ты тоже так считаешь?
Толик замялся, отвел глаза.
— Ну, Мась, ты же женщина… У тебя это лучше получается. Папа старой закалки, его не переделаешь. Просто не обращай внимания. Убери да и все, тебе же не сложно.
Эти слова стали последней каплей. «Тебе же не сложно». Фраза-убийца.
Инна посмотрела на них обоих. На отца, который самодовольно ухмылялся в усы, чувствуя поддержку сына. На мужа, который превращался в копию своего отца — безвольную, ищущую оправдания своей лени.
— Не сложно, говоришь? — тихо переспросила она. — Хорошо.
Она развернулась и вышла из кухни.
— Мам, ты куда? — крикнул старший сын, выглядывая из комнаты.
— Я, сынок, отдыхать. У меня выходной.
***
Следующие три дня в доме царил хаос. Инна не готовила. Вообще. Она покупала готовую еду в кулинарии только для себя и детей, кормила их в детской и сразу убирала за ними.
Стирку она запустила только детскую и свою. Вещи мужа и свекра остались лежать в корзине живописной кучей.
Посуду за собой она мыла сразу. А гора в раковине, оставленная мужчинами, росла и начала попахивать.
— Инн, а где рубашка моя синяя? — спросил Толик утром в среду, роясь в шкафу.
— В корзине, милый. Грязная.
— В смысле? Ты не стирала?
— Не успела. Я же «не обращала внимания», как ты советовал. Занималась собой, отдыхала.
Толик пошел на работу в мятой футболке, злой как черт.
Вечером четверга Инна задержалась специально. Пришла, когда уже стемнело. Дома было подозрительно тихо.
В гостиной горел свет. Посреди комнаты, прямо на ковре (том самом, персидском, бабушкином), валялась разбитая ваза. Земля из горшка с фикусом была растащена по всему полу. А на диване, задрав ноги, спал Иван Андреевич. Рядом на столике стояла пустая бутылка из-под «беленькой».
Толик сидел в кресле, обхватив голову руками.
— Что случилось? — ледяным тоном спросила Инна.
Толик поднял на неё глаза. В них плескалась паника.
— Папа… он немного перебрал. Хотел показать Даньке какой-то прием из карате. Зацепил фикус. Ваза упала.
— А убрал кто?
— Никто… Я только пришел, а он… он сказал, что ты уберешь. Что это бабское дело.
Инна медленно сняла туфли. Прошла к дивану.
— Вставайте, — сказала она громко.
Иван Андреевич всхрапнул и открыл мутные глаза.
— А? Чё? О, хозяюшка… Прибери тут, а то бардак…
— Вставайте, — повторила Инна. — И собирайте вещи.
— Инна! — воскликнул Толик. — Ты чего? Куда он пойдет на ночь глядя?
— Мне всё равно, Толя. В гостиницу. На вокзал. К друзьям. Но в моем доме этот человек больше не останется ни на минуту.
— Ты не имеешь права! — взвизгнул свекор, пытаясь сесть. — Я отец! Я Тольку вырастил! Сын, скажи ей! Ты мужик или тряпка? Укокошит она тебя своим характером, подкаблучник!
Толик встал. Он посмотрел на отца, на разбитую вазу, на землю, втоптанную в ковер. Потом посмотрел на Инну. Она стояла прямая, как струна, сжав губы в тонкую линию. В её глазах не было ни жалости, ни сомнений. Только усталость и решимость.
И вдруг Толик увидел свое будущее. Вот он, лет через двадцать. Такой же неопрятный, грубый, одинокий, никому не нужный, считающий, что весь мир ему должен.
— Пап, — голос Толика прозвучал глухо, но твердо. — Собирайся.
— Чё? — Иван Андреевич вытаращил глаза. — Ты чего, сынок? Это ж я!
— Я вижу, что ты. Ты разбил вазу. Ты нагадил в гостиной. Ты оскорбляешь мою жену. Инна права. Это её дом. И я не хочу, чтобы она ушла отсюда. А если ты останешься — она уйдет. Или выгонит меня вместе с тобой.
— Да она блефует! — махнул рукой отец. — Куда она без мужика?
— Она без мужика проживет, пап. Прекрасно проживет. А вот мы без неё — зарастем грязью и с голоду опухнем. Вставай. Я вызову такси. Поживешь пока на даче. Там печка есть, дрова. Продуктов я тебе куплю.
Иван Андреевич переводил взгляд с сына на невестку. Он впервые видел Толика таким. Не мягким пластилином, а камнем. До него начало доходить, что шутки кончились.
Он молча, кряхтя, встал. Поплелся в комнату, которую занимал. Через десять минут вышел с чемоданом. Вид у него был уже не боевой, а жалкий. Ссутулившийся старик в растянутых трениках.
— Ну и ладно, — буркнул он у порога. — Ну и живите. Больно надо. На даче воздух свежий.
Когда дверь за ним закрылась, в квартире повисла звенящая тишина. Толик подошел к венику.
— Я уберу, — тихо сказал он. — Прости меня, Инн. Я дурак. Думал, само рассосется.
Инна села на край дивана, стараясь не смотреть на пятно от земли. Сил радоваться не было.
— Не рассосалось бы, Толь. Гниль сама не проходит, её вырезать надо.
***
Прошел месяц.
Жизнь постепенно входила в колею. Толик, словно пытаясь загладить вину, стал образцовым мужем. Сам мыл посуду, в выходные затеял ремонт в коридоре. Про отца он не говорил, только ездил к нему по выходным, отвозил продукты.
В одну из суббот Толик вернулся с дачи задумчивый.
— Инн, там это… Папа просил передать.
Он протянул ей небольшой сверток, завернутый в газету.
Инна развернула. Внутри лежала деревянная шкатулка. Грубоватая работа, но видно, что старались. Вырезаны какие-то узоры, листики, цветы.
— Он сам вырезал, — сказал Толик. — Нашел в сарае инструменты деда. Сидит там вечерами, строгает. Говорит, скучно без дела. И еще… он там грядку вскопал. Под чеснок.
Инна провела пальцем по крышке шкатулки. Дерево было теплым.
— Вскопал? Сам?
— Сам. Спина, говорит, болела сначала, а потом ничего, разошелся. Говорит, мать-то права была, движение — жизнь. Спрашивал про тебя. Про внуков.
Инна вздохнула. Злость уже ушла, осталась только осторожность.
— И что ты ему сказал?
— Сказал, что у нас все хорошо. Что ты меня гоняешь, — он улыбнулся. — Что я научился рубашки гладить. Он помолчал, а потом говорит: «Ну и правильно. Нечего баловать».
Инна невольно улыбнулась.
— Неужели дошло?
— Кажется, дошло. Одиночество — хороший учитель, Инн. Там, на даче, никто не приготовит и не уберет. Хочешь жрать — вари картошку. Хочешь чистоты — мети пол.
Через неделю, в воскресенье, они всей семьей поехали на дачу. Инна долго сомневалась, но Толик уговорил: «Просто проведаем, на час».
Иван Андреевич встретил их у калитки. Он похудел, щетина сменилась аккуратной бородкой. Одет был в чистую рубашку — старую, но выстиранную.
— О, приехали! — голос его дрогнул. — А я тут… баню истопил. Думал, вдруг нагрянете.
В доме было чисто. Бедно, по-спартански, но чисто. Никаких крошек на столе. В углу стоял веник.
— Проходите, чего встали, — суетился он. — Инна, я там… крыжовник собрал. Ты вроде варенье хотела варить. В ведре стоит, перебрал уже, от хвостиков почистил.
Инна посмотрела на ведро с идеально чистым крыжовником. Это ж сколько терпения надо, каждую ягодку обработать.
— Спасибо, Иван Андреевич, — искренне сказала она.
За обедом (шашлык жарил Толик, а свекор нарезал овощи) разговор сначала не клеился. Но потом Данька спросил:
— Дед, а ты правда карате знаешь? Или наврал тогда?
Иван Андреевич покраснел.
— Ну… в молодости занимался немного. Сейчас-то уже куда. Но прием показать могу. Только аккуратно, на улице. Чтоб вазы не бить.
Все рассмеялись. Напряжение спало.
Когда уезжали, Инна заметила, как свекор тоскливо смотрит на их машину. Ему явно не хотелось оставаться одному в пустом доме, но он молчал. Не просился, не ныл, не требовал.
Инна опустила стекло.
— Иван Андреевич!
Он встрепенулся.
— А?
— Мы на следующие выходные опять приедем. Я пирог испеку. А вы… сделайте ту полочку для обуви, про которую говорили. А то в прихожей вечно бардак.
Глаза старика загорелись.
— Сделаю! Конечно, сделаю! Я уже и доски присмотрел. Дуб! На века будет!
Толик накрыл руку Инны своей ладонью и сжал.
— Ты у меня золотая, — шепнул он.
— Знаю, — улыбнулась она, глядя на удаляющуюся фигуру свекра, который махал им вслед. — Просто иногда золоту нужна жесткая огранка, чтобы оно блестело, а не валялось в грязи.
Домой они ехали под музыку, и Инна думала, что хэппи-энд — это не когда все идеально, а когда люди начинают понимать свои ошибки. И кажется, Иван Андреевич свой урок усвоил. По крайней мере, крыжовник он почистил идеально.
