Может быть, в другой раз Ирина бы и отступила. Да и правда: зачем нарушать заведённый уют, тот странный симбиоз хаоса и порядка, в котором Виктор сам столько лет находил свои бумаги, карандаши, выцветшие открытки из отпуска пятидесятилетней давности?
Но сегодня… Сегодня что-то было не так. Как будто в голове защёлкнулся переключатель, и сопротивляться внутреннему импульсу стало просто невозможно.
– Просто хочу немного освежить, знаешь, – попыталась она улыбнуться небрежно, но получилось как-то натянуто. – Там уже огород можно сажать, а не рабочий стол.
Виктор чуть склонил голову, прищурился, выискивая в её лице подвох или, чего доброго, признаки обиды. Несколько секунд в доме повисло молчание, только посуда едва звякнула на подносе.
– Если ты не против, конечно… – добавила Ирина тише, испытывая странную смесь вины и правоты. Ведь его кабинет казался ей одновременно и укромной крепостью, и заколдованным лесом, куда, если уж попадёшь, то обязательно что-то изменится. В тебе или в нём – неизвестно. Просто изменится – и точка.
Виктор тихо вздохнул, опустил глаза обратно в газету, словно обдумывал, что важнее: неизменность привычек или желание жены. И всё же через мгновение отодвинул чашку в сторону:
– Ладно, если считаешь нужным… Только ничего не выбрасывай без меня, хорошо?
А Ирина кивнула, с облегчением улыбнулась. Разве она собиралась выбрасывать? Нет – она хотела найти среди книг и бумаг нечто большее, чем порядок. Может быть, часть Виктора, которая для неё всегда оставалась загадкой. Там всё в порядке.
- В порядке? — фыркнула Ирина. — Там пыли столько, что археологи могли бы проводить раскопки!
Виктор пожал плечами с едва заметной напряжённостью.
- Ладно, делай что считаешь нужным. Только прошу, не перекладывай документы.
Когда муж ушёл на свою традиционную встречу с бывшими коллегами, Ирина, вооружившись тряпками и моющими средствами, решительно направилась в кабинет. Она начала методично, как привыкла за десятилетия ведения хозяйства — сверху вниз, от книжных полок к письменному столу.
Кабинет мужа всегда казался ей странно чужим — островком его прошлой жизни, жизни до неё. Старые чертежи, технические журналы, коллекция минералов, которую он собирал ещё со студенческих лет.
Ирина осторожно протирала каждый образец, когда поймала себя на мысли, что за все эти годы она ни разу не выдвигала нижний ящик его письменного стола. Странно. Почему она никогда этого не делала? Потянув за латунную ручку, она удивилась тугому ходу ящика, будто им редко пользовались.
В глубине, за аккуратно сложенными папками с домашней документацией, она заметила нечто необычное — деревянную шкатулку с потемневшей от времени резьбой. Ирина осторожно извлекла её на свет. Шкатулка была заперта, но рядом, словно в насмешку над её сомнениями, лежал маленький ключик.
Её сердце вдруг забилось чаще. Сорок лет вместе. Неужели у Виктора, её Виктора, есть тайны?
Ирина долго смотрела на шкатулку, словно та могла разговаривать. Разум подсказывал закрыть ящик и забыть об увиденном — это личное пространство Виктора, его тайна, его право. Всё, казалось бы, молчало. Коридор затих — будто вымер. Лампочка мигнула, тень дрогнула на стене… Но что-то внутри, это странное переплетение любопытства и тревоги, не отпускало её ни на секунду. Как маленький моторчик: жужжит – иди, иди!
– Господи, что я делаю? – вырвалось у неё чуть слышно. Рука дрожит, ключ будто вырос в два раза тяжелее, чем обычно. Медленно, почти на ощупь она вставила его в замочную скважину.
Оглянулась через плечо – пусто. Сердце бухает, ноги будто ватные… А всё равно тянет, да так, что отступать уже просто невозможно.
Ключ повернулся с тихим щелчком. В шкатулке лежали три предмета, аккуратно уложенные, словно реликвии в музее: стопка перевязанных выцветшей лентой писем, маленький серебряный кулон в форме сердца и потёртый конверт. Ирина бережно извлекла конверт.
Внутри обнаружились пожелтевшая фотография и крошечная розовая пинетка, такая маленькая, что подходила только для новорождённого.
На фотографии была запечатлена молодая темноволосая женщина, державшая на руках младенца. Она улыбалась в камеру с таким счастьем, которое заставило сердце Ирины болезненно сжаться. На обороте снимка выцветшими чернилами было написано: «Наташе и Катеньке от Вити, с любовью. 1973 год».
1973 год. За два года до их знакомства с Виктором. За четыре года до их свадьбы.
Ирина опустилась в кресло, не выпуская фотографию из рук. Наташа и Катенька. Женщина и ребёнок, о которых Виктор никогда не упоминал. Никогда за сорок лет. Комната вдруг показалась душной, а воздух — густым, как вода.
Она осторожно развязала ленту на письмах. Все они были адресованы Виктору, некоторые датированы 1973-м, другие — 1974-м годом. Почерк был мелкий, торопливый, местами чернила расплылись, словно от упавшей слезы. Ирина начала читать первое письмо:
«Дорогой Витя! Катюша сегодня впервые улыбнулась. Она так похожа на тебя, особенно когда хмурится. Врачи говорят, что с сердцем всё сложнее, чем они думали сначала…»
Он помолчал. Кажется, черпал в себе силы, чтобы выговорить то, что столько лет прятал даже от самого себя.
– Это было давно, – выдохнул наконец. Голос его дрожал, как слабый свет лампы на ветру. – Я… тогда был другим человеком. Мы с тобой только познакомились… ты была такой смешной, живой, с этим твоим вечным желанием всё знать наперёд. А я… я запутался. Был, как мальчишка на чужой улице.
Ирина слушала, не перебивала. Сложно объяснить: сердце её разрывалось, но одновременно просыпалось странное, пугающее сочувствие. Она вспомнила себя в молодости. Его. Их глупости, радости, страхи.
– Она… её звали Лена, – прошептал Виктор, не поднимая глаз. – Она работала тогда со мной. Мы были просто друзья. Сначала. Потом всё перепуталось: вечеринки, усталость, недосказанность между мной и тобой… ты уже была для меня всем, а я сам себя этого испугался. Я один раз ошибся. Один…
Он наконец посмотрел ей в глаза – растерянный и старый, но всё равно её любимый.
– Ребёнок был? – Голос Ирины дрогнул.
Виктор закрыл глаза и кивнул. – Да. Я узнал об этом слишком поздно… Лена решила уехать, ничего мне не сказала. Потом, через годы, прислала письма. Просила не искать, не вмешиваться… Она хотела, чтобы ребёнок рос без постоянного страха, что всё может рухнуть, если правда выплывет наружу. Я думал – правильно ли так? Потом просто не будил в себе эту боль. Для тебя… для нас. А потом было поздно.
Тишина. Только стрелки часов, усталое дыхание, и их общее прошлое, которое мерцало между ними, как догорающий костёр.
– Вот почему ты всегда был такой… осторожный со мной, – тихо произнесла Ирина. И вдруг улыбнулась сквозь слёзы: никакая книга не научит тебя прощать так, как сама жизнь.
Она осторожно сжала его руку. – Дочитай мне письма. Я хочу знать всю нашу правду. Даже самую трудную.
И это был первый шаг – заново научиться быть вместе.
- Мы встретились с Наташей за год до моего распределения, — начал он. — Она училась в медицинском. Это была… — он запнулся, подбирая слово, — светлая любовь. Катя родилась, когда мы ещё не успели пожениться. У неё с рождения было больное сердце.
Ирина невольно дотронулась до серебряного кулона-сердечка, всё ещё лежавшего в шкатулке.
- Мы боролись, — продолжил Виктор. — Обивали пороги всех больниц, доставали лекарства. Наташа не спала ночами… А когда Кате исполнилось полтора года, она ушла у нас на руках. Просто не проснулась утром.
Его голос сломался. Ирина, повинуясь инстинкту, взяла его руку в свою. Рука была холодной и чуть подрагивала.
- Наташа не выдержала. Она винила себя, хотя врачи говорили, что мы сделали всё возможное. Спустя полгода после ухода Кати она… — он глубоко вздохнул, — выбросилась из окна нашей квартиры. Я вернулся с работы и нашёл её.
- Господи, Витя, — прошептала Ирина, теперь уже обнимая его. — Почему ты всё это держал в себе? Почему не рассказал мне?
- А как бы я это сделал? — в его голосе прозвучала горечь. — «Привет, я Виктор, у меня была невеста, которая покончила с собой, и дочь, ушедшая в младенчестве»? А потом, когда мы уже были вместе… — он покачал головой. — Ты была такой счастливой, такой полной надежд. Я боялся всё испортить. Боялся, что ты будешь смотреть на меня иначе, с жалостью. А когда прошли годы, стало слишком поздно для признаний.
Ирина почувствовала, как к горлу подступают слёзы — не от ревности или обиды, а от осознания, какую боль нёс в себе её муж все эти годы. Один. В молчании.
- Но письма, шкатулка… Ты хранил всё это, — произнесла она.
- Я не мог выбросить. Это всё, что осталось. Иногда я перечитываю их и разговариваю с ними. Наверное, это глупо в моём возрасте.
- Это не глупо, — возразила Ирина, вытирая слёзы. — Это чудовищно печально, но не глупо.
Виктор поднял на неё глаза, полные тревоги.
- Ты злишься на меня?
- Злюсь? — Ирина покачала головой. — Я опустошена. И мне больно, что ты нёс это в себе столько лет. Что не доверился мне.
- Дело не в доверии, Ирочка, — мягко возразил он. — Я просто хотел защитить тебя. И нас.
- Но разве боль становится меньше, если её скрывать? — спросила она, глядя ему в глаза. — Или она просто занимает больше места внутри?
– А ты прячешься от боли, да?.. – слова повисли в воздухе и будто зазвенели тишиной между ними.
Виктор подобрался, словно его схватили за живое. Он опустил взгляд – туда, к своим ладоням, будто искал в них слова и оправдания, но – ничего. Только слабое движение пальцев, бессловесная растерянность.
Ирина не стала торопить. Она и сама себя боялась – этой догадки, которая вдруг сложилась как пазл. Слишком много мелких деталей, которые раньше ускальзывали от внимания – теперь выстроились в единое целое. Всё оказалось гораздо глубже, чем она могла вообразить.
– Я бы хотела понять, – снова тихо, почти шёпотом. – Если… если захочешь рассказать мне, я рядом.
Он вздохнул… тяжело, с надрывом. Похоже, этот разговор был для него не просто трудным – невозможным. Но первые строки уже были сказаны.
– Иногда одиночество – единственное, что может спасти… – оборвал он себя на полуслове. – Спасти остатки того, что ещё дышит внутри.
Ирина молчала – теперь уже из осторожности. Иногда лучшее, что ты можешь дать – это тишину. Тишину и руку, протянутую навстречу.
- Это годовщины, — ответил он. — День рождения Кати. День её ухода. День, когда не стало Наташи. Я не могу… не могу просто прожить эти дни как обычно.
Ирина вспомнила все те «дни уединения» за долгие годы брака. Как она научилась не беспокоить его, варить в эти дни борщ погуще («чтобы не бегать на кухню по пустякам»), как иногда обижалась на его молчаливость… И ни разу, ни единого раза она не догадалась спросить по-настоящему, что с ним происходит.
- Как она выглядела? Катя? — спросила Ирина, не зная, имеет ли право задавать этот вопрос. — На кого была похожа?
Улыбка тронула губы Виктора — грустная, но настоящая.
- На меня, представляешь? Такая же упрямая. И хмурилась точно так же, собирая брови домиком. А глаза были Наташины — огромные, вишнёвые. Она любила музыку. Если Наташа напевала, Катя замирала и слушала, не моргая.
Его голос звучал иначе — нежнее и живее. Будто он впервые позволил себе говорить о дочери вслух, не только в своих мыслях.
- Покажи мне её, — попросила Ирина, протягивая руку к фотографии. — Расскажи о ней всё.
Что-то переломилось между ними в тот момент.
Они просидели до глубокой ночи на диване в кабинете — Виктор говорил, а Ирина слушала истории о маленькой девочке с больным сердцем и её матери, которые когда-то были его семьёй. О том, как он планировал научить Катю кататься на велосипеде. О том, как скреблись терпеливые кошки надежды, когда им казалось, что новое лекарство помогает. О чёрной пустоте, которая поглотила его после двух похорон.
- Я должна признаться, — сказала Ирина под утро, когда они, измождённые разговором, лежали, держась за руки. — Я чувствую вину.
- Вину? Почему?
- Потому что я получила целую жизнь с тобой. Потому что мы состарились вместе, а они — нет.
Виктор крепче сжал её руку.
- Ты ни в чём не виновата, Ирочка. Никто не виноват. Жизнь просто такая. Иногда жестокая, иногда милосердная. Ты была моим спасением. Ты вернула меня к жизни, хотя сама не знала об этом.
На рассвете, когда комнату залил бледно-розовый свет, Ирина предложила то, о чём думала всю ночь:
- Давай съездим к ним. На могилы. Я хочу познакомиться с ними.
Виктор посмотрел на неё долгим взглядом.
- Ты уверена?
- Абсолютно, — кивнула она. — Они часть тебя. А значит, и часть меня тоже.
Через две недели они стояли у двух могил на старом кладбище. Ирина положила белые хризантемы на каждую и, к своему удивлению, не чувствовала ни ревности, ни отчуждения — только глубокую, светлую печаль и благодарность за то, что ей позволено разделить это с мужем.
Вечером того же дня Виктор достал из шкатулки серебряный кулон-сердечко и надел его на шею Ирине.
- Я хочу, чтобы он был у тебя. Это правильно.
Она молча кивнула, зная, какой это значимый жест доверия. Сорок лет спустя они заново узнавали друг друга, заполняя пробелы, которых раньше не замечали. И в этом узнавании было больше близости, чем во всём, что они пережили раньше.
- Я любил их, — сказал Виктор перед сном. — И я люблю тебя, Ира. Это разные истории одной жизни. Моей жизни.
- Я знаю, — ответила она, целуя его с нежностью, которой раньше стеснялась. — И я наконец-то узнала тебя полностью.
