Глава 1. “На пару месяцев”
— А ты могла бы на выходных постелить линолеум — у тебя руки прямые, — сказала Серафима Львовна, аккуратно отодвигая пустую тарелку после ужина.
Любовь сжала вилку. От её движения вилка заскрежетала по фарфору.
— У нас паркет, — ответила она, стараясь сохранить голос ровным. — И он в хорошем состоянии.
— В хорошем?.. — свекровь прищурилась. — Ну, может, ты и не замечаешь, а у меня колени не те. По таким щелям — сквозняк прямо в кости. А линолеум — тепло, удобно, и варится легче, когда ноги не мёрзнут.
Прошёл месяц с того дня, как Серафима Львовна “временно” въехала к ним.
После операции — “тяжёлой, но, слава Богу, удачной” — она не могла жить одна, да и «нафиг мне та коммуналка с тараканами, если у сына — нормальная квартира».
— Я ж не к тебе, Любушка, а к внукам, — говорила она на третий день, разбирая свои вещи в комнате детей. — Помогать, а не мешать.
Любовь кивала, прикусывая губу. Она уже тогда заметила: коробки были слишком большие, для пары месяцев. И сумка с сервизом. И тот тяжёлый мешок, который муж притащил с её порога, ругаясь сквозь зубы:
— Мам, ты же говорила — три-четыре недели. Зачем тебе столько всего?
— А вдруг задержусь, — отмахнулась Серафима Львовна. — Всё может быть.
Интерьер начал меняться незаметно.
Сначала на кухне появилась новая скатерть — “эта была какая-то унылая, как в морге”. Потом — кружки с петушками: “Детям веселее пить из ярких”. Затем — в ванной сменились коврики, “а то на твоих пятки скользят”.
Любовь всё записывала в тетрадку. Не от жадности — от бессилия.
Скатерть — 680 руб.
Коврики — 1140 руб.
Кружки — 4 шт. по 150 руб.
Она молча убирала чек в карман, молча тёрла стены после “пролившегося свекольного борща”, молча слушала, как Серафима Львовна учит Варю “не сидеть на холодном”.
Иногда, по вечерам, когда дети засыпали, она сидела на балконе в куртке и смотрела на огоньки во дворе. Там, у лавочки, где раньше бабушки обсуждали погоду, теперь сидела Наталья Степановна — подруга свекрови.
— Ну чё, обжилась? — спросила она однажды, увидев Любовь. — А Серафима твоя вон как расцвела! Всё хозяйничает. Говорит: “Наконец-то, как человек поживу”.
Когда-то Любовь и сама мечтала о “как человек”.
Чтобы дети в чистоте, чтобы муж — с горячим ужином, чтобы квартира — уютная. А теперь уют определялся цветом наволочек, которые выбирала не она.
В детской стояли новые тумбочки. Белые, глянцевые. Свекровь заказала их в “одном магазине, где скидка”.
— А то эти твои, советские, развалятся завтра, — сказала она. — А детям — где игрушки хранить? В коробке из-под памперсов?
— Мы бы с Тимофеем сами купили, — тихо заметила Любовь.
— Так это ж я детям! — всплеснула руками Серафима Львовна. — Да и с ваших-то денег. Я же не ворую, не бойся. Всё по-хозяйски.
Вечером того же дня Любовь нашла в коридоре ещё один пакет с тряпками. На ярлыке было написано: “обои — детская”.
Она выдохнула.
Пока не приклеила — ещё не поздно, — подумала.
Но утром внуки хором кричали:
— Мама! Бабушка сказала, что у нас будут стены с феечками!
— И облаками! — добавил Глеб. — Мы будем спать, и будто в небе!
А Серафима Львовна стояла за их спинами с кофе и улыбкой.
— Я ж не к тебе переехала, а к ним. Ты ж не против, если я тут немного уюта наведу?
Любовь впервые поняла: это не переезд. Это захват. Только с пирожками, вышивкой и добрыми “для их же блага”.
Она положила руку на тетрадку. Там, между страниц, лежал свежий чек:
Обои “Мечта единорога” — 3490 руб.
Скоро должны были привезти новые шторы. И люстру.
И это только начало, — подумала Любовь.
А свекровь в это время рассматривала каталог линолеума.
Глава 2. “А я не просилась”
— А ты сама меня позвала, — бросила Серафима Львовна, стуча половником по кастрюле. — Я бы спокойно у Наташки на раскладушке лежала. Но вы ж настояли.
— Мы? — переспросила Любовь, срывая глаза с телефона, где сверяла квитанции с выписками из банка. — Это Тимофей тебя уговорил. Я вообще-то не была…
— Ну ты ж не возражала, — перебила свекровь. — Значит, согласна. Вот и нечего теперь носом крутить. Не девочка, должна понимать, как это — с больным коленом и одной в хрущёвке. Да ещё и с соседкой, которая варит капусту в шесть утра.
Любовь крепко сжала ручку. Строки в тетради прыгали от злости.
Шторы — 6200
Карниз — 1890
Линолеум (зал) — 14 300
Установка — 3000
ИТОГО — 25 390
Тимофей пришёл с работы поздно. Усталый, как всегда. Поцеловал жену в щёку, запустил руку в тарелку с жареными пирожками.
— Слушай, а маме бы диванчик обновить, — сказал он с набитым ртом. — Этот же проваливается, старый ещё до нас был. Утром говорит, спина болит. Может, кредит какой небольшой оформим?
Любовь на секунду прикрыла глаза.
— Кредит? Ещё один? Тёма, у нас за коммуналку уже второй месяц просрочка. Я на лекарства ей даю, на продукты. Обои — ты видел? Мы в “Феечках” теперь. Я не помню, чтобы со мной это обсуждали.
— Ну, зато детям нравится, — развёл руками он. — Мамочка старается, хозяйничает. А тебе не легче стало? Глеба из школы встречает, еду готовит.
— Легче? — прошептала она, резко вставая. — Когда я иду в свою же спальню и нахожу её подругу на моём кресле с вареньем и пледом? Когда мне говорят, что моё бельё “не по сезону сушится”? Когда на моём шкафу стоит чужая икона, а мои книги спрятаны в кладовку, “чтоб дети не пылили”?
Он посмотрел на неё, как на капризную девочку.
— Люб, ну зачем ты всё так близко к сердцу? Мама — временно. Пока встанет на ноги, восстановится…
Она не ответила. Потому что в этот момент услышала, как за стеной Серафима Львовна увлечённо разговаривает с детьми:
— А знаешь, Варенька, у бабушки в кладовке такая замечательная подставка для книг. Там мы и сложим всё, что надо. А мамины вот эти, толстые, скучные, ну кому они нужны? Их в шкафчик, подальше.
Любовь молча вышла на кухню и достала бутылку воды. Глотнула. Посмотрела на холодильник. Теперь он был увешан бумажками: список покупок, меню на неделю от Серафимы Львовны, магнит с надписью “Лучшей бабушке”.
На следующий день случился первый настоящий конфликт.
Любовь пришла с работы пораньше. Дома пахло краской.
На кухне стояли стремянка, клеёнка и ведро с обойным клеем.
— Ты что делаешь? — спросила она, не узнавая свой голос.
— А что? — не оборачиваясь, ответила Серафима Львовна. — Я сказала же — деткам надо поуютнее. Решила и кухню освежить. Нашла остатки обоев. Ну что, зря добру пылиться?
— Ты меня даже не спросила!
— А я и не просилась, — спокойно ответила она. — Это же не для себя — для семьи. Ты же хозяйка, или как? Значит, должна радоваться, что у тебя мама мужа такая — не лежит на диване, а работает.
Любовь пошатнулась, села на табурет. В голове шумело.
В этот момент в дверях показалась соседка Наталья Степановна с пирожками.
— Ой, а я как чувствовала! Пирожков принесла! Тут праздник, похоже — ремонт пошёл!
— Пирожки поставь на подоконник, Наташ, — кивнула Серафима. — А то клею мешают.
Наталья хихикнула:
— Ну, теперь точно жить будет как человек. Тут у тебя, Сима, и уют, и помощь, и место. Вот повезло!
Любовь медленно подняла глаза. Увидела на столе разложенные образцы: ткань на шторы, раскладка краски, чертёж гарнитура.
И тетрадку. Расчёты были сделаны чужим почерком.
Не её.
В этот вечер она впервые вытащила из шкафа старую коробку — ту, куда складывала ещё свадебные фотографии, письма, записки. Там, под старыми открытками, она нащупала конверт.
Прямоугольный, потёртый. Внутри — деньги. Несколько десятков пятитысячных купюр.
И записка. Почерк Серафимы Львовны:
“На чёрный день. Не трогать. Не говорить. Не лезть.”
Любовь долго смотрела на купюры.
А потом — положила всё обратно.
И сказала вслух:
— Хорошо. Не буду говорить. Пока.
Глава 3. “Детям надо уют”
— Я, между прочим, не в гости приехала, а дом делать, — произнесла Серафима Львовна, закручивая волосы бигуди перед зеркалом, стоящим теперь прямо в углу детской. — Чтобы дети жили не как в казарме, а как люди. Уютно. С душой.
Любовь стояла у дверей с двумя пакетами из магазина. В одном — молоко, в другом — занавески. Те самые, что “по цвету к единорогам не подходят”. Купленные по настоянию свекрови. За счёт семейного бюджета.
— А то, прости, у вас тут раньше была тоска зелёная, — продолжала Серафима. — Шторы серые, лампа тусклая, мебель — из музея. У меня у подруги правнучка в таких условиях жить бы отказалась. А дети — они ж чувствуют всё, на подсознании.
Любовь сдержалась. Хотя язык чесался ответить, что дети до появления бабушки прекрасно спали под “тусклой лампой” и даже умудрялись быть счастливыми.
На кухне Варя вырезала снежинки. Глеб сидел с планшетом.
— Мама, а бабушка сказала, что теперь мы будем ужинать по графику, — сообщил он, не отрываясь от экрана. — Потому что “режим — основа здоровья”.
— А ещё она нам сделала уголок, — радостно вмешалась Варя. — Там подушки, книжки, и всё мягкое! Можно даже обувь снимать и ползать!
Любовь тихо кивнула и пошла на кухню. У стены, где раньше стоял её бабушкин буфет, теперь стоял высокий стеллаж. Белый, блестящий. В нём — детские книги, свечки, ваза с сухоцветами и табличка:
“Здесь живёт счастье”.
Она открыла тетрадь.
Стеллаж — 9800
Доставка — 1500
Занавески — 4700
Сумма недели — 16 000
Сколько ещё недель выдержит их счёт?
Вечером она снова попыталась поговорить с Тимофеем.
Тот кивал, клал ложку, чесал затылок и говорил:
— Ну… ты пойми, мама старается. Это всё для детей. Неужели тебе жалко?
Любовь отвернулась.
— А мне не для кого? Я, значит, просто жилец. Которому жалко.
Он хотел обнять её, но она ушла в спальню. Её спальню. Хотя теперь, кажется, уже не совсем её. У изголовья стояла лаванда в вазе. Искусственная.
На следующее утро пришёл электрик.
— Здравствуйте, куда люстру вешаем? — бодро спросил он.
Любовь чуть не уронила кружку.
— Какую люстру?..
— Новую. Вот. Заказ от… — он покопался в бумагах, — Серафимы Львовны. На её имя, но по этому адресу. С установкой.
Свекровь в это время сидела на балконе с чаем и газетой.
— Ой, ты же сама говорила, что свет плохой. Ну вот, решила вопрос. Пока не забыли. Там, кстати, лампочки светодиодные, экономия будет. Всё для вас, для семьи.
— А кто платил? — спросила Любовь, хотя знала ответ.
— Ну, Тимофей же. Из общей карты. А что такого? Он же глава семьи. Не тебе одной решать.
Любовь сглотнула. В груди всё будто закипело.
Решения, принятые без неё. Деньги, потраченные не ею. Комментарии, бьющие в точку, где тонко.
— А мебель в зал тоже “для семьи”?
Серафима Львовна посмотрела на неё поверх очков:
— Ты о чём? А… гарнитур? Ну, конечно. Там же у вас всё проваливается, а дети прыгают. Вот и решила — надо заменить. Я даже выбрала, он красивый. Цвет венге, с полочками под фото. А на тех, что были — даже убираться не хотелось.
Любовь прошла в комнату и увидела: на полу — рулетка, записки, наклейки с размерами.
На столе — образцы обивки. Под ними — та самая коробка.
Она осторожно открыла её.
Внутри — ткань, пряжки, образцы обоев.
И записка:
“Любовь, не выбрасывай, пригодятся. – С.Л.”
Любовь взяла лист и сжала его в кулак.
Не выбрасывай. Пригодятся.
Точно. Пригодятся. В суд, если дойдёт. Или — в психотерапию.
А может, она тоже сделает уголок. Только не “для счастья”, а для выживания.
Глава 4. “Это мой дом тоже”
— Ну прости, но это и мой дом тоже, — сказала Серафима Львовна, не повышая голоса, но с такой сталью в тоне, что у Любови сжалось в груди. — Ты не одна здесь живёшь. И не тебе одной решать.
Любовь стояла у кухонной двери, глядя на новую микроволновку, которую не покупала. Рядом — баночки для круп, подписанные аккуратным почерком. А у окна — занавески с курочками.
— Серафима Львовна, я понимаю, вы хотите как лучше. Но вы здесь временно.
— Так я же не против! — вскинулась та. — Хоть завтра уеду, если дети попросят. Но ты посмотри на них: счастливые, накормленные, в тепле. Кто им ещё такое даст? Ты всё в работе, да в телефоне. А я — рядом.
Любовь открыла холодильник. Полки были переставлены, продукты разложены по контейнерам.
На сыре — бумажка: “Не трогать! Детям на завтрак.”
На колбасе — “Для Вари. Без специй.”
На торте, который купила сама — “Праздничное. Не резать без повода.”
Кухня, её последнее убежище, тоже пала.
С тех пор, как появилась новая люстра, а “старый утюг опасен, я его выкинула”, началась настоящая бытовая война.
Любовь ставила кружку на сушилку — та исчезала.
Клала ключи на полку — находила в ящике с носками.
Её крем для рук оказался на подоконнике с надписью “для гостей”.
— А где мой фен? — спросила она однажды.
— Ах, фен? — пожала плечами свекровь. — Он плохо работал, я его в кладовку убрала. А детям — зачем лишняя техника? Мало ли.
— Не — детям? Это мой фен.
— Ну, ты ж сама говорила, что хочешь минимализм. Вот и начали.
В комнате детей на стене висел плакат “Бабушка — это сердце дома”.
На кухне — магнит “Главная в доме — бабушка”.
В прихожей — подставка для обуви, подписанная: “Симина зона”.
Любовь пыталась смеяться. Сначала.
Потом — просто стирала метки.
Однажды она решилась:
— Тимофей, нам нужно поговорить. Серьёзно. Это уже не смешно. Мама хозяйничает. Она уже половину вещей заменила. Она решает, кто когда ест, кто что носит. Я чувствую себя как квартирант.
— Ну, так поговори с ней, — пожал плечами муж. — Ты же у нас дипломат. А я… я просто не хочу скандалов. Мамочка старается. И дети её любят.
Любовь долго смотрела на него.
— То есть, ты меня не слышишь. Совсем.
Он потупился.
— Слышу. Просто… неудобно. Ей тяжело. И тебе тяжело. А мне между вами…
— Да? — тихо переспросила она. — А мне между вами — как?
Он ничего не ответил.
На следующий день Серафима Львовна сменила код от домофона.
— У Наташи Степановны воришки ходили, представляешь? — объяснила она бодро. — Я решила — пусть будет надёжнее. Вот, запиши: 2653. Но детям пока не говори. Глеб может проболтаться.
— А спросить меня нельзя было? — выдохнула Любовь.
— Ну я же для всех! Для безопасности! Не начинай, Люба, ты как будто против.
В этот же вечер Любовь не смогла попасть в ванную.
Дверь была закрыта. За ней — смех, шорохи, вода.
— Серафима Львовна? Всё в порядке?
— Варька тут мне ногти красит, — весело ответили из-за двери. — А потом маски сделаем. У нас день красоты! И не мешай, девчонкам надо время на себя.
Любовь села на стул в прихожей. С мокрой головой, с халатом в руках.
Это мой дом, — напомнила она себе. — Мой.
Поздно вечером она снова открыла коробку с обоями.
Рассматривала образцы. Смотрела на цвета.
Сзади, на одном листке, было написано:
“С гостиной надо начать. Там всё уныло.”
Любовь закрыла коробку. Подошла к окну.
Во дворе, как всегда, сидела Наталья Степановна.
Разговаривала с кем-то. Смеялась. И вдруг — крикнула наверх, в сторону открытого балкона:
— Сима, а ты говорила, в зале у них пол скрипит! Уж поди, поменяешь скоро?
И сверху — голос свекрови:
— Ну а что? Пол — это несложно. Был бы повод!
Любовь отвернулась от окна.
Это был не просто дом. Это была осада. С улыбками, борщом и мягкими носочками.
Но теперь она знала точно:
Если не начнёт защищаться — потеряет всё.
Глава 5. “Ты ж мать”
— Ты ж мать, Любовь, — произнесла Серафима Львовна в тот день, когда Любовь попыталась запретить детям ужинать печеньем и булочками перед сном. — Ну и веди себя как мать. А не как бухгалтерша с нервами. Детям — тепло надо. И вкусно. А не вот это вот твое “по расписанию”.
Любовь застыла. Печенье, которое она только что убрала со стола, снова перекочевало в руки Глеба. Варя уже устроилась на диване с кружкой какао.
— Я — мать, — повторила она тихо. — И именно поэтому пытаюсь навести порядок. У нас не гостиница, и не детский лагерь.
— Ой, да кому ты это говоришь, — отмахнулась свекровь. — Всё ты хочешь контролировать, всё тебе мешает. И любовь бабушки мешает, и пироги, и игрушки, и ремонт. А что не мешает — ты сама не знаешь.
Любовь резко развернулась и вышла на балкон. Не заплакала — ещё нет. Просто встала, уцепившись за перила. Ни ветер, ни мартовский дождик не помогали сбить накатывающее чувство бессилия.
В этот же вечер случилось то, чего она больше всего боялась.
Варя, сжав губы, подошла к ней в спальне.
— Мам, а ты бабушку не любишь, да?
Любовь села на кровать. Медленно. Осторожно. Как будто от слов дочки вся комната могла рухнуть.
— Почему ты так решила?
— Ну… ты с ней не разговариваешь. Кричишь иногда. И она сказала, что ты не хочешь, чтобы она у нас жила. А я хочу. Она добрая. Она делает нам уют.
“Уют,” — подумала Любовь. — Уют по цене нервной системы.
Она обняла дочь.
— Я люблю бабушку, Варь. Просто… мы с ней очень разные. И иногда трудно договариваться.
— Но ведь ты — взрослая. Ты ж мать, — тихо сказала девочка.
Фраза ударила сильнее, чем все упрёки свекрови.
Ты ж мать.
И должна терпеть. Молчать. Прогибаться. Делать вид, что не больно.
В тот же вечер она нашла в почтовом ящике извещение.
Управляющая компания. Уведомление о долге.
Сумма — почти двадцать тысяч.
Вложения: квитанции, копии, начисления за ремонт, перерасчёт по счётчикам.
Тетрадь расходов трещала по швам. В ней был график, в котором “на шторы” стояло выше, чем “оплата отопления”.
— Тимофей, мы не платили за квартиру три месяца, — сказала она, бросив бумаги перед мужем. — Потому что из общей карты каждый день что-то списывается. То шторы, то обои, то тарелки с котиками. И всё это — без моего ведома.
Тимофей почесал лоб.
— Люб, ну, я ж не специально. Мамина карта заблокирована после операции, ты же знаешь. Всё через меня. Я думал, потом как-нибудь закроем…
— Когда? — перебила она. — После чего? После нового гарнитура или после новых подушек “анатомической формы”? У тебя есть план или ты просто ждёшь, когда я лопну?
Он поднял руки.
— Ну ты чего заводишься? Я же между вами! Мне и маму жалко, и тебя. Но ты тоже не делай из мухи слона. Всё же нормально вроде.
— Нормально? — Любовь вдруг рассмеялась. Не весело. Сухо. — У меня кухня, в которой я не решаю, что готовить. Ванная, в которую очередь теперь “по бабушкиному списку”. Дети, которые спрашивают, почему мама “вечно злится”. Муж, который считает, что всё рассосётся. И кредит, который ты взял без моего ведома “на ортопедический диван”!
— Я думал, ты обрадуешься… — пробормотал он.
Она посмотрела на него. Долго.
— Ты ж муж, Тимофей. Хоть иногда будь им.
Он ничего не ответил.
Через пару дней дети рассказали, что бабушка устроила “собрание”.
— Она сказала, что ты её не любишь. И что ты хочешь, чтобы она ушла. А мы — не хотим.
— Она плакала, — добавил Глеб. — Прямо на подушку. А потом сказала, что если ты будешь на неё кричать, она уедет и нас больше не увидит. А мы не хотим, чтобы она уезжала.
Любовь почувствовала, как подкашиваются ноги.
Манипуляция. Через детей. Через чувства. Через самое уязвимое.
Той же ночью она снова открыла заначку.
Не трогала. Просто смотрела.
И вдруг подумала: А если она всё это подстроила заранее?
Операция, переезд, прописка…
Прописка.
Она подошла к комоду.
Открыла ящик. Папка с документами.
Полис.
Пенсионное.
Паспорт.
И регистрация.
— Что?.. — прошептала она.
Дата. Недавняя. Прописка. По их адресу. Постоянная.
Без подписи Тимофея. Без согласия.
Тихий взрыв внутри.
Любовь сидела на полу, сжимая бумагу.
Ты ж мать…
Ты ж жена…
Ты ж должна…
Нет.
Ты ж человек.
Глава 6. “Бумажки молча подписывали”
— Ты знал? — голос у Любови был низкий, ровный. Леденящий. Она стояла посреди кухни, сжатая в кулак регистрация дрожала в руке. — Тимофей. Ты знал?
Тот поднял глаза от ноутбука. Вид у него был такой, словно он только что проснулся в чужом доме.
— Что?.. Что знал?
— Что твоя мама теперь прописана у нас. Навсегда. Без моего согласия. Без твоего — судя по документам. Хотя, может, ты просто молча всё подписывал, как всегда?
Он побледнел. Встал.
— Подожди. Что значит — прописана?
Любовь развернула лист, тыкнула пальцем:
— Вот. Форма №8. С печатью. Дата — месяц назад. По нашему адресу. Постоянная.
— Я… Я этого не подписывал. Честно! — он замахал руками. — Может, мама… ну, оформила через кого-то? У неё ведь есть подруга в паспортном. Наталья Степановна… она…
— Ты понимаешь, что она сделала? — в голосе Любови дрожал металл. — Она не просто переехала. Она теперь имеет право жить тут на законных основаниях. Права — как у меня. Как у тебя.
— Ну подожди, ну не паникуй… Может, она просто… для спокойствия. На всякий случай. Ну чтобы потом не бегать по инстанциям, если что случится…
— Если что случится? — переспросила она. — Например, развод? Или я умру? Или вы решите, что мне и вовсе тут места нет? А у неё — есть. Законно.
Он сел обратно, как будто ноги перестали держать.
— Я правда не знал, Люба… Я думал, всё временно…
— Тимофей. Оно временным не было никогда. Понимаешь? Её вещи? Планы? Стены? Люстра? Даже обои. Она знала, что остаётся. И ты её в этом покрывал. Или — закрывал глаза, что не лучше.
Она пошла в детскую. Там, как всегда, пахло лавандой и пылью от новых книжек.
Варя рисовала фломастерами бабушку в окружении сердечек.
— Мам, бабушка сказала, что мы будем с ней на балконе рассаду сажать! А ты поможешь?
Любовь села на край кровати.
— Варюш… а если бабушка вдруг уехала бы — ты бы скучала?
— Конечно! — кивнула девочка. — Но бабушка сказала, что не уедет. Она теперь с нами навсегда. Она так и сказала. «Я теперь ваша третья мама.»
Вечером она всё-таки заговорила с самой Серафимой Львовной.
Сказала спокойно. Без эмоций. Как на работе.
— Я нашла вашу регистрацию. Прописку. Вы оформили это без нашего согласия.
Свекровь не удивилась. Только поправила очки.
— А что такого? Я же теперь часть семьи. Что тут скрывать? У меня там, в моей коммуналке, никто не ждёт. Я решила, что так всем будет проще.
— Всем? — Любовь прищурилась. — Или вам?
— А ты что, против? — вдруг холодно спросила Серафима Львовна. — Против того, чтобы бабушка была рядом? Чтобы дети были с родными? Или ты меня из квартиры выгнать решила?
— Я ничего не решаю. Но теперь решать придётся.
— Ты неблагодарная, Люба. Я столько для вас сделала. Я вас всех держу на своих старых костях. А ты… Ты хочешь меня обратно в хрущёвку. Одну. В никуда.
— Нет, Серафима Львовна. Я хочу обратно себя. Жизнь, в которой я могла дышать. И принимать решения. И жить с мужем, а не между вами двумя.
Серафима смотрела на неё пристально.
— Ну и что теперь? Ультиматум? Скандал? Будешь выгонять бабушку при детях? Им же травма будет.
Любовь подошла к двери.
— Нет. Просто больше не буду молчать. И больше ничего не позволю “по умолчанию”. Вы не хозяйка в этом доме. И никогда ей не были.
Этой ночью она впервые не смогла заснуть.
Не от злости.
От тишины. Плотной, как воздух перед грозой.
С утра в прихожей лежала сумка Серафимы Львовны.
На ней — бумажка:
“На всякий случай. Но вы не радуйтесь — это временно.”
А в детской Варя плакала.
— Мам, бабушка сказала, что ты её выгнала. И что ты злая.
Любовь крепко обняла дочку.
— Я не злая. Я просто наконец проснулась.
Глава 7. “Разводить вас тут всех”
— Всё, Любовь Мироновна, хватит! — голос Серафимы Львовны гремел на всю квартиру. — Вы меня тут разводите, как школьницу! То можно, то нельзя, то уйдите, то вернитесь. Я что вам, мебель? По настроению переставляете?!
Любовь стояла напротив, сгорбленная, но с лицом, выточенным из камня. Рядом — Тимофей. Впервые дома. Впервые не сбежал на работу или “по делам”. Рядом — но не на чьей стороне. Пока.
— Это не про настроение, — тихо сказала Любовь. — Это про то, что я больше не выдерживаю. Ни вмешательства, ни контроля, ни твоего нытья, ни твоей постоянной вины на мне, за всё. Я живу, как будто экзамен сдаю каждый день.
— Так ты всегда такая была! — сорвалась свекровь. — Сдержанная, сухая. Всё по списку. Любовь ты, да? А где она у тебя, та самая любовь? У меня внуки — тепло, уют, внимание. А у тебя — список покупок и расписание уборки. Ты им кто? Генерал?
Любовь не пошевелилась. Только слегка дрогнула века.
— А ты им кто? Манипулятор с пирожками? Ты всё это время строила из себя бабушку года, чтобы сделать здесь гнездо. Но это не твой дом. Никогда не был. И знаешь, почему ты прописалась тайком? Потому что знала: если честно сказать — я не разрешу.
Серафима побледнела. На секунду потеряла хватку. Но быстро вернулась в бой:
— А Тимофей что? Он же не против был! Он знал! Он… он же ваш муж!
Они оба повернулись к Тимофею.
Он молчал.
Потом сел.
Потом снова встал. Как будто сам с собой дрался.
— Тим, скажи. Только один раз. Всё. Я устала. Я больше не могу жить между. Или она — или я.
Серафима вскинулась:
— Вот оно как! Значит, ультиматум. Мать или жена. Ну и что ты выберешь, сынок? Мою жизнь ты мне уже сократил. Добей.
Тимофей закрыл глаза. Долго молчал.
Потом — тихо, устало:
— Мам… тебе надо уехать.
— Что?..
— Это не значит, что ты плохая. Это значит, что ты влезла туда, куда не следовало. Я… Я позволил. Я слабый. Я не знал, как разрулить. Но теперь — всё. Пора. Ты разрушила наш дом, мам. Прости.
Любовь опустилась на стул.
Не от радости.
От того, что внутри всё горело и обваливалось. Когда наконец кто-то говорит то, что ты ждала месяцами — это не приносит облегчения. Это просто даёт разрешение плакать.
Серафима стояла молча. Потом медленно пошла в комнату.
Собрала вещи.
Через час Наталья Степановна помогала ей грузить сумку в такси.
— Сима, да ну их! Поехали ко мне. Там хоть душевно. А эти… хату им дала, детей нянчила — и на улицу. Тьфу!
Серафима стояла в платке.
Смотрела на окна квартиры.
— Я ещё вернусь, — сказала тихо. — Там у меня ремонт не закончен.
А на подоконнике, аккуратно, как передавали бы подарок, лежала открытая коробка с образцами обоев.
И записка:
“Не выбрасывай. Пригодятся.”
Глава 8. “До встречи, детки”
— До встречи, детки, — сказала Серафима Львовна, прижимая к себе Варю и Глеба у подъезда. — Не скучайте. А бабушка вас всё равно не бросит. Даже если мама думает, что я враг.
Любовь стояла в стороне, облокотившись на перила. Она не вмешивалась. Не тянула детей. Не говорила “пора” и не подгоняла. Просто смотрела, как всё это заканчивается. Или делает вид, что заканчивается.
Глеб всхлипывал. Варя молчала, но крепко держала бабушку за руку.
— А ты правда не вернёшься? — спросила она.
Серафима чуть улыбнулась. Глаза её были покрасневшими, но сухими.
— Вернусь. Обязательно. У бабушки здесь начат ремонт. А ещё у неё тут любимые внуки. Ты же понимаешь, я не могу вас бросить.
Такси уже ждало. Наталья Степановна стояла у багажника и с показной жалостью поглядывала на Любовь.
— Ничего, Сима, прорвёмся. И без них обойдёмся. Такие вот нынче снохи… И не чают, что такое благодарность.
Любовь ничего не ответила.
Дверь захлопнулась. Такси уехало.
Дом словно выдохнул.
Слишком резко стало тихо.
Глеб подошёл к ней первым.
— Мам… а ты не злая? На бабушку?
— Злая, — честно сказала она. — Но не потому что она плохая. А потому что она — чужая. Внутри. Без спроса. А я так устала от чужого.
Варя стояла у окна.
— Она всё равно к нам вернётся, да?
Любовь подошла к ней, обняла сзади.
— Может быть. Но в этот раз — только если мы все этого захотим. Вместе. Не по-тихому, не по-старому.
Вечером она наводила порядок.
На кухне — убрала таблички “Лучшей бабушке” и “Меню на неделю”.
В комнате — сняла оставшиеся картинки с феечками.
В ванной — нашла старое полотенце с надписью “Люба”. Своё. Повесила обратно.
В спальне открыла коробку с образцами обоев. Подумала, выбросить или нет.
Положила обратно.
Пусть лежит. Для памяти. Не для ремонта.
Тимофей пришёл поздно. Тихо. Как будто был в чужом доме.
— Всё нормально? — спросил он.
— Нет. И ещё долго не будет, — ответила Любовь. — Но теперь, хотя бы, можно дышать.
Он кивнул.
Сел рядом.
Ни извинений, ни разговоров — просто сидели рядом. Впервые — не между.
На следующее утро Варя нашла записку.
Внизу ящика. Старая, на желтоватой бумаге.
“Любовь, если ты нашла это — значит, ты сделала выбор. Я знаю, ты сильная. Просто иногда мы, старшие, путаем любовь и контроль. Я — не исключение. Прости меня, если сможешь. — С.Л.”
Варя протянула лист матери.
Любовь прочла. Молча.
Потом прижала его к груди.
А потом — выбросила.
И вздохнула. Первый раз — по-настоящему.
