Субботы у Ангелины были как утренний кофе — всегда одинаковые, чуть горьковатые, но привычные. Она мыла полы в одних и тех же серых шортах, вдыхала запах средства с хлоркой и представляла, как бы выглядела её жизнь без мужа и его бесконечно «мудрой» мамы, которая снова стояла у двери с пирожками и повесткой в семейный суд.
— Ты что, на швабру замуж выходила? — Галина Петровна уже с порога отравила атмосферу — весело, звонко, с налётом усталой враждебности.
— Ну, хоть кто-то в этом доме стабильный, — спокойно парировала Ангелина, не отрываясь от пола. — Не ломается и не требует внимания.
— Я, между прочим, пришла поговорить по-человечески, — притворно вздохнула свекровь, кладя пакет с выпечкой на стол, как дипломат кладёт оружие на стол переговоров. — С Ванечкой надо помочь. И Сереже, брату его. Ты же понимаешь, семья — это святое.
— Ага, особенно, когда она как церковь — всё берёт, ничего не даёт, — Ангелина выпрямилась и вытерла лоб. — Ну, говори, чего хотите на этот раз.
— Сын мой хороший, ты знаешь. Добрый. А вот брат его попал в передрягу…
Галина Петровна села по-хозяйски, поудобнее, как будто собиралась задержаться надолго.
— Заложил свою долю в квартире, теперь банк дышит в затылок. А если не выплатим — и Ванечкина доля туда же уйдёт. Ну, и ты, как член семьи, должна…
— Стоп. Как кто? — переспросила Ангелина, усевшись напротив и глядя прямо в глаза. — Я что, подписывала бумагу о солидарной ответственности за всех ваших родственников?
— Не передергивай, девочка, — свекровь усмехнулась. — Мы ведь семья. Надо продать украшения. Бабушкины. Ты ж сама говорила, что они ценность. Вот. Ценность. Настоящая. Сейчас как раз пригодится.
Ангелина встала. Медленно. Сдержанно. Как женщина, которая шесть раз считала до десяти, но всё равно дошла до двенадцати.
— Вы сейчас серьёзно? — она склонила голову, как будто Галина Петровна была плохо работающим телевизором. — Это семейная реликвия. Она моей бабушке от прабабки осталась. И вы хотите, чтобы я её отдала, чтобы Серёжа, у которого даже стабильной работы нет, разруливал свои мутные дела?
— Ты сама ничего не понимаешь! — Галина Петровна резко встала, в голосе дрожали нотки обиды, но глаза блестели, как у хищника перед прыжком. — Украшения лежат в сейфе, а семья рушится! Ты думаешь только о себе! Эгоистка!
Ваня пришёл поздно вечером, когда Ангелина уже стирала половики, стараясь выбить из них раздражение. Он снял куртку и бросил её на стул — как вестник разрухи. Лицо было усталым, руки дрожали, как у наркомана на первом допросе.
— Ма говорила с тобой? — спросил, не глядя.
Ангелина кивнула.
— Ну? И что ты ей сказала?
— То же, что и скажу тебе сейчас: продавать я ничего не буду. Ни грамма золота. Ни винтажного кольца. Ни заколки с сапфиром. Это — моё. Не наше. Не твоё. Не ваше. М-о-ё.
— Ты упрямая, как… — начал он и осёкся. — Как моя мать.
— Вот именно. Поэтому и не сдамся. Я ей проиграла один раз — когда согласилась жить рядом. Второй не будет.
— А ты думаешь, я не чувствую себя между вами, как в мясорубке? — вскипел он. — Ты хочешь, чтобы я маму выгнал? Ты хочешь, чтобы я Серёжу кинул?
— Я хочу, чтобы ты стал взрослым мужиком, а не переводчиком с маминого на нормальный! — сорвалась она, впервые за долгое время. — И если ты не способен сам принимать решения, то я приму их за тебя.
Он ушёл хлопнув дверью. Как и всегда.
На следующий день Галина Петровна пришла снова. Без звонка. Без пирожков. Только с лицом, как будто ей вместо зубов вставили кирпичи.
— Всё. Я молчать больше не буду, — заявила она, проходя внутрь. — Ты думаешь, я тебя не раскусила? Ты себе мужа из нашей семьи выдернула, как зуб, и думаешь, мы тебе ещё спасибо скажем?
— Галина Петровна, если вы сейчас не выйдете из моей квартиры, то выйдете уже с протоколом, — тихо сказала Ангелина, доставая телефон.
— Ха! — свекровь усмехнулась. — Квартирка-то не твоя, а Ванечкина! На нём и записана. Так что и ты тут — никто.
Ангелина на секунду замерла. Сердце провалилось куда-то в пятки, а оттуда поднялось и ударило током.
— Что? — одними губами прошептала она.
— Да, милочка. Доверяй, но проверяй. Муж тебе как-то «забыл» рассказать, что пока ты думала, как расставить семейные реликвии, он переписал квартиру на себя. Ну и на Серёжу, в долю. Как брату. Помог.
Свет померк. Воздуха не стало. Мозг отказался воспринимать. Но тело само пошло к сейфу. Руки сами достали украшения. Один за другим. Точно знали, что делать.
— Что ты делаешь? — ахнула Галина Петровна.
— Показываю, что такое настоящая ценность. — Ангелина медленно подошла и сунула ей в руки тяжёлую шкатулку. — Возьмите. Продавайте. Спасайте кого хотите.
— Правда? — свекровь от удивления даже шагнула назад.
— Правда, — спокойно ответила она. — Только вот завтра — я подаю на развод.
Галина Петровна остолбенела.
— Что ты сказала?
— То, что вы всегда хотели услышать. Я ухожу. Вам осталась квартира. Вам остался Ванечка. Вам осталась коллекция. А я — себе.
Дверь захлопнулась за её спиной. Впереди была ночь. И свобода. А за спиной остались реликвии, семья, ложь — и шкатулка, которую теперь будет разъедать не время, а совесть.
Через два дня Ангелина проснулась в старенькой двушке на Проспекте Мира, у тётки, которую не видела лет пять. Кровать была жёсткая, чайник — со свистком, как в 90-х, а в ванной пахло мятой и стиральным порошком, которым тётя Ира мыла не только бельё, но, кажется, и жизнь. Но ей было здесь легче дышать. Свободнее.
Ваня звонил одиннадцать раз. Одиннадцать. Последний звонок пришёл в 4:47 утра.
Сообщение было лаконичным: «Ты правда ушла?»
Она не ответила.
— Чай пить будешь? — тётя Ира выглянула из кухни. — Или снова будешь сидеть, как на допросе без адвоката?
— Боюсь, я и есть свой адвокат, прокурор и палач, — Ангелина устало потёрла виски. — Хотя, скорее, свидетель обвинения.
— Ну так рассказывай, кого забороть надо, — тётка поставила перед ней кружку с дымящимся чаем и плеснула в него щедрую ложку варенья. — Я могу. У меня ещё кукушка не поехала, хоть и подруливает.
Ангелина рассказала. Без прикрас. Про квартиру. Про брата. Про то, как её жизнь оказалась расписана кем-то другим. Тётя слушала, хмыкала, делала вид, что удивляется. А потом выдала:
— Я тебе с самого начала говорила: не живи с ним. У него руки добрые, но мозги под маминым контролем. У таких не бывает спины — только переносица, в которую ты сейчас влетела, как ласточка в окно.
Ангелина рассмеялась. Сквозь слёзы.
Спустя неделю она вызвала такси и поехала в юрфирму на Таганке — одну из тех, куда ходят женщины в состоянии «я не знаю, как жить, но точно не так».
Юрист — молодая, ухоженная, с цепким взглядом и ногтями, под цвет настроения «я сейчас вас порву» — выслушала, задала три уточняющих вопроса и кивнула.
— Да, квартира записана на мужа. Ваша ошибка — доверие. Вы не оформляли брачный договор?
— Нет, — тихо сказала Ангелина. — Мы как-то… по любви.
— Ага. Ну, это как ехать на МКАД с закрытыми глазами. Вроде весело, но шансов мало, — женщина подняла глаза от бумаг. — Если хотите — подаём на развод и добиваемся раздела имущества по суду. У вас есть свидетели, доказательства вложений?
— Есть. Переводы. Квитанции. Фото ремонта. Кухню я делала. Мебель — моя.
— Тогда начнём.
Спустя ещё две недели ей позвонил Ваня. Она почти не узнала его голос. Тот был сухой, усталый, в нём не было ни нотки привычного нытья. Только что-то чужое. Пустое.
— Я… переехал к матери. Пока. Серёжа продал свою долю. И с концами. Нам выставили долг. Полтора миллиона. Квартира теперь под арестом. И… Я не знаю, как жить.
— Никак. Сначала поживи, как я. С чувством, что тебя предали. А потом — с этим и разберёшься, — спокойно ответила Ангелина.
— Ты же… ты всегда была рядом, — голос дрогнул. — Почему ты просто не простила?
— Потому что ты меня не предал, Ваня. Ты меня продал. С доплатой в виде сапфиров. Ты не ошибся — ты выбрал. А теперь и я выбираю.
— Я был дурак.
— Ну так вот и оставайся им. В этом ты стабилен.
Он бросил трубку. Без истерик. Без угроз. Просто — тишина.
Она посмотрела на экран. И поняла: впервые за долгое время ей не хотелось плакать.
На следующее утро Ангелина пришла на встречу с риелтором. Квартиру, в которой она жила с Ваней, теперь продавали. По решению суда, ей положена была компенсация за вложения. Небольшая, но ощутимая.
— Знаете, — сказала ей женщина, лет сорока пяти, с уставшими глазами и дорогим шарфом, — обычно женщины в таких историях плачут. А вы… будто радуетесь.
— Я просто больше не собираюсь покупать себе место в чьей-то жизни, — улыбнулась Ангелина. — Я куплю себе своё.
Когда она выходила из офиса, на неё налетел порыв ветра. И вдруг — на секунду — стало страшно. Совсем. Одиноко.
И в эту же секунду ей пришло сообщение.
От неизвестного номера:
«Вы были правы. И сильнее, чем мы думали. Простите.»
Без подписи.
Но подпись уже не была нужна. Потому что и имя, и лицо, и голос — всё это осталось в прошлом.
Ангелина остановилась у кофейни, где они с Ваней однажды ссорились из-за капучино: он хотел «с пенкой», она — без.
Она зашла, заказала два. С пенкой и без. Посмотрела на них. Улыбнулась.
А потом взяла оба — и вылила в урну.
— Больше не делю. Ни пенку. Ни жизнь. Ни себя, — прошептала она и пошла дальше.
Через месяц Ангелина стояла у окна своей новой квартиры — однокомнатной, не в центре, без лепнины, без вида на парк, но своей. Абсолютно. Ни Ваня, ни Галина Петровна, ни чёртов брат с кредитом сюда даже не дышали. Только она, старый бабушкин комод и внезапная тишина, которая поначалу казалась громче взрыва.
В суде всё завершилось неожиданно быстро. Адвокат сказала, что у Вани не было желания бороться.
— Он сам всё проиграл до вас, — пожала плечами она. — Он просто… сдался.
И вот теперь — свои стены, тишина и первый настоящий сон за последние полгода. Без скандалов, без запаха маминых котлет и без фразы:
— Лина, ну не усложняй, ну ты же у нас умная…
Ангелина сидела на полу. На коробке. Пила чай из кружки с трещиной. И вдруг — как током — мысль:
а ведь любила. Реально любила. Так, что думала — всё можно простить. Даже себя.
Но главное — больше не больно. Даже на вдохе.
Галина Петровна объявилась внезапно. Через домофон.
— Это я, Галина… Петровна. Ты ведь не меняешь код? Девяточку и нолик?
Ангелина молча нажала кнопку.
— Ну здравствуй, — свекровь стояла в пальто цвета «кризис среднего возраста», с пакетами из супермаркета и неестественно доброй улыбкой. — Я тут подумала… мы с тобой ведь не враги.
— А кто мы?
— Ну… родные. Почти. Почти семья.
— Вы у меня не семья. У меня вообще теперь только фамилия осталась — и то, бывшая.
— Ну, не драматизируй, Линочка, — Галина Петровна прошла в квартиру, не дожидаясь приглашения. — Я просто… соскучилась. И привезла немного продуктов. Ну, ты же теперь одна. Сами понимаем.
— Вы с Ваней теперь тоже одни? — спросила Ангелина, садясь на диван.
— Он уехал. На севера. Вахта. Говорит, ему нужно переосмыслить жизнь. А я… осталась. Одна. — Женщина медленно развернулась к ней. — Я знаю, что натворила. Я у тебя, по сути, всё забрала. Но у меня ведь были свои причины.
— Конечно. Ваш любимый сын. И ваше вечное «надо помочь Серёже». А я кто была? Расходный материал?
— Ты была удобной. Я признаю. Но ты была лучше нас всех. Сильнее.
Ангелина усмехнулась:
— Вы как будто оправдываетесь. Перед кем?
— Перед собой, наверно. Старая уже. Не успею, как глядишь — и пенсия, и похороны.
— Вас ещё лет двадцать будут в телевизор звать — за харизму.
Галина Петровна криво усмехнулась. Встала. Подошла. Положила пакет на стол. Там были яблоки, домашний сыр и банка солёных огурцов.
— Ты, главное, не мсти. Не делайся такой же, как я.
— Не бойтесь, — Ангелина подошла ближе. — Я не такая, как вы. Но и не та, что была. Я научилась говорить «нет». И даже не чувствовать себя виноватой за это.
Они стояли друг напротив друга. Две женщины. Бывшие родственницы. Настоящие противницы.
И между ними было всё: предательство, обида, общая память о праздниках, Ваня, долги, утраченная любовь и проклятые сапфиры.
— Я оставлю, — сказала свекровь. — Просто хотела увидеть тебя. Вдруг… когда-нибудь снова станешь моей дочкой. Ну, почти.
— Я теперь сама себе мать, отец и приёмный совет. Спасибо, Галина Петровна. За всё.
— За что всё?
— За урок. Очень дорогой. Почти как квартира.
Когда она ушла, Ангелина села за стол, открыла банку огурцов. Взяла один, надкусила — и тут же сплюнула. Пересолены.
— Всё, как вы любите, Галина Петровна, — сказала она в пустоту.
Прошло ещё три месяца.
Ангелина устроилась в юридическую фирму. Помогала женщинам выходить из таких же браков, где тебя не спрашивают, а распоряжаются. Где твоё «да» — это на самом деле «не спрашивали». Она была хороша. Сурова, но справедлива.
В одну из пятниц к ней на приём записалась клиентка. Нервы, синяки под глазами, молчит, смотрит в пол.
— Муж требует продать квартиру. Говорит, я ему должна. А она… от мамы. По наследству. Подарена. Всё оформлено. Только я… боюсь. Он давит.
Ангелина посмотрела на неё, как в зеркало.
— Скажите мне честно: вы его любите?
— Уже не знаю.
— Отлично. Это первый шаг. Теперь второй — мы его оформим.
Вечером ей пришло письмо. Почтой. В конверте был список:
— Кольцо сапфировое,
— Серьги с бирюзой,
— Запонки мужа,
— И бабушкин медальон.
На дне лежала записка. Почерк Вани. Ровный, аккуратный, как в первом классе:
«Это твоё. Всё. Прости, что когда-то думал иначе. Теперь знаю, кто ты на самом деле. И кем никогда не был я.»
Ангелина долго сидела с медальоном в руках. Потом встала. Подошла к зеркалу.
Застегнула цепочку.
Посмотрела на себя.
И, впервые за долгое время, подумала:
«Я не просто спаслась. Я выжила. А теперь — живу.»
