— Ты пойми, Лена, это же не просто квартира, это семейная ценность. Тут же Игорёшенька первые шаги делал! — голос Ольги Сергеевны вибрировал как натянутая струна, на грани фальцета.
Она стояла в дверях, как надзиратель у камеры смертника. Прямо у входа, в туфлях на танкетке и в плаще, который ещё помнил развал Союза. Пахло нафталином и «Красной Москвой», от чего у Елены свело зубы.
— А я вот тут и живу последние пятнадцать лет, между прочим. И, между нами, Игорь давно уже не делает шаги — он только пятится. Назад. От ответственности, например. — голос Елены был спокоен, но в нём звенела холодная сталь.
Квартира действительно была большой — трёшка с балконом и видом на реку. Когда-то она досталась Елене от отца. Бумаги были в полном порядке: договор приватизации, свидетельство о праве собственности, дарственная. Всё чисто. Но Ольга Сергеевна обладала уникальной способностью игнорировать юридические тонкости, если те мешали ей устроить семейный переворот.
— Ты не понимаешь. Людке с детьми негде жить. Их из съёмной квартиры выгнали, а в коммуналку с тремя детьми — ты сама бы туда пошла? — голос Ольги Сергеевны становился всё громче, как чайник на пределе закипания.
Елена фыркнула:
— Людка — взрослая женщина. Трое детей, а ума — с напёрсток. Я ей что, мать Тереза? Пусть Игорь сдаёт свою однушку и пускает её туда. Всё честно.
На кухне зашуршал Игорь. Он обычно прятался там во время разговоров с матерью. Как в берлоге. Или в мышеловке — смотря с какой стороны глянуть.
— Лена, давай без нервов… — неуверенно подал голос Игорь, выходя с чашкой кофе, который он заваривал себе с той же тщательностью, с какой маньяки продумывают алиби.
— Ты-то что молчишь, «хозяин квартиры»? Или тебе мама и штаны утром гладит? — Елена прищурилась.
Ольга Сергеевна мгновенно вскочила:
— Я не позволю с ним так разговаривать! Он — твой муж! Мужчина! Он тебе жизнь свою отдал!
— Да, особенно его любимая часть — однушка на Щёлковской, которую он успешно сдаёт все эти годы, а мы с тобой тут толпимся. Мужчина! Да у меня хомяк в детстве был — и тот решительнее.
Игорь понурился. Он всегда был «мягкий». Мягкий как плед, которым накрываешься, когда не хочешь ни с кем говорить. Тепло, уютно и — ни одного слова.
— А если по делу — квартиру я получила отца. И если вы, семейство, решили сыграть в «перетяни одеяло», то я вас предупреждаю — одеяло рваное, но моё. И я его не отдам. Ни Людке, ни её потомству. Пусть идут к биологическому материалу и спрашивают, где им жить.
— Ты просто эгоистка, Лена, вот и всё, — тихо, но с ядом сказала Ольга Сергеевна. — Женщины в нашей семье всегда жертвовали ради детей. А ты… Ты хочешь жить красиво.
— О да, — усмехнулась Елена. — Моя самая большая мечта — каждый день завтракать под крики трёх детей, обоссанным горшком и Людкой, ноющей, что у неё депрессия. Это же рай. Уют семейного ада.
Игорь попытался вмешаться:
— Может, мы просто временно их пустим… Пока Людка не найдёт что-нибудь.
— Игорь, — сказала Елена, глядя прямо в глаза, — ты можешь пускать кого угодно. В свою однушку. Или в душу. Но не в мою квартиру. Иначе ты окажешься без штанов. И без носков. И вообще, без ничего.
— Да ладно тебе, Лена, — попытался смягчить голос Игорь, — мы же семья.
— Вот как? А ты когда последний раз в этой «семье» хоть что-то решал без мамы? Или твоя функция — просто сдавать квартиру, молчать и кивать?
Молчание повисло в комнате. Ольга Сергеевна посмотрела на сына так, будто тот только что обмочился при всём классе.
— Так, — сказала она резко, — я позвоню Людке. Пусть собирает вещи. Вы не можете бросить её на улице. Всё. Я сказала.
Елена подошла ближе. Очень близко. Настолько, что запах лосьона Ольги Сергеевны начал вызывать флэшбэки времён, когда духи назывались «Дыхание ночи».
— А я тебе говорю: в мою квартиру она не въедет. Даже если ты сюда рояль притащишь и начнёшь играть на нём гимн России. Это — МОЁ жильё. И я решаю, кто тут живёт.
Ольга Сергеевна задохнулась от возмущения.
— Ты что, думаешь, Игорь будет с тобой, если ты так с его семьёй?
— Я думаю, что если он будет с тобой — пусть сразу и переезжает к тебе. В вашу двушку с ковром на стене. Всё в лучших традициях, — Елена усмехнулась, — «Назад в СССР», спецвыпуск: Сноха-демон и мать-героиня.
Игорь внезапно сказал то, чего от него никто не ждал:
— Мама… Лена права. Я свою квартиру сдам Людке. Тут им места нет. Всё. Не дави.
Ольга Сергеевна медленно повернулась к сыну. Глаза — как у кошки, которую отлучили от миски.
— Что ты сказал?..
— Я сказал — хватит. Это Ленина квартира. А Людка… Пусть живёт в моей. Я поживу у тебя, если надо. — голос дрожал, но был твёрже, чем обычно.
Ольга Сергеевна молча взяла сумку. Гневно стуча каблуками, ушла в коридор. Тяжёлые духи тянулись шлейфом. Как запах победы. Или поражения — зависит, с какой стороны смотреть.
Игорь остался в кухне. Он явно не ожидал от себя такого демарша.
Елена наливала чай. Спокойно. Но в душе всё колотилось.
— Ты уверен? — спросила она, не глядя.
— Нет, — честно ответил он. — Но устал. Я мужик или кто?
— Мужик бы давно разобрался. А ты только-только начал…
— Но начал.
Она повернулась к нему.
— Посмотрим.
А где-то за стенкой мобильный Ольги Сергеевны уже названивал Людмиле:
— Они мне за это ответят, слышишь, доченька? Мы их дожмём. Ты только подожди немного…
Прошла неделя. Вроде бы всё затихло.
Людмила действительно перебралась в однушку Игоря. Правда, только с двумя детьми — третьего увезла к бабушке в Воронеж, «на время». Это «время» обычно растягивалось до очередной судимости отца ребёнка, но об этом в семье не говорили. Ольга Сергеевна тоже затихла. Подозрительно. Как затишье перед бурей.
А в квартире Елены снова повеяло тишиной. Даже, казалось, воздух стал легче. Игорь старался быть мягким. Готовил кофе, приносил фрукты, даже сам заправлял постель — редкость, достойная упоминания в Книге рекордов брачной скуки.
— Тебе кофе с корицей или без? — спросил он однажды утром, стоя в одних трениках и с полотенцем на плече.
— С корицей. Как в старые добрые времена, когда ты ещё не сдавал свою квартиру маме под обещания о спасении человечества.
Он усмехнулся.
— Я понял. Ирония — твоё хобби.
— Нет, это мой щит. От вас всех.
Трогательная сценка. Почти как в рекламе стирального порошка: он — тряпка, она — отжимает.
Но вечером всё испортилось. Случайно. Словно кто-то подбросил гранату в салат с крабовыми палочками.
Они с Игорем сидели за ужином. Вино, закуска, почти мир. До того момента, пока не зазвонил его телефон.
Он посмотрел на экран — и тут же потупил глаза.
— Кто? — спросила Елена, уже зная ответ.
— Мама.
— Ну конечно. А может, это Людмила решила выслать благодарственное письмо и пригласить нас на новоселье с участием духового оркестра и клоуна?
Он вяло усмехнулся и вышел в коридор.
Елена слышала приглушённые «угу», «да-да», «разберусь» и «понял».
А потом — фраза, которая поставила жирный восклицательный знак в конце этого вечера:
— Да, мам, я завтра приеду. Да, шкаф разберу и перевезу. Ну а куда Людка вещи положит? Им там всё нужно.
Шкаф. Разберу. Перевезу.
Елена выдохнула, как после удара в живот. Поставила бокал. Пошла в коридор.
— Какой шкаф, Игорь?
Он обернулся, как мальчишка, у которого из портфеля торчит бутылка коньяка.
— Ну… Тот. В комнате. Старый. Тебе он всё равно не нравился. Мамина идея — перевезти в мою однушку. У Людки там вообще нет мебели. А это же наша семья. Надо поддерживать.
— То есть, — медленно сказала Елена, — ты решил отдать мой шкаф. Из моей квартиры. По маминой наводке.
— Лена, ну что за «мой», «твой»? Это всего лишь шкаф. Мы семья. Надо делиться.
— А давай начнём с твоей почки? Там у Людки мужик сидел пару лет — может, у него теперь диабет. Ты тоже — поделись. Семья же.
Он вздохнул.
— Ты утрируешь.
— Нет. Я учусь. У твоей мамы. Она — мастер манипуляции. За неделю умудрилась выселить твою жену из морального комфорта и вселить туда свою свору. А теперь ещё и мебель вывозить решила. Что дальше? Кастрюли? Или мы Людку на выходные будем звать? Тоже ведь делиться надо?
Игорь поставил телефон на тумбочку и попытался обнять Елену.
— Ну не начинай, ну… Это всего лишь шкаф. Я думал, ты поймёшь. Людка — в тяжёлой ситуации.
— Людка в тяжёлой ситуации с тех пор, как первый раз вышла замуж по залёту. Потом — развелась, залетела снова. И снова. Это у неё хобби — от мужиков детей делать, а потом искать, кто за них шкаф купит. А ты — просто идеальная мебельная фея.
Он отвернулся.
— Ты такая злая стала.
— Нет. Я просто больше не хочу быть доброй за чужой счёт. Особенно — за счёт собственного комфорта.
Они долго молчали.
— Я всё равно шкаф отвезу. Я уже пообещал.
— Отвези. Только без меня. И без ключей. Потому что если ты вывезешь хотя бы ручку — я поставлю новые замки. А ты — будешь жить у мамы. Там, где шкафы. Там и семья.
Он побледнел.
— Ты шутишь?
— А ты — нет. И это страшнее.
Он не спал всю ночь. Вертелся, вздыхал, вставал пить воду. Елена спала спокойно. Как дама, которая поставила точку. На шкафе. И, возможно, на браке.
Утром он ушёл тихо. Шкаф не тронул.
Но в обед к Елене позвонила Людмила.
— Алло. Лена? Ты что, совсем охренела? Это ж ИГОРЬ предложил нам шкаф. А ты тут корону нацепила и сидишь, как королева. Кто ты вообще без него, а?
Елена медленно поставила чайник и взяла трубку двумя руками, как гранату.
— Я? Я — владелица квартиры. А ты — гостья в его однушке. Поэтому закрой рот и не звони мне больше. А то будет плохо. Очень плохо.
— Ты… ты… психопатка!
— Зато с мебелью. А ты — без. Попрощайся со шкафом.
И бросила трубку.
Вечером пришёл Игорь. Бледный. Уставший.
— Лена. Надо поговорить.
— Если это опять про мебель — говори с грузчиками. Они тебя поймут.
— Нет. Я… Я подал на развод.
Она замерла.
— Что?..
— Ты не хочешь делиться. Не хочешь помогать. Мы с мамой решили, что так будет лучше. Я останусь у неё. Квартира — твоя, ладно. Но я больше не могу жить в этом холоде. Где шкаф — важнее семьи.
Она встала. Медленно. Без истерик. Без слёз.
— Хорошо. Только без претензий. Всё, что в квартире, — моё. Ты расписался на бумаге ещё в 2008 году, помнишь? Добрачная собственность. Всё. Не приходи больше. Даже за носками.
— Я думал… ты поплачешь. Или скажешь, что любишь.
— Нет, Игорь. Я же говорила — я учусь. А теперь ещё и взрослею. Прощай.
Он ушёл. Без шкафа. Без крика. Как призрак.
Елена подошла к шкафу. Провела рукой по ручке. Старой, облезлой. И вдруг — со всей силы дернула дверцу.
— Вот теперь ты точно мой. Никому не отдам. Ни шкаф, ни свободу.
Прошло два месяца.
Шкаф остался на месте. Как памятник стояку Елениного терпения.
Ключи от квартиры были сменены. Игорь — удалён из всех соцсетей и из сердца. Людмила звонила ещё пару раз, пыталась выпросить тумбочку, но в ответ слышала только гудки и равнодушие. Ольга Сергеевна вызывала участкового. Он приехал, выпил чай и сказал:
— Ну, здесь всё законно. Всё на неё оформлено. Тут даже ментов вызывать стыдно. Просто у вашей семьи — бытовой запор.
Елена в ответ только усмехнулась.
Она начала жить. В первый раз — по-настоящему.
По утрам — свежие фрукты, тишина, йога. По вечерам — фильмы, ванна, иногда — вино. Из друзей — только кошка, найденная на лестничной клетке и гордо названная Октавией.
Но однажды вечером в дверь позвонили. Долго. Настаивая. И громко.
Она открыла, не ожидая ничего хорошего. Там стояла… Ольга Сергеевна.
— Мне надо поговорить.
— Желательно — с юристом. Я тут не принимаю заказов на мебельную гуманитарку.
— Я серьёзно, Елена. У меня рак.
Пауза. Длинная, как список претензий свекрови за последние десять лет.
— Проверено? Или как обычно — давление 130 на 80 и «звон в ушах от вашей энергетики»?
Ольга Сергеевна поникла. Присела прямо на табурет в прихожей. Без приглашения, конечно.
— Настоящий. Диагноз. Опухоль в печени. Метастазы. Мне жить… может, полгода, может, меньше.
Елена долго смотрела на неё. Сердце сжалось. Не от жалости — от мыслей, как всё запутано.
— Вы чего пришли? Проститься? Или попросить шкаф на поминки?
— Ты злая.
— Я честная.
Ольга Сергеевна посмотрела прямо в глаза.
— Мне надо, чтобы ты поговорила с Игорем. Он сломался. Он пьёт. Он бросил работу. Живёт у Людки на балконе. Она на него орёт. Я не думала, что он так тряпкой станет.
Елена молчала. Только приподняла бровь.
— Он любил тебя. Просто… не мог между нами. Ты сильнее. А я старше. Я его мать. Я тянула, как могла. Но переборщила.
— Вы его не тянули. Вы его держали, как пса на цепи. А я — его пыталась отпустить. Свободным быть. Но он выбрал цепь.
— Скажи ему что-нибудь. Он не спит. Он плачет. Он всё понял.
Елена тяжело вздохнула. И вдруг сказала:
— Завтра. Пусть придёт. В последний раз. Я с ним поговорю.
На следующий день Игорь пришёл. Тонкий, осунувшийся, в старой куртке.
— Ты правда согласилась встретиться?
— У тебя десять минут. Потом — только через адвоката.
Он прошёл в комнату. Остановился у шкафа.
— Помнишь, мы в этот шкаф прятали шампанское, когда ты ещё на работу в офис ходила? И ты думала, что я его не найду. А я пил по глотку каждое утро. Из кружки с кошкой.
— Помню. Ты ещё потом устроил себе выходной, потому что «отравился салатом».
Они оба усмехнулись.
— Я всё испортил, Лена. Я слушал не тебя, а маму. А надо было наоборот. Она сейчас умирает. И говорит, что была неправа. Это как финальный аккорд нашей семейной какофонии.
— Это не какофония. Это было «караоке по заявкам». Кто громче кричал — тот и пел. А я просто ушла в зал, потому что у меня от ваших песен болела голова.
Он сел. Опустил голову.
— Ты можешь меня простить? Не возвращаться. Просто… простить.
Она смотрела на него. На седые волосы, на мешки под глазами, на руки, трясущиеся.
— А ты можешь простить себя? Без этого — всё бесполезно.
Он ничего не ответил. Только посмотрел на шкаф.
— Можно… я его открою? Просто так. Вспомнить.
Она кивнула. Он открыл дверцу — там, как и прежде, стояли старые пледы, бумажные фотографии, где они вдвоём в Сочи в 2010-м, смешные кружки и пыльная коробка с надписью «Лена. Лето».
Он улыбнулся. Закрыл дверцу. И встал.
— Спасибо. Я ухожу. И, наверное, уже навсегда. Но шкаф… пусть он будет. Это последнее место, где мы были счастливы.
Он ушёл.
Она долго сидела. Потом открыла шкаф. Достала коробку.
В ней — её письма. К нему. Когда они только начали жить вместе. Когда верили, что любовь — это навсегда. А семья — это крепость. А не коммуналка с голосами тёщи и сестры из-за стены.
Она достала лист и прочитала:
«Я не боюсь бедности. Я боюсь одиночества в толпе. Давай будем вместе против всего мира, а не по разные стороны от шкафа».
Глупая. Молодая. Влюблённая.
Закрыла коробку. Поставила обратно.
И громко, со всей силы, захлопнула дверцу.
— Всё. Закончено.
На следующий день она вызвала мастеров. Шкаф — на помойку. Вместе с прошлым.
На его месте поставили полку с книгами. И фото в рамке. Где она — одна. С Октавией.
И она больше никогда не делилась своей мебелью. И жизнью — тоже.
