— Ты понимаешь, что это даже не капитальное строение? — Лидия Петровна снова поправила очки и оглядела Серафиму с той самой прищуренной жалостью, которой старшие женщины умеют добивать наповал. — Ну разве это дом? Это же сарай с претензией. Мама твоя, царствие ей небесное, была странной женщиной.
Серафима сидела на потрескавшемся деревянном крыльце, обхватив колени. Пальцы вцепились в ткань брюк так, что побелели костяшки. Она молчала. Уже четвёртый раз за неделю «гости» приезжали на дачу без предупреждения. Павел, как всегда, был где-то между: то он помогает матери выгружать банку с солёными огурцами, то кивает Серафиме, будто извиняется.
— Мама не была странной, — сказала Серафима наконец. Голос у неё был тихий, ровный, но с холодком. — Она была настоящей. И всё это она делала своими руками.
— Конечно, своими, — хмыкнула Лидия Петровна, поднимаясь на крыльцо. — Только вот насчёт «своими»… Документов-то нормальных нет. Завещание — криво составленное. А дом — на земле, где непонятно что вообще можно строить. Я Павлу говорила: да продайте вы это всё и купите квартиру детям.
— Детям? — Серафима резко повернулась. — Каким детям? У нас даже кота общего нет, не то что ребёнка.
— Вот именно, — вставила Лидия Петровна, хлопнув сумкой о стол. — А время-то идёт. Ты же не молодуха уже, Серафимочка. Не двадцать. Пора думать не о бабушкиных розах, а о семье.
Она говорила это, уже раскладывая свои соленья и варенье на стареньком дачном столе, на том самом, за которым Серафимина бабушка Варя играла в домино с соседями в девяностые. Всё выглядело как-то бессовестно буднично: Лидия Петровна хозяйничала, Павел молча курил за углом, а у Серафимы в животе крутило от злости.
— Ты даже не спросила, можно ли, — выдохнула она. — Ты просто приехала. С вещами. С банками. С шваброй. Тебе не хватило квартиры в Чертанове? Теперь дачу хочешь под себя перекроить?
— Я, между прочим, мать твоего мужа, — отрезала Лидия Петровна, выпрямившись. — И имею право. Павел — тоже наследник.
— По какому праву, простите? — Серафима поднялась. Глаза её сверкали. — У бабушки нет ни одной связи с Павлом. Это моя бабушка. Моя. Завещание есть. И участок — в собственности. Ты юрист, что ли, спорить пришла?
— Я мать, — отчеканила Лидия Петровна. — А ты — жена моего сына. Пока что.
Последние слова зависли в воздухе, как запотевшее зеркало в ванной — мутные, липкие. Павел молчал. Он всегда молчал, когда надо было что-то сказать.
Серафима вышла в сад, если этот клочок земли можно так называть. Шесть соток с перекошенной теплицей, старой вишней и теми самыми розами, которые Варя сажала в последние годы жизни. Розы, вопреки всему, росли. Красные, жёлтые, бордовые, с характером. Выросли, как вопреки всему выросла Серафима — без отца, с мамой, потом одна, когда мама умерла.
Эта дача была её единственным местом, где сердце билось медленно, спокойно. До тех пор, пока сюда не ввалилась Лидия Петровна со своими оцинкованными ведрами и ехидным прищуром.
За два месяца она уже пыталась перекрасить кухню, выбросила два старых кресла (одно из которых было мамино любимое), и, самое обидное, выкопала три куста роз, чтобы «посадить редиску». Мол, «толку-то от этих роз, одна романтика».
Серафима сидела на качелях и думала: когда именно Павел начал исчезать? Не физически — он всё ещё приходил, ел, спал рядом. Но словно растворился. Как будто заменила его голограмма: внешне — он, а внутри — пусто.
— Ты опять сидишь в одиночестве, — услышала она голос. Павел подошёл, присел рядом. Слишком близко. — Мамка… ну, ты знаешь. Она такая. Я с детства с ней не спорю.
— А может, уже пора начать?
— Я между вами, — он пожал плечами, не глядя в глаза. — Не хочу ссор. И ты, и она — важные люди в моей жизни. Я не выбираю.
— Не выбираешь? — Серафима рассмеялась. Нервно. — Да ты уже выбрал. Ты каждый раз молчишь, когда она вытаскивает из дома мои вещи. Ты не сказал ни слова, когда она назвала мою маму «странной». Ты даже не попытался остановить её, когда она пыталась повесить на веранде портрет Сталина.
— Это семейная реликвия! — вспыхнул Павел. — Он у неё в спальне висел!
— Так пусть и продолжает там висеть. В спальне. В Чертанове. У неё.
Они замолчали.
На следующий день Серафима проснулась от шума. За окном что-то грохотало. Она выскочила во двор босиком и… застыла. Лидия Петровна стояла у клумбы. В руках — лопата. Под ногами — разворочанный куст роз.
— ТЫ ЧТО ДЕЛАЕШЬ?! — голос Серафимы треснул, как стекло.
— Да перестань, — Лидия Петровна даже не обернулась. — Всё равно надо будет перепланировать. Я Павлу сказала: сделаем зону барбекю. А это — мешает. Пыль, шипы, насекомые…
— Это были бабушкины розы, — Серафима шла к ней, будто во сне. — Ты с ума сошла?
— Не драматизируй. — Лидия Петровна наконец повернулась. — Розы, как и всё остальное, можно посадить заново. А память… она не в кустах. Она — в сердце.
— Какое у тебя удобное сердце, — прошептала Серафима. — В нём, видимо, поместится всё — даже чужое имущество.
Павел вышел из дома, увидел сцену, остановился.
— Мама, ну ты чего опять? — начал он, потирая лоб. — Мы же договаривались…
— Ты мне говорил, что она не возражает! — заорала Лидия Петровна. — Что она «вот-вот созреет» и сдаст это всё в аренду! Что ты с ней поговоришь!
— Что?! — Серафима повернулась к нему. — Ты ей что говорил?
Павел застыл. Как школьник на контрольной, к которой не готовился. Потом начал мямлить:
— Я просто… хотел, чтоб всем было хорошо…
— Тебе хорошо? — лицо у Серафимы налилось краской. — Серьёзно? А мне как быть? Это единственное, что осталось мне от семьи. Ты хотел сдать дачу? Отдать её ей?
— Не «ей», а моей матери, — тихо сказал он.
И тут всё внутри Серафимы лопнуло.
Она подошла к розам, подняла вырванный куст, как ребёнка, прижала к себе.
— Убирайтесь. Немедленно.
— Что ты сказала? — Лидия Петровна приподняла брови.
— Убирайтесь с моей дачи. Сейчас же. Ты, Павел, и твои баночки с помидорами. Забери всё. И портрет своего диктатора тоже забери.
— Ты не в себе, — зашипела Лидия Петровна. — Павел, скажи ей!
Но Павел молчал. Он смотрел на землю. И даже когда Серафима зашла в дом и вышвырнула за порог его рюкзак, даже когда кинула следом кроссовки — он не пошевелился.
— Завтра приедем с юристом, — прошипела свекровь, забирая сумку. — Посмотрим, как ты тут по закону поорёшь.
— Приезжайте. Только без лопаты. А то мало ли, какой куст вам под ноги попадёт, — Серафима смотрела ей в глаза и больше не боялась.
Лидия Петровна хлопнула дверцей машины. Павел сел за руль. Перед тем как тронуться, он посмотрел на жену. Но Серафима уже отвернулась.
Они уехали. Двор стал тихим, как после шторма. Серафима опустилась на землю. На коленях — земля, розы, слёзы.
И первый настоящий взрыв прозвучал не в криках, не в лопающейся посуде. Он прозвучал внутри. Это был взрыв осознания.
Теперь назад — дороги нет.
Всё случилось быстро и буднично, как обычно у нас и бывает. Без истерик, без драм — по крайней мере, внешне. На следующий день после «розового побоища» Серафима вызвала слесаря из местного ЖКХ: немолодой дядька в ватнике с надписью «Миха» сменил замки за двадцать минут. Денег взял немного и, покуривая у крыльца, буркнул:
— Не ты первая, девка. Только у тех тёщ обычно буйствуют, а у тебя — свекровь. Та ещё категория. Держись.
Она кивнула. И всё. Больше не плакала.
Лето медленно заканчивалось. За окном уже не пекло, а грело по-осеннему. Серафима мыла окна на веранде, скрипя старыми рамами, когда за калиткой раздался звонкий и громкий, как щелчок по нервам, голос:
— Открывай! Мы по-хорошему пришли!
Симин взгляд застыл на мокром стекле. Она не повернулась. Не хотела видеть их. Ни его, ни её.
— Ты думаешь, что победила? — продолжал голос Лидии Петровны. — Но ты проиграла, девочка! Проиграла семью, стабильность, мужа. Кому ты тут одна нужна, в своих розах?
Пауза.
— Ты даже детей завести не можешь, — добила она.
Серафима разжала тряпку. Она упала на пол. Но калитку она не открыла. Пускай визжат.
Через неделю она получила повестку. Лидия Петровна, с Павлом в качестве «свидетеля», оспаривали завещание. Основание: «неясные формулировки» и «психическое состояние завещательницы в момент подписания». Типичная, обкатанная схема.
Серафима бросила письмо на стол, села. Полчаса просто сидела. Потом встала, заварила себе крепкий чай — тот самый, индийский, из магазина у вокзала, в пачке с тигром. Такой пила бабушка.
Потом позвонила адвокату.
— У вас завещание заверено нотариусом, да? — сухо уточнила женщина на том конце.
— Да.
— Всё оформлено через МФЦ?
— Да.
— Ну, тогда пусть судятся. Вероятность, что они выиграют, — пять процентов, если только вы не кричали в суде «продам за миллион» и не били Лидию Петровну черпаком по голове.
— Нет, черпак был деревянный. И я им по кастрюле. На кухне. В 2019 году, — устало усмехнулась Серафима.
Адвокат засмеялась.
— Значит, живы будете.
Через месяц началось то, чего она не ожидала: Павел пришёл один. Поздно вечером, в куртке, с рюкзаком. Стоял у калитки, мял кепку в руках.
— Поговорим?
Она стояла в проёме, в старом халате, с мокрыми волосами. Умывалась перед сном, не ждала никого. Не хотела видеть никого.
— Что тебе?
— Я всё обдумал, — начал он, глядя в землю. — Мамка перегнула. Я был не прав. Я… вообще много чего неправильно сделал. Я, наверное, дурак.
Она молчала. Он поднял взгляд.
— Я скучаю. Я, правда, скучаю. Я даже по этой кухне скучаю, по скрипящей двери в сортир и по твоим носкам на диване.
— Какие милые воспоминания, — сказала она медленно. — Ты не скучаешь по бабушкиным розам?
— Скучаю. Но они, вроде, снова растут?
Он усмехнулся, но она не ответила.
— Ты зачем пришёл, Паш?
Он сглотнул.
— Вернуться.
— Ты серьёзно?
— Я просто хочу всё вернуть. Без мамы. Без судов. Без истерик. Просто ты и я. Как раньше. Ну, может, с психотерапией, если ты надумаешь.
Серафима усмехнулась. Не весело. Так, с ухмылкой, которую обычно используют в поликлиниках, когда медсестра говорит: «Ну потерпите ещё немножко, сейчас только начнём».
— А с чего ты взял, что мне хочется «как раньше»?
Он шагнул ближе.
— Я готов бороться. Я готов переоформить всё на тебя. Я выйду из иска. Я напишу заявление против матери. Я…
— Остановись, — она подняла ладонь. — Ты не герой, Павел. Ты просто… слишком поздно понял, что был не прав.
Он опустил глаза.
— Я правда виноват. Я… давай я останусь на ночь. На диване. Завтра уеду. Только… просто дай мне это.
Она смотрела на него долго. Потом кивнула.
— На веранде. Диван узкий. Одеяло найдёшь в шкафу.
Он спал на веранде, как бездомный кот. Ворочался. Один раз она услышала, как он всхлипнул. Не плач, а вот это дрожание в горле, когда уже поздно всё держать в себе. Её не жалко было. Ни его, ни себя. Было только странное спокойствие. Как у человека, который выжил после авиакатастрофы.
Через два дня она нашла в шкафу пустоту. Чёрную, в буквальном смысле. Пропала папка с документами: завещание, кадастровый паспорт, выписка из ЕГРН — всё, что бабушка хранила в ящике, перевязанное резинкой.
Первой мыслью было: где я её спрятала?
Второй: он.
Она бросилась к веранде. Его не было. Ни его, ни рюкзака. Только чашка на столе. И портрет бабушки, поставленный боком, как в издёвку.
Через три часа Серафима стояла в отделении. Заявление писалось тяжело, руки тряслись.
— Подозреваете конкретное лицо? — спросил полицейский.
— Да, — кивнула она. — Павел Ларионов. Мой муж. Точнее, бывший.
— У вас развод оформлен?
— Завтра подаю заявление.
Вечером позвонила Лидия Петровна.
— Ты не охренела ли, милая? Павел — в отделении! Ты что устроила? У него давление! Ты из-за своих бумажек…
— Моих бумажек, — перебила Серафима. — Моих, Лидия Петровна. Так что передай своему сыну, что если он попытается ещё раз взять хоть листок бумаги с моей дачи — я сделаю так, что он увидит суд не через окно машины, а изнутри.
— Ты сломала ему жизнь, стерва! — рявкнула свекровь. — Он хотел вернуться!
— Он хотел украсть.
— Ты же его жена!
— Бывшая, — ответила Серафима. — И, кстати, я меняю фамилию. Снова буду Назарова. Как бабушка.
Она положила трубку.
Через неделю Павла отпустили. Доказать вину не удалось — документы нашлись в бардачке его машины, но он клялся, что «хотел отвезти в банк, чтобы оформить дарственную». Следователь вздохнул, развёл руками.
Адвокат сказал:
— Хотите — подавайте на моральный ущерб. Но я бы посоветовала сдать дачу в аренду. Они от вас не отстанут. Пока вы тут, вы в зоне поражения.
Серафима долго смотрела в окно. Потом встала, пошла в сад. Провела пальцем по лепесткам новой розы. Она только раскрылась. Густо-бордовая. Назвала её Варвара.
На следующее утро она продала машину. Вывезла самые ценные вещи. И сдала дачу через агентство — аккуратно, по всем бумагам. На год.
В чемодан положила два платья, ноутбук и письмо бабушки.
И уехала в Суздаль. На съёмную квартиру. Впервые за двадцать лет — без мужа, без плана, без страха. Только с собой.
Осталась только одна мысль: а вдруг не поздно начать жить как хочешь?
Серафима проснулась от запаха чужого кофе. Не бабушкин турецкий на эмалированной плите, а банальный растворимый, в кружке с отколотым краем — съёмная квартира в Суздале не располагала к эстетике. Но располагала к тишине. И одиночеству. Особенно — одиночеству.
На улице моросил дождь, и по подоконнику методично капало. Она сидела в чужом кресле, в чужом халате — свой оставила на даче, вдруг арендаторы будут суеверные, — и впервые за много лет не торопилась. Не в суд, не на работу, не в очередной семейный цирк. Просто — не торопилась.
Телефон молчал. В мессенджерах тишина. Ни Павел, ни его мать больше не тревожили. Адвокат прислал короткое сообщение:
«Суд отказал Лидии Петровне. Завещание признано действительным. Поздравляю».
Поздравили бы шампанским, подумала она, но открыла белое вино — бабушкино, из старой коллекции. Забрала три бутылки, когда уезжала. Больше не хотелось оставлять ничего.
Она сделала первый глоток, и впервые за долгое время почувствовала вкус.
Прошло две недели. Её словно распирало изнутри — не от счастья, нет. От пустоты. Свобода оказалась странной: без аплодисментов, без фанфар. Просто — тишина. Ни упрёков, ни проверок, ни шагов по ночам, ни запаха чужих духов, который Павел когда-то объяснял «новым освежителем воздуха в машине».
Серафима начала работать удалённо — бухгалтерские отчёты, отчёты, таблицы, всё то же. Иногда принимала звонки, делала рутинную работу. Вечерами выходила в город, ходила по сырому брусчатому мосту, где пахло дымом и осенью.
И однажды на мосту её догнал голос:
— Простите… вы — Серафима?
Она обернулась. Перед ней стояла женщина. Лет сорока пяти, высокая, в очках с тонкой оправой и с усталым лицом человека, который давно не смеялся.
— Простите, что пугаю, — продолжила та. — Я… я бывшая жена Павла.
Серафима застыла.
— До вас, — добавила женщина. — Меня зовут Ирина.
Они сели в маленькое кафе, пахло корицей и несвежей выпечкой. У Серафимы дрожали пальцы, но она слушала. Ирина говорила быстро, отрывисто, будто боялась, что передумает.
— Я не хотела вмешиваться. Но когда узнала, что вы развелись, и что вас пытались… ну, вы поняли… — она сглотнула, — я подумала, что должна вас предупредить. Я всё это уже проходила.
— Что именно?
— Манипуляции. Кражи. Подставы. Он пытался оформить мою квартиру на себя, когда я попала в больницу. Меня спас отец — успел до сделки. Потом был развод. Угрожал. Лидия Петровна, кстати, тоже принимала участие. Настоящий дуэт.
Серафима молчала. Потом усмехнулась:
— Почему вы мне всё это рассказываете?
— Потому что вы — не я. Вы сопротивлялись. Я нет. Я ушла молча. Вы — вы вызвали полицию. И не вернули его. Вы… свободны.
Она заплакала. Тихо, быстро, стесняясь. И ушла, не попрощавшись.
Серафима вернулась домой и выключила телефон.
В голове шумело.
Значит, не одна такая.
Значит, всё было не зря.
Потом был звонок. Сначала — с неизвестного.
— Алло. Это по поводу вашей дачи.
Она напряглась.
— Да?
— Мы… арендаторы. Тут к нам пришёл мужчина, сказал, что вы его жена, и потребовал впустить. Угрожал. Мы вызвали полицию, но он скрылся.
— Как он выглядел?
— Высокий, лысеющий, в куртке цвета… как осенняя грязь, — описал голос.
Павел.
Значит, не остановился.
Значит, решил добить.
Она приехала на дачу через день. Вышла из такси с рюкзаком, в чёрном пальто, с прижатой к груди сумкой. Осень здесь пахла иначе — сыростью, дымом и каким-то затаённым напряжением. Как будто дом дышал тревогой.
Замки были на месте. Соседи сказали, что приходил мужчина, злился, кричал, что это «его дом» и «его жизнь».
Серафима поднялась на крыльцо. И стояла долго. Не открывала. Просто смотрела.
Дом был её. Но не был домом.
Бабушки нет.
Память осталась, но живёт она не в кирпичах.
На следующий день она написала заявление о продаже. Через два месяца дом купила пара пенсионеров из Москвы — мечтали о саде и розах. Она продала всё — включая беседку, сарай и даже старый комод, который бабушка держала под яблоней.
Всё, кроме одной вещи — письмо.
«Симушка, если когда-нибудь почувствуешь, что осталась одна — не бойся. Это не одиночество, это начало. Ты не обязана терпеть, сохранять, прощать. Ты имеешь право уходить. Я прожила сто лет, и знаю: любовь не в том, кто рядом, а в том, кто позволяет тебе быть собой».
Серафима положила письмо в конверт. Подписала: «Оставить себе».
Она уехала в Калининград. Сняла студию с окнами на море. Нашла работу в местной бухгалтерии — немного скучно, но надёжно. Завела собаку. Назвала Варвара.
Павел больше не появлялся. Его номер — заблокирован. Лидия Петровна однажды написала в WhatsApp:
«Ты убила моего сына».
Серафима поставила эмодзи — 👍 — и удалила контакт.
А однажды, в феврале, она сидела в кафе у берега. Пальто висело на стуле, в руках была чашка крепкого кофе, без сахара. И к ней подошёл мужчина. Просто подошёл.
— У вас тут занято?
Она посмотрела. Улыбнулась.
— Свободно.
Он сел. И больше ничего не спросил. Просто сидел рядом.
А она подумала: может, теперь и правда всё начинается?
Конечно, страшно. Конечно, неидеально.
Но у неё есть главное — она теперь свободна. Свободна быть собой. Жить, как хочет. Ошибаться. Смеяться. Не оглядываться.
Свободна выбирать. Без страха. Без чужих замков на своих дверях.
И в этом — весь смысл.
