Дом встретил её холодом и тишиной. Такой тишиной, что даже скрип ключа в замке звучал, как выстрел. Наталья толкнула тяжёлую деревянную дверь плечом и на секунду замерла на пороге, вдыхая запах старых половиц, засохших гераней и чего-то неуловимо маминого — может, это были ваниль и пыль. Или горечь непрожитой жизни.
Прошло три недели с похорон. Три недели, как она снова стала одна. Развод с мужем прошёл гладко — как сквозняк, только дух захватило. А тут — дом. Мамин. На неё оформлен, с завещанием, с печатями, с официальным «наследницей первой очереди». Закон на её стороне, а сердце — где-то сбоку, под левой лопаткой, и колет.
Она прошла в зал. Телевизор в углу, как всегда, стоит выключенный, но включённый на канал «Россия», где вечно кто-то кого-то лечит, убивает или строит. Наташа машинально нажала кнопку пульта — и замерла, услышав шорох за окном.
— Ну вот, началось, — пробормотала она и подошла к окну.
На крыльце стояли двое. Гена — пузатый, с короткой шеей и нахальным выражением лица, и тётка Лида — та самая, что на похоронах громче всех всхлипывала, а потом первой спросила: «А дом-то кому остался?»
Наташа открыла окно и крикнула:
— Вам чего?
— Наташ, открой, поговорить надо, — ухмыльнулся Гена, пряча руки в куртке. — Родственники всё-таки…
— Родственники, когда удобно, да? — буркнула она и, уже не слушая, пошла открывать.
В кухне они сидели, как на допросе. Гена покачивал ногой, а тётка Лида нервно стучала ногтями по столу.
— Наташ, мы вот что подумали… — начала тётка, облизывая губы. — Ты ж тут жить не собираешься, правильно? Говорила, что к маме только по праздникам ездила. А Гене жильё надо. Понимаешь?
— Понимаю, — сухо ответила Наташа. — Только нет.
— Чего — «нет»? — оживился Гена.
— В смысле, нет. Я собираюсь тут жить.
— Да ладно, брось. Ты москвичка. У тебя там квартира, работа, жизнь… А тут деревня, ты же сама всегда плевалась: «Глушь, лужи и соседка-дурында с козами».
— Я говорила, но это мой дом. Не ваш.
— Ты не думай, — продолжила Лида, делая жалобное лицо. — Мы не даром хотим. Купим. По-доброму. Я ж родная тётка тебе. И ты — как дочка мне. Ты ж знаешь…
— Нет, не знаю, — Наташа прищурилась. — Когда мама болела, ты ей хоть раз суп привезла? Или по хозяйству помогла? Или вы с Геной на похоронах зачем были — гроб держать или квадратуру считать?
— Вот и наглая выросла, — прошипела Лида. — Как мать. Всё себе, никому не дай.
— Ага, выросла, спасибо. А ты вот постарела, но всё такая же. Только теперь у тебя вместо кружевного фартука — нотариус в закладках телефона.
— Не говори со мной таким тоном, — подалась вперёд Лида, — я тебе не чужая!
— Тем более. С чужими проще. А с «родными» — нотариус, замки и адвокат.
Гена хмыкнул:
— Значит, по-хорошему не хочешь. Ну смотри, Наташ. Мы тебе по-доброму, а ты вот так. Ты думаешь, завещание — это прям крест на всём? Суд разберётся. Мы с юристом уже советовались. Там много нюансов.
— Отлично, — Наташа встала, резко, шумно. — Тогда пусть твой юрист посоветует тебе хорошую съёмную квартиру. А тебе, Лида, — лекарство от бессовестности.
— Ты пожалеешь, — процедила Лида.
— Уже жалею, что пустила вас на порог.
Она провожала их молча, не открывая калитку — просто стояла и смотрела, как Лида, тяжело ступая по раскисшей дорожке, ворчит себе под нос, а Гена озирается, словно запомнить хочет, где у неё окна, где двери, где забор покосился.
Вернувшись в дом, Наташа заперлась на все щеколды, поднялась на чердак и достала синие мамины тетради.
Записки. Письма. Списки.
«Отдай дом Наташе. Только ей. Она — моя. Не этим шакалам. Моя кровиночка. Дом ей будет как щит. Пусть будет ей крепость.»
Горло перехватило. Она долго сидела, уткнувшись лицом в страницы, и шептала:
— Обещаю, мама. Никому. Ни за что.
Поздно вечером телефон зазвонил. Скрытый номер.
— Наташа? Это Гена. У нас тут сосед один… у тебя на участке сарай старый, да? Мы случайно подумали, а не прижечь ли его — чтоб новый поставить. Знаешь, техника, прогресс… Шутим, конечно. Пока что.
Наташа молча положила трубку. Потом вызвала такси до райцентра.
На следующее утро возле дома уже стояла решётка на окнах. Камера под крышей. И внутри, в ящике комода, лежал аккуратный лист: «Заявление. Угроза имуществу и жизни. Прошу возбудить дело…»
И вдруг стало легче.
Потому что, если тебе угрожают — ты делаешь правильно.
Если они боятся — значит, ты сильная.
Если дом — это крепость, то её стены — не из кирпича. Из характера.
Прошла неделя.
Гена не звонил. Не писал. Не жёг сарай.
Тётка Лида пропала из поля зрения, будто ушла в подполье или поехала лечить нервы в санаторий для ядовитых родственников. Тишина была подозрительной, липкой. Наталья каждое утро выходила на крыльцо, вдыхала прохладный воздух и смотрела по сторонам, как собака на дежурстве: кто где копает, кто чихает, кто мимо проходил с лопатой в два утра.
А на третий день ей позвонили.
— Алло, здравствуйте, это Наталья Сергеевна? — женский голос, вежливый, слишком вежливый, как бывает у нотариусов, судебных приставов и парикмахерш, которым надо срезать восемь сантиметров, а не два.
— Я, — насторожилась Наташа.
— Вам удобно говорить? Мы из районного отдела опеки. Хотим обсудить вопрос по дому…
— В каком смысле — опека? У меня никого нет.
— Ага, ну вот именно это и хотим уточнить. Просто к нам поступило заявление, что в доме по адресу… — она прочла адрес Натальиного дома, — проживает одинокая женщина в состоянии стресса, возможно, с признаками… ну, скажем, не совсем устойчивого поведения. И что, возможно, ей нужна помощь. Может быть, временное попечение. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Это обычная проверка. Мы просто приедем, поговорим, всё поймём…
Наталья зависла.
— Простите, вы сейчас намекаете, что меня хотят… куда? Подопечить?! Это что, попытка признать меня психически нестабильной?
— Нет-нет-нет! — быстро заголосила женщина. — Мы просто обязаны отреагировать. Чисто формально.
— Формально мой двоюродный брат — подонок. Запишите это.
Через два дня у калитки стояла машина с табличкой «ОРГАНЫ ОПЕКИ».
— Ну и что вы хотите? — стояла в халате Наталья, с веником в руке, с отросшими корнями и мешками под глазами. — Убедиться, что я не опасна для общества?
— Можно осмотреть дом? — одна из двух женщин, в деловом, с блокнотом, улыбалась неуверенно. — Чисто формально. Составим акт. Всё нормально.
— Заходите. Только тапочки снимите. А то я психически нестабильная, но пол у меня чистый.
Они вошли. Оглядевшись, удивились — ремонт пусть и старенький, но порядок, холодильник гудит, суп варится, цветы политы. Ни котов, ни портретов Путина на стене, ни заговаривающей воды на плите.
— Вы с кем-нибудь общаетесь? — спросила младшая, по пути к залу.
— С вами вот. И с чайником. Он шепчет, когда закипает. А ещё с собакой, которой нет. И с бывшим мужем — мысленно.
— Эм…
— Шутка. Хотя про бывшего — не совсем.
После осмотра Наталья налила всем чаю и добавила в кружки варенье.
— Так и пишите в своём протоколе: хозяйка дома — вменяема, просто немного язвительная. А это у нас семейное.
— Спасибо. Думаю, вопросов больше нет. Простите за беспокойство. Просто, ну… заявление поступило от…
— Не говорите. Я и так знаю. Гена.
Через три дня позвонила соседка.
— Наташа, ты это… ты там жива? А то Гена тут ходит, по деревне сплетни распускает. Мол, ты в психушке лежишь, а дом заброшен.
— Ну надо же, — усмехнулась Наталья. — Приятно, что обо мне говорят, как о фольклорной ведьме. Может, мне метлу завести?
— Заводи. И бей по лбу тех, кто дом твой делит.
Следующее утро было странным.
За окном — визг тормозов. Голоса.
Наташа выглянула и обомлела.
На улице стояли… грузчики. У ворот. А рядом — Гена. В серой куртке, с бумагами в руке и наглой ухмылкой на лице.
— Ты что, охренел? — Наташа выбежала в тапках прямо к ним.
— О, проснулась, — радостно сказал Гена. — Я как раз хотел позвонить. Смотри, у меня тут бумажка. Договор аренды. От Лидии Петровны, моей матери. Типа, она ж тут жила, прописана была. А значит, пользование общим имуществом. Имеем право.
— Ты что несёшь?! Какая аренда? Какая прописка?! Дом на меня оформлен. Завещание. Приватизация. Всё.
— А вот юристы говорят, что спорный вопрос. Мы через суд пойдём. А пока — заселяемся. По-человечески не получилось, извини.
— Ты… — она чуть не задохнулась от злости. — Я тебе сейчас договор такой составлю — веником по затылку и тапком по суду.
— Не кипятись. Мы же свои люди. Сочтёмся. Ты нам комнату — мы тебе покой. Или по-другому. Ты нам отказ — мы тебе суды, проверочки, соседей.
— Грузчики! — Наташа повернулась к ним. — Вы вообще понимаете, куда пришли? Это мой дом. У меня документы. Вас сейчас всех впишут в заявление о попытке рейдерского захвата. И да — я психически нестабильная. Мне можно!
Она вбежала в дом, схватила папку с бумагами и вышла обратно.
— Вот. Завещание. Выписка из ЕГРН. А вот свежая справка, что мама умерла. А это — что жива. Не перепутай, Ген. И вот — участковый. Уже едет.
— Участковый? — Гена приподнял брови.
— Угу. Он в курсе. После твоих «шуток» про сарай. Я, знаешь ли, теперь с фобиями. Камеры, решётки, сигнализация, и вот — звонок в 112. Рекомендую разойтись по домам.
— Ты думаешь, ты выиграла?
— Нет, — усмехнулась она. — Я думаю, ты проиграл. Ты и твоя мама, которая решила, что родство — это лицензия на чужое имущество.
— Мы ещё посмотрим. Ты одна. А мы семья.
— Не забывай, Гена, что когда шакалы сбиваются в стаю — они всё равно остаются шакалами.
Грузчики уехали, чуть ли не перекрестившись. Участковый приехал, взял объяснение и сказал: «Вы не волнуйтесь, я понял, кто тут с головой дружит, а кто — нет».
А вечером Наталья сидела в кухне с горячим чаем и писала в блокноте:
Планы:
-
Подать встречный иск за угрозы и клевету.
-
Обратиться к адвокату — Марине, той самой, с жестким голосом.
-
Вспомнить, кто я.
-
Купить мяту. Успокаивает.
И только когда записала всё, почувствовала — дышится ровно. Без спазмов. Без страха.
И впервые за долгое время — без чувства, что дом вот-вот отнимут.
На следующий день Наталья проснулась от телефонного звонка.
— Это Марина Николаевна? Адвокат?
— Да, слушаю.
— Вас мне порекомендовал участковый. Сказал, вы как раз по таким семейным “историям с наследством”, где хочется разнести всех, но по закону.
— Ну, вы почти процитировали мой слоган. Кто против вас?
— Родственники. Живут по принципу “если что-то не твоё — мы это заберём”. Мамин дом у меня хотят оттяпать. Говорят, я “странная”. Пытались вписаться сюда с грузчиками.
— Отлично. Давайте встретимся. Я люблю такие дела — с мордобоем, но на бумаге.
Марина оказалась женщиной лет сорока, в чётком костюме, с глазами, как сканер в аэропорту. Наталья сразу поняла — эта не дрогнет, даже если тётка Лида явится с иконами и чучелом нотариуса.
— Значит так, — быстро перелистывала бумаги адвокат. — Завещание есть. Свидетельство есть. Приватизация на мать? Есть. Прописка тёти была, но не оформлена в собственность. Всё. Дом ваш. Они могут только поскулить.
— А заявление в опеку?
— Ложное донесение. Мы подаём встречное. И добавим ещё клевету и вторжение в частную собственность.
— А ты не боишься, что они будут мстить?
— Мне? У меня собака и травмат. А вам — установим тревожную кнопку и поставим охрану, если надо. Они явно думали, что вы мягкая. А вы — просто одна. Это не одно и то же.
Через неделю было первое судебное заседание. Наталья пошла в костюме, в котором когда-то ходила на родительские собрания. Волосы собраны, серьёзное лицо, под мышкой — папка «Сдохните, но не получите». Ну, официально — просто «Документы».
Гена пришёл с мамой. Лида села демонстративно, как будто ей должны объявить выигрыш в лотерею.
— Уважаемый суд! — начала Марина. — Мы имеем дело с попыткой рейдерского захвата жилого дома. Со стороны истцов — моральное давление, ложные заявления в органы, вторжение в частную собственность.
— А вы не так всё трактуете! — вскочила Лида. — Это мы пострадавшие! Я там жила 20 лет. Это и мой дом! Я Наташку растила, на ней крест стоял!
— Так, гражданка, присядьте, — устало сказал судья. — Тут не «Поле чудес».
Наталья сидела, вцепившись в ручку сумки. Не плакала. Уже не. Теперь в ней было что-то стальное.
Гена что-то бормотал про «общие права», «моральное наследие», «родственную привязку». Судья слушал, кивал — и записывал. Но выражение лица было, как у человека, который слушает, как ему объясняют, что корова — это транспорт будущего.
В перерыве Гена подошёл к Наташе в коридоре.
— Ну ты и крыса. Мы ж по-родственному хотели. Комнату бы — и всё.
— Ага. А потом — кухню. А потом и дом.
— Ну так не по-людски ты.
— Да ты в зеркало давно смотрел, по-людски ты наш?
Подошла Лида.
— Наташенька, ну подумай ещё раз. Ты ж понимаешь, всё это можно решить иначе… без грязи. Мы ж свои.
— Вот именно. Свои — хуже чужих. Чужие хоть маски не носят.
Через месяц пришло решение суда: дом принадлежит Наталье, и попытки вторжения признаны противоправными. Адвокат Марина добавила ещё два иска — за клевету и ложное обращение в опеку. Лиде и Гене грозил штраф, и, возможно, несколько походов в суд уже в роли ответчиков.
Наталья поставила забор. Новый. С острыми коваными пиками. Поставила видеонаблюдение. Обрезала старую вишню, которую Лида «сама когда-то сажала». Сожгла сухие ветки. С ветками — и воспоминания.
Вечером она сидела на веранде с Мариной.
— Ты ведь могла уступить. Проще было.
— Знаешь, да. Но я не для того всю жизнь в угоду кому-то себя гнула, чтобы в итоге сидеть у себя дома, как квартирант.
— Ну… теперь у тебя будет свой дом. Своя крепость.
— Не просто дом, — усмехнулась Наталья. — А трофей. Со всеми боевыми шрамами.
Они чокнулись кружками чая.
Вдалеке залаяла собака.
— Псина здешняя? — спросила Марина.
— Нет. Моя. Завела. Для профилактики.
Финал:
Наталья осталась одна. Но это была правильная одиночка. Впервые за много лет — без чувства вины, без «надо потерпеть», без страха. Только уверенность, что теперь никто не войдёт без спроса — ни в дом, ни в жизнь.
