— Ой, Лид, ты не поверишь… Я вчера чуть не задушила человека. Голыми руками! И это не фигура речи, а так и было — стояла с половником, а в голове только одно: ударить… или всё-таки плеснуть кипятком.
Лида на том конце провода захлебнулась смехом:
— Опять свекровь, да? Ну, рассказывай, я как раз кофе налила — мне ж сериал не нужен, у тебя каждый день «Женская доля» в прямом эфире.
Арина села на подоконник, вытянула ноги и уставилась в окно, где скучно капал дождь.
— Представь. Утро. Выхожу на кухню, только глаза продрала, а там она. Уже с веником. Уже метёт. Как будто я в ночи свадьбу играла, и вся кухня — в следах туфель гостей. А потом — как обычно.
«Ну, это опять не так, Арина. Сковородки не так висеть должны. Стулья надо вытирать. И вообще, ты как-то вялая стала. Женщина должна быть весёлой, ухоженной…»
— А я стою, — продолжала Арина, — с этой своей аллергией, и не могу сказать ни слова. Она, знаешь, капусту тушила. Я попросила не готовить — у меня от неё всё лицо пятнами, да и воняет на весь дом. А она мне что сказала?
— Ну?
Арина изменила голос на глухо-надменный:
— «Женщины твоего типа всегда что-то выдумывают. Не хочешь капусту — это потому что ты ленивая. Мой сын такую принёс — с приветом…»
— Боже, — хмыкнула Лида, — она что, считает, что у тебя капуста вызывает… как это там… депрессию?
— Она считает, что всё, что со мной происходит, — это от характера. Особенно мой характер.
Арина и Михаил поженились три года назад. Познакомились случайно, в магазине. Он, высокий и тихий, уступил ей очередь у кассы, а потом извинился за то, что уронил банку с кабачковой икрой. Был такой вежливый, что аж тошно. Но тогда это казалось милым.
Он предложил пожениться через год. Без колец, без праздника, зато с ипотекой. Квартира была её — родители оставили. Не в центре, но с балконом и нормальным ремонтом. Михаил въехал с одной сумкой и… матерью.
Сначала она приехала просто на время — после операции на колене. Потом ей понадобился «уход». Потом «общение». А потом — всё. Она жила у них как будто всегда. Как будто Арина — это квартирантка. И вообще, всё не по ней.
— Михаил, — сказала она мужу однажды вечером, — мне нужно с тобой серьёзно поговорить.
Он сидел перед телевизором, ковыряя ногтем пульт.
— Только не сейчас, у меня новости…
— Сейчас. Потому что если не сейчас, то завтра будет поздно. Или я, или она.
Михаил отложил пульт.
— Арина, ну ты же знаешь, она старая. У неё никого, кроме меня. Что ты хочешь, чтоб она на улицу пошла?
— Я хочу, чтобы ты наконец понял, что я тут не кухарка в пансионате. Это моя квартира. Моя! И я каждый день выслушиваю, как она меня поливает — в моём же доме!
Михаил замолчал. Потом тихо сказал:
— Ну не говори так… Ты всё преувеличиваешь.
Арина молча вышла на кухню и хлопнула дверью. За дверью стояла Людмила Васильевна.
— Преувеличиваешь, — передразнила она с ехидцей. — Конечно. Невестки нынче все преувеличивают. А сами — борщи не варят, бельё не гладят, дети где? Где дети? В тридцать пять лет пора бы и о семье думать, а не свои права качать…
Арина усмехнулась:
— Вы про свои права так уверенно говорите, будто это ваш дом.
— А чей, по-твоему?
— Мой. Квартира — моя. Документы на меня оформлены. И если мне завтра придёт в голову поменять замки, вы с вашим сыном будете ночевать на лестничной площадке.
Людмила Васильевна, как и ожидалось, обиделась. Но не молча. О, нет. Она устроила драму посреди кухни: с платком, с причитаниями, с приговором, будто на Арину подали в суд за предательство Родины.
— Я тебя подняла, как дочь. Свою пенсию на тебя тратила. А ты меня — на улицу? — голос её надрывался так, будто она действительно провела в этой квартире лет двадцать, выращивая Арину из горшка.
— Подняли? Простите, вы тут три года живёте, и всё, что вы сделали — это довели меня до гастрита и вынудили нюхать капусту, от которой у меня лицо вспухает, как у шарпея!
— Ну вот, опять капуста! Да нормальный продукт, между прочим! А ты — нюня, а не женщина.
Арина прижала виски и зашептала:
— Если ещё раз… услышу слово «капуста»… в этом доме… я её вам в тапки запихаю.
Людмила Васильевна сделала трагическое лицо и ушла в комнату.
А вечером Михаил сказал:
— Ну ты и устроила. Ты же понимаешь, что она теперь не переживёт?
Арина посмотрела на него с удивлением:
— А ты понимаешь, что я больше не могу? Я в этом доме — как квартирантка на правах молчаливого приложения. Ваша семья живёт тут, как будто я с кухни поднимаюсь на работу, а потом обратно — в шкаф.
Михаил тяжело вздохнул.
— Значит, ты хочешь, чтобы мы съехали?
— Я хочу, чтобы ты решил, с кем ты живёшь. Я — не тень и не кухонная мебель. Я твоя жена. Или была.
— Опять ты начинаешь.
— Это я ещё не начинала, Миша.
Ночью она не спала. Слушала, как тихо скрипит диван в соседней комнате, где лежала свекровь, как хлопают двери у шкафа. Как Михаил шепчется с ней.
Арина встала, открыла шкаф, достала папку с документами и положила её на кухонный стол. К утру решение было принято.
— Ты это серьёзно сейчас?! — голос Михаила с утра был севшим, как будто его всю ночь били капустой по голове. — Ты выложила документы на кухонный стол? На показ? Это что — угроза?
Арина спокойно стояла у кофемашины. Спокойствие, как у сапёра перед щелчком. Только уголок губ дёргался.
— Это не угроза, Миша. Это напоминание. Чтобы ты не забывал, чья это квартира. Напоминание, что я — не ваша служанка и не лишняя в собственном доме.
Михаил оглянулся на дверь в комнату, где скрипело кресло-качалка и шмыгала носом его мать.
— Ты не подумала, каково ей сейчас? После всего?
— После чего? После того, как она весь вечер сравнивала меня с «девушкой с соседнего подъезда, ухоженной, стройной и без истерик»?
— Да она просто… волнуется за меня. Ты же знаешь, как она говорит. Без фильтров. У неё возраст.
Арина повернулась к нему лицом:
— А у меня — предел.
Завтракали молча. Михаил ел с видом человека, которому подложили взрывчатку под яичницу. Людмила Васильевна демонстративно ковыряла в каше, вздыхая через каждые пятнадцать секунд. На шестнадцатой — не выдержала:
— Вот сидим, как на пепелище… Всё-то Арине не так. Всё ей не нравится. Квартира — не та, муж — не тот, мать — мешает. Интересно, Арин, а если бы у тебя была нормальная семья, ты бы тоже всех гнала?
— Если бы у меня была нормальная семья, — выдохнула Арина, — я бы сейчас не пила таблетки от давления в тридцать пять.
— Ой, не начинай… Ты же всё сама придумала. И аллергию эту свою. Прямо как моя свекровь — тоже всё не так, всё не эдак. Только я ей в глаза ничего не говорила. Терпела, как положено.
— Так и живём, поколениями терпим. Кто бы первый рот открыл — давно бы все жили по-человечески, — буркнула Арина, ставя чашку в раковину.
— А теперь, значит, ты — у нас революционер, — с ядом в голосе сказала свекровь. — Прямо Мадонна квартирной справедливости.
Михаил откашлялся и проглотил слишком горячий чай, поперхнувшись. Арина встала из-за стола.
— Значит так. Я решила. Сегодня вы с Михаилом идёте к его другу — у него комната свободная. Или куда хотите. Хоть в пансионат, хоть в санаторий. Ключи оставите на тумбочке.
— Что? — заорала Людмила Васильевна, отодвигая тарелку. — Ты нас выгоняешь?! Ты… Ты кого выставляешь-то, Арин?! Меня?!
— Да. Вас. И Михаила — если он не готов быть мужем, а готов быть сыном.
— Ты сумасшедшая! — закричала свекровь. — Да ты вообще не женщина, ты… ведьма какая-то! Как мой Мишенька с тобой живёт?!
— Видимо, с трудом, — тихо ответила Арина. — Как и я — с вами.
— А ты думаешь, он с тобой останется?! — в голосе свекрови зазвенело торжество. — Думаешь, он выберет тебя? Он — мой сын! Мой! Ты для него — проходной двор!
Михаил резко встал.
— Мам! Хватит! Это уже перебор.
— А что? Что перебор?! Ты с ней? Ты ей поддакиваешь?
— Нет, я просто… устал. От всего этого. От вечного скандала. От давления. От того, что между вами — как между молотом и наковальней.
— Молот у тебя — это я, — скривилась Людмила Васильевна. — А наковальня — вот она. Простите, а кто тогда у нас тут ковка? Ты, сынок?
Михаил взялся за голову:
— Да не могу я так! Мам, ты же не на улице! Есть квартира двоюродной тёти, она тебе предлагала. Там спокойно, тепло. Она одна, кстати.
— Я — не собака! — крикнула Людмила Васильевна. — Меня по углам пихать! Тётке! В угол!
— А я, значит, собака? — Арина наклонилась к ней через стол. — В своём доме. Где я не могу ни расслабиться, ни лечь нормально, ни поесть. Где у меня аллергия, панические атаки и чувство, будто я — лишняя.
— Да ты всегда была лишняя! — выкрикнула свекровь, не соображая. — Мой Миша тебе не по зубам! Слишком мягкий он для таких, как ты!
Арина, медленно подняв глаза, встала.
— Всё. Срок — до вечера. Хотите вместе уезжать — пожалуйста. Хочешь, Михаил, остаться — поговорим. Но тогда без капусты, манипуляций и спектаклей. Я больше не буду служанкой в своём доме.
Вечером Арина пришла с работы в тишину.
В квартире не было ни запаха еды, ни телевизора, ни упрёков, летящих из угла. Только записка на кухне:
«Я поехала к Тане. Не жди. Миша, если что — позвоню.»
Под запиской — ключи. Два комплекта.
Через час пришёл Михаил. Стоял в дверях, словно ничего не понимал.
— Я не знаю, что сказать, — пробормотал он, снимая куртку. — Она уехала. Обиделась насмерть. Сказала, что я её предал.
— А ты?
— А я сказал, что выбираю жену.
Арина молча подошла и села на диван. Он сел рядом.
— Ты ведь всё равно злишься, да?
— Нет. Устала. Просто устала.
Они молчали. Минут пять. Только часы тикали, и с улицы доносился лай собак.
— Миш, — вдруг сказала она, — а давай теперь… поживём как взрослые?
— А мы до этого как жили?
Арина усмехнулась:
— С мамой.
Он тоже усмехнулся. Натянуто.
— А теперь?
Она посмотрела ему в глаза.
— А теперь посмотрим, кто мы друг другу без третьей стороны. Потому что если мы не найдём общий язык — ты тоже уйдёшь. Я не боюсь быть одна. Я боюсь снова потерять себя.
Он не ответил.
Арина пошла в спальню и захлопнула дверь. Без крика. Без сцены. Без обид.
Просто — с чувством того, что сделала самое трудное.
Когда Михаил в ту ночь не зашёл в спальню, Арина даже не удивилась.
Она лежала с закрытыми глазами и думала, что у одиночества странный вкус. Немного солоноватый. Как слёзы. Но не от боли — от свободы.
Утро было тихим. Слишком.
Михаил собирался долго, будто в армию. То кофту складывал, то опять вынимал. Бродил по квартире, как потерянный кот, который вроде и не нужен никому, но и уходить боится.
— Ты решила? — спросил он у двери, глядя на неё с таким видом, будто его сейчас расстреляют.
Арина подняла голову от чашки.
— Да. Я решила.
Он ждал, наверное, объяснений. Или слёз. Или чтобы она бросилась, вцепившись в рукав: «Не уходи!». Но ничего этого не случилось. Только ровный голос:
— Ты не готов быть мужчиной. Ты — сын. Удобный, домашний, ведомый. Ты не со мной был, Миша. Ты всегда был с ней. Просто — в другой комнате.
Михаил шагнул ближе:
— Я пытался! Я же… Я люблю тебя, Арин. Просто не умею по-другому…
— А мне не надо «по-другому». Мне надо, чтобы мужчина рядом стоял. Защищал. Не убегал в туалет, когда мама орёт. Не молчал, когда меня унижают. Ты где был все эти три года, Миша?
Он опустил голову. А потом сказал тихо:
— Ты выбрала себя. Ну и живи теперь сама.
— Жить сама — не страшно. Страшно жить с тем, кто делает вид, что он за тебя, но первым сдаёт.
Михаил вышел. Без хлопков, без театра. Просто тихо прикрыл за собой дверь.
Через пару дней в квартире стало… легче дышать. Как будто кто-то открыл окна, и из комнат вышло что-то чёрное и липкое.
Арина начала заново. Без слёз. С новыми наволочками, новым ковриком в ванной и тишиной. Без запаха тушёной капусты. Без комментаторов, сидящих в кресле. Без:
— А ты бы шторы погладила…
— А у нас мясо так не жарят…
— А ты точно мужу нравишься в этом халате?
Она даже улыбаться стала чаще. Так, уголками губ. Без напряжения.
Через месяц он позвонил. Голос — осторожный, как у человека, который подошёл к клетке с тигром.
— Привет… Слушай, я тут подумал. Может, попробуем всё сначала? Я снял комнату, сам. Мама у тёти. Я сам, слышишь?
— Миш, — перебила Арина, — я рада, что ты растёшь. Но я — не репетиционная база. И не комната ожидания. Когда я тебя звала — ты молчал. Теперь, когда я наконец одна, ты вспомнил, что я тебе нужна?
— Но ты же говорила, что любишь меня… — в голосе дрожало что-то детское. Пугающее.
— Я говорила. А потом поняла, что разучилась любить себя. И теперь учусь заново.
Пауза. Долгая.
— Ты изменилась, — сказал он наконец. — Стала какой-то… колючей.
— Нет. Я просто наконец убрала тех, кто всё время меня гнул. И теперь я — прямая.
Арина положила трубку. Спокойно. Без злости. С облегчением.
В этот вечер она пошла в кафе одна. Села у окна, заказала бокал сухого вина и пасту. И впервые за долгое время не боялась возвращаться домой.
Потому что дома её никто не ждал, чтобы разочароваться.
Там — тишина. И свобода. И жизнь. Её собственная.
