— Слушай, я всё-таки молодец, — Нина ловко закрутила винт в ножку белого шкафа и откинула со лба прядь волос. — Сама ремонт, сама мебель, сама ипотека. Я теперь, считай, муж и жена в одном флаконе.
— Не хватало только усы наклеить, — хмыкнула Ольга, подруга ещё со студенческой общаги. Она сидела на новом сером диване с ногами, в одной руке — кофе, в другой — зефирка, которую уже полчаса не ела. — Слушай, а ты реально сама всё тащила? Без папиков?
— Папики, Олечка, нынче не в моде. Особенно когда у тебя на шее мама с братом-лодырем. Всё, что видишь — по тринадцать часов в день в офисе, потом в «Леруа», потом — на лестнице с мешками. Понедельник — менеджер, суббота — маляр.
— Блондинка с дрелью. И с высшим экономическим.
— С двумя, — уточнила Нина. — И, заметь, в этих стенах нет ни одной трещины. А в старой квартире трещина была одна — в виде мамы. Прости, но я сейчас счастлива как никогда. Одна. Никто не ноет, не просит, не орёт. Утром йога, вечером сериал, посередине — работа и доставка из «Вкусвилла». Рай.
И тут, как водится, в дверь позвонили.
Нина застыла. Ольга приподняла бровь.
— Никого не ждёшь?
— Нет. Только если курьер с подушками.
— Надеюсь, не брат с чемоданом.
— Нет уж, пусть сидит у мамы, она его под крыло взяла. Им там вдвоём тепло — она стелет, он лежит.
Нина подошла к двери, заглянула в глазок. И побледнела.
— Угадай кто?
— Не может быть.
— Она.
Галина Ивановна вошла в квартиру, как будто за хлебом зашла. Ни «здравствуй», ни «можно?». В пальто цвета сырой капусты, с большим пакетищем, в котором явно что-то весомое. Рядом с ней — Борис. Лет сорока, а взгляд как у обиженного семиклассника.
— О, — сказала Нина, — Здрасте приехали.
— Я вижу, ты тут как сыр в масле, — начала мать, снимая перчатки, будто они пришли жить, а не в гости.
— Сначала «здравствуй», потом — сарказм, мам, — Нина закрыла дверь, но не слишком охотно.
Ольга поднялась с дивана, буркнула «я пойду» и жестом показала Нине: если что — звони.
— Подруга твоя, да? — фыркнула мать. — Всё с тобой носятся, как с хрустальной вазой. А ты хоть бы раз брата на работу устроила. Всё сама-сама.
— Мама, я тебе сколько раз говорила: он взрослый мужик. Пусть сам устраивается. У меня другая жизнь.
— Ах, другая! — мать всплеснула руками. — У тебя, значит, жизнь, а у нас, выходит, выживание?
Борис молчал. Он вообще всегда молчал, особенно когда надо было отвечать.
— Мы с отцом всю жизнь тебя тянули! — продолжала Галина. — На кружки, в институт, квартиру тебе на первоначальный платёж помогли. А теперь ты как будто чужая. А у брата, между прочим, трудный период.
— Пятый год, — бросила Нина. — Период, видимо, хронический.
— Не язви! — повысила голос мать. — У него стресс. Девушка бросила, на стройке его обсчитали. Сейчас ему нужна помощь.
— Так пусть устроится охранником. Или курьером. Как все.
— У него спина, — вмешался Борис. — А ты… у тебя же машина. И отпускные скоро. Мы с мамой подумали…
— Что я продам машину и отдам вам деньги? — Нина сложила руки на груди. — Вы в своём уме?
— Мы — семья! — закричала мать. — Ты что, совсем совесть потеряла?
— Мама, совесть — это не когда ты пашешь за троих, а потом тебя доят. Совесть — это когда ты своих детей любишь одинаково, а не одному всё, другому — только упрёки.
Пауза. Тишина, как перед бурей.
— Ну раз так, — Галина Ивановна взяла пакет и поставила его в коридоре, — Значит, нам тут не рады. Но знай: ты ещё приползёшь. Жизнь — штука круглая. И ты не вечная.
Она развернулась на каблуках и потащила Бориса за собой.
Нина стояла в коридоре, дышала тяжело, как после бега.
— А я думала, это моя квартира… — пробормотала она, глядя в белые стены.
На полу остался пакет. Внутри — старая кастрюля, банка с солёными огурцами и коробка с Борисовыми футболками.
Как напоминание: родных не выбирают. А вот дистанцию — можно.
— Ты им реально ничего не пообещала? — Ольга сидела на том же диване, только уже без зефира и с глазами по пять рублей. — Ни копейки?
— Ни копейки, — кивнула Нина и поджала губы. — Хотела ещё и консервы вернуть, но остыло уже. Пусть забирают в суде, если хотят.
Ольга фыркнула.
— Знаешь, у тебя начался тот самый период, когда нормальные женщины заводят кота, а ненормальные — блокируют родственников. Слушай, это же праздник! Надо отметить. Вино есть?
— В холодильнике. Но я сначала спать. Я сегодня с восьми в переписке с налоговой и отделом продаж. Завтра снова на галеры.
— Ну хоть ты себя не предала. Это уже подвиг. А если мама снова припрётся?
— Не припрётся. Я номера заблокировала. Все. Даже тётю Свету, чтобы через неё не лезли. Телеграмм — в игнор, WhatsApp — до свидания.
На следующее утро, за чашкой кофе, Нина почувствовала странную лёгкость. Как будто после простуды — дышать вдруг легко. На кухне было чисто, за окном пели птицы, даже мусоровоз проехал без характерного бряканья.
На работе — тоже благодать. Никто не орёт, отчёты сданы, клиенты довольны. Мир будто наладился. До вечера.
На парковке её ждала мать. В пальто, уже без пакетов, но с лицом прокурора присяжных времён Сталина.
— Мы с тобой не закончили, — сказала она, когда Нина открыла машину.
— Мы с тобой вообще не начинали, мам, — Нина скрестила руки.
— Я не позволю тебе бросить брата.
— Ты мне сейчас это на парковке будешь объяснять? Люди смотрят.
— Пусть смотрят! Пусть видят, какая ты: неблагодарная! Мы с отцом последние рубли вытаскивали! А ты что?
— Я, мать, не обязана кормить взрослого бездельника, который от слова «работа» у него — экзема!
— Не смей так про брата! — Галина Ивановна повысила голос. — Он ранимый! У него душа тонкая!
— Как у дырявого чулка, — Нина открыла дверь машины. — Я поехала. И тебе советую тоже. На такси.
Галина схватила её за руку.
— Так просто ты не отделаешься! Я тебя вырастила! Я тебе помогала! А теперь ты обязана помочь брату! У него ничего нет!
— У него есть ты! — Нина вырвала руку. — Содержи его сама!
— Хорошо. Ты это запомни. У тебя будет своя семья — и ты всё получишь назад. Сдачей. От детей. Бог всё видит.
— Передай Богу, что я ипотеку на себя брала. Он будет в курсе.
Галина развернулась и ушла. Плечи прямые, шаг уверенный. Словно выиграла, а не проиграла сцену.
Нина села в машину и минуту просто сидела, уставившись в руль.
— Всё, — прошептала она. — Теперь — точно всё.
Прошла неделя. Молчание — как в гробу. Ни сообщений, ни звонков. Только странные лайки от Бориса в «Одноклассниках» — на её старых фотках с корпоратива.
На работе всё шло по плану. Начальник даже похвалил: «Вы стали резче, Нина Сергеевна. Мне нравится. Больше напора».
По вечерам — тишина. Иногда до тошноты. Ольга звонила, приглашала «на вино и жалобы», но Нина не шла.
И вот однажды — понедельник. Самый обычный. И тут — уведомление от банка. Запрос на досрочное погашение кредита. По её паспорту.
Она застыла. Сердце ухнуло куда-то в желудок.
Позвонила в банк. Там — сухим голосом:
— Поступил запрос от нотариуса. Наследственные документы, заявление от вашего брата Бориса Галина.
— В смысле? — переспросила Нина. — Я жива. Я не умерла. И никто мне ничего не завещал.
— Видимо, произошла ошибка, — извинился менеджер. — Но заявление было оформлено через нотариуса. Они считали, что вы выехали за границу навсегда.
— Я в Химках, а не в Швейцарии!
Она бросила трубку и вбежала в квартиру. Вся тряслась. Открыла почту — да, письмо от нотариуса. Борис подал документы на временное управление её имуществом — «в связи с её отсутствием и отключением всех контактов с семьёй».
Через час она уже была у адвоката.
— Это попытка мошенничества, — сказал он. — Но всё зависит от того, какие документы они предоставили. Если есть фальшивые справки, мы пойдём по уголовке.
— Там мать. Она на всё пойдёт, — Нина смотрела в стену. — Я думала, она просто истеричка. А она — расчётливая истеричка.
— Не подписывайте ничего. Не разговаривайте с ними. Уведомление в полицию — немедленно.
На следующий день она вызвала слесаря и поменяла все замки. Потом — вызвала установку сигнализации. Потом — удалила брата из всех соцсетей. И только потом — наконец села и заплакала.
Не потому что жалко. А потому что страшно. Потому что они — свои. Родные. И могут вот так.
Через два дня Нина пришла с работы и увидела у двери коробку. Без подписи. Без адреса. Внутри — детские рисунки, её школьные грамоты и старое письмо от папы: «Ниночка, знай: мы тебя любим, что бы ни случилось».
И записка от руки:
«Ты была хорошей. Пока не забыла, кто ты. Мама».
Она аккуратно закрыла коробку, занесла в квартиру, поставила в шкаф и достала телефон.
В чёрный список добавился ещё один контакт:
Мама.
— Ты понимаешь, что они уже перешли все границы? — Ольга металась по кухне с бокалом, будто искала, чем бы запустить. — Мать! Твоя мать! С чужими паспортами, нотариусами, этими выдумками про «выехала за границу»…
— Угу, — Нина вжималась в кресло, глядя в пустую чашку. — А всё началось с кастрюли супа.
— Да при чём тут суп, Нинка! Они из тебя дом хотели выдавить. Машину. Деньги. Спокойную совесть. Всё!
— Потому что у меня получилось. А у них — нет. И знаешь, мне всё время казалось, что я недостаточно. Всё старалась доказать, заслужить…
Ольга села рядом и крепко обняла.
— А теперь ты живёшь. Впервые.
Нина кивнула. Но это была тишина перед бурей. Настоящая буря началась через неделю.
В пятницу в дверь постучали. Спокойно, настойчиво. Открыла. Перед ней — он. Борис.
— Нам надо поговорить, — сказал он. — Спокойно.
Нина вышла в подъезд. Дверь оставила открытой, на всякий случай.
— Ты что-то хотел?
— Мне мать не нужна. Мне нужно объяснение. Почему ты всё это сделала?
— Что именно?
— Заблокировала. Выгнала. Полицию подключила. Мы же родные.
— Я тебе не банк и не фонд соцстраха. Я тебе ничего не должна. Я тебя не бросала — ты сам исчез лет на шесть. А теперь пришёл — с претензиями.
— Я в себя приходил! — рявкнул Борис. — У меня депрессия была. А ты даже не позвонила!
— Я не врач. И не твоя сиделка.
Он приблизился. В глазах — злость и обида. Такая, от которой хочется закрыть лицо руками.
— Ты — эгоистка, Нинка. Всю жизнь строила свою карьеру, пока мать с отцом тянули на себе всё. Ты бы хоть вспомнила, кто за тобой в детсад бегал!
— Ты? — усмехнулась Нина. — Да ты максимум мою кашу ел, пока я в музыкалку носилась.
Он толкнул её. Не сильно. Но неприятно. Как щелчок по лицу.
— Осторожно, Боря. Это подъезд. Тут камеры. И свидетели бывают.
— Думаешь, я боюсь? — Он выдохнул и, будто осознав, отступил. — Ты предала семью.
— Нет, — сказала она. — Семья предала меня. Когда решила, что я — источник ресурсов, а не человек.
Он смотрел на неё. Потом отвернулся. И бросил напоследок:
— Ты останешься одна. С квартирой. С машиной. С карьерой. Но одна. Потому что с тобой невозможно.
И ушёл.
Нина захлопнула дверь. И впервые — не расплакалась.
Через месяц пришло письмо. Рукописное. От Галины Ивановны. Бумага в цветочек, как в 90-х.
«Нина. Ты всегда была упрямая. Но я думала, что ты всё же родная. А ты выбрала чужих.
Отец не хочет тебя видеть. Борис лежит — нервный срыв.
А ты, наверное, празднуешь. Пусть будет по-твоему.
Но запомни: когда тебе будет плохо — не звони. Ты нам больше не дочь.»
Она прочитала дважды. Потом спокойно сложила письмо и сунула в папку с документами. Приложила к выписке из ЕГРН. Сверху положила свой паспорт и завещание, которое оформила на благотворительный фонд «Старость в радость». И подписала: «На случай непредвиденного».
Потом заварила чай. Вышла на балкон. Внизу дворники шумно сгребали листву. Где-то смеялись дети.
— Ну и пусть, — сказала она в голос. — Пусть я теперь без семьи. Зато с головой.
Телефон лежал на столе, молча. Без уведомлений. Без требований. Без «ты обязана».
И это было… не страшно. Это было — правильно.
