— Опять за своё, Наташа, прекрати. — Отец говорил резко, будто пилил старым напильником.
— Да я даже не… — начинаю оправдываться, но он обрывает меня, произнося сквозь зубы:
— Ты позор нашей семьи, не приходи на мой юбилей, буркнул отец
Хотелось бы посмеяться, но стою, словно провинившаяся девчонка, у двери кухни. Пятьдесят четыре года, два образования, а руки дрожат, как перед директором школы. «Позор» — это слово долбит в голове. Клеймо.
— Ты слышишь меня? — Он словно выталкивает слова, будто пытаясь казаться более значимым.
— Слышу, — отвечаю ровным голосом. Без злости, без мольбы.
Мама молча перебирает сухари в хлебнице, словно ищет крупицы ускользающей судьбы. И моя судьба рядом, зажата в тиски между тем, «как должно быть» и «кому я нужна».
— Пап, — тихо прошу, — ну хватит, это же твой праздник, это…
— Мой, — обрывает, — и ты на нём лишняя. Всё решено. Не пререкайся.
И в этот момент словно гаснет свет, и твоя мечта уносится ввысь, а ты стоишь, тянешься к ней, но она всё дальше и дальше.
Вечером звонит сестра:
— Наташка, что ты ему наговорила? Он с утра как зверь. Мама ревёт. Была бы ты нормальной… как все…
Я усмехаюсь. Без радости. Словно снимаешь скорлупу с яйца, а под ней трещины.
— Не приду, — тихо говорю. — Позор.
— Да ладно тебе, — вздыхает она. — Ты же знаешь… Он любит тебя. Просто не умеет показать.
— Он любит не меня, — отвечаю, — а тот образ, который сам придумал.
Пауза.
— Ему просто… тяжело.
Да кому сейчас легко, думаю я. Смотрю в окно — соседские кошки ищут тепло. У каждого своё место под солнцем.
А ведь двадцать лет назад я уже слышала это обвинение: «Позор». Потому что институт — не тот, замуж — не за того, родила одна, без печати. У сестры всё проще: муж, трое детей, дача по выходным. А я словно чужая ветвь на семейном дереве, обломок, который забыли во дворе.
И юбилей отца — это праздник не для меня. Не для таких.
Знаешь, память хранит странные вещи:
— Ты у меня умница, — когда мне было пятнадцать, и мы убирали гараж.
— Ты не такая, как все, и это хорошо, — шептал он, когда забирал меня ночью с вокзала.
Но эти слова остались в прошлом, словно детские игрушки в траве под окном.
Следующий день.
Иду на рынок, покупаю табак. Отец курил «Казбек», хотя уже тридцать лет как бросил. Вот такая у нас память. Потом — бутылку старого коньяка, который он пил, когда «всё было хорошо». Прошу продавца красиво упаковать покупку.
Подарок, который он не примет.
Но я всё равно купила.
Вечером долго смотрю на старую фотографию из альбома: мама молодая, с короткой стрижкой, отец угрюмый, как киногерой, а я, грязная, лезу к нему на колени. Вернуться бы туда. Хоть на миг. Может, всё было бы иначе?
Но… всё осталось бы по-прежнему? Ты же, Наташа, не умеешь притворяться.
***
Иногда мне кажется, что я словно гость на чужом празднике. Ночные грезы разворачивают старую кинопленку: резкий запах отцовской обуви после посещения гаража, искренний смех матери из радиоприемника, бумажные фонарики, и щемящее чувство: почему у всех нормальные дети, а я…
Помню, в детстве, лет в десять, я принесла из школы самодельную фигурку из глины: неказистый человечек, с царапинами, но с румянцем на щеках – мое отражение, как я сейчас понимаю. Отец лишь покачал головой:
– Лучше бы ты математикой занялась…
А мне так хотелось услышать искреннюю похвалу.
Мама же ласково гладила меня по голове:
– Все хорошо, доченька. Главное, чтобы от всего сердца, понимаешь?
Понимание приходило только с мамой. Она принимала мой неразборчивый почерк, мои стихи, написанные на обоях, мои плохие оценки и первые платки, которые я упрямо завязывала по-своему. С отцом все было иначе: “Ты должна”, “Ты же девочка”, “Ты же дочь Насти”.
В юности я стала еще более непокорной: рано начала работать, влюбилась в музыканта, ушла из дома к подруге на полгода. Отец молчал, только скрипел зубами за ужином, а мама тайком приносила мне шоколад на работу.
После всех разногласий мы сидели втроем на кухне в новогоднюю ночь и обсуждали погоду, цены на сахар, соседскую утку – но только не наши отношения.
И вот, снова юбилей. Вся семья собралась под старой крышей бабушкиного дома – родители, сестра, множество племянников, соседи и какой-то новый «важный гость», которого я даже не знаю в лицо.
Я рассматриваю подарок: табак, коньяк, маленькое письмо, сложенное вдвое. Никаких извинений – только:
“Папа, с юбилеем. Я стараюсь. Твоя Наташа.”
Смотрю на сумку и думаю, отдать ли подарок сестре? Оставить его у ворот? Или уронить возле калитки, ведь отец ни за что не примет его из моих рук. Смешно – пятьдесят лет, а все как прежде.
По радио передают новости: “Сегодня тепло, в области без осадков, ветер умеренный, давление стабильное”.
А у меня внутри нарастает буря, все давит и накапливается.
Я присела рядом с котом Василием, он потянулся и посмотрел на меня свысока, как это умеют делать только дворовые животные. Возможно, именно так и проявляется любовь в этом мире: по чуть-чуть, через шерсть, через ласку за ухом, через чай с любимой выпечкой.
Собираясь выйти на улицу, я вспомнила, что пять лет назад мы так же готовились к дню рождения мамы. Только тогда мама еще улыбалась, а отец принес первый торт.
«Давайте без ссор», – всегда просила она. «Пусть сегодня будет спокойно».
Тогда мне казалось, что это просто слова.
Сегодня я понимаю: это было заклинание, чтобы мы оставались вместе, чтобы не разошлись разными путями.
Я осторожно открываю старый ящик в прихожей, где спрятано мамино письмо ко мне, написанное незадолго до ее смерти. Я перечитывала его много раз – боюсь, что если перестану читать, то забуду все. А там все так просто:
“Доченька, я горжусь тобой. Пусть папа ворчит, но я тобой горжусь. Ты как весенний дождь – может быть, немного упрямая, но всегда настоящая. Не сдавайся, пожалуйста. Тебя любят.”
Когда я складываю снимок, из глаз текут слезы, которые невозможно остановить. Вытираю щеки и улыбаюсь сквозь слезы.
Звонит соседка:
– Наташа, держись там. Отец у тебя добрый, но упрямый, ты же знаешь.
Держись.
Это слово стало моим девизом.
Завтра юбилей.
***
Влажное утро встречает промозглой сыростью, прошлогодняя листва прилипает к подошве, вызывая щемящее чувство утраченных возможностей – словно каждый шаг оставляет след в зыбкой памяти, от которой не убежать. Бесцельно направляюсь к магазину, без видимой на то причины – вроде бы и хлеб есть, и молоко не закончилось. Просто не могу найти себе места: словно внутри бушует шторм – сверкают молнии, дует ветер, а снаружи царит унылая тишина.
У самого выхода из дома – сестра. Стоит полубоком, как будто торопится, но все же задерживается ради меня.
– Наташка, – тихо произносит, – ну, здравствуй. Ты что, действительно не придешь?
Смотрю на ее утомленное лицо, с едва заметными тенями под глазами, небрежно собранные волосы – знаю: она всю ночь пекла пироги, укладывала детей, а теперь еще и меня «спасать» пришла.
– Не знаю… – тяну время, изо всех сил стараюсь оставаться невозмутимой, но внутри все кипит.
Сестра с шумом выдыхает, поджимает губы.
– Знаешь, он сам весь на взводе. Вчера опять припоминал твои “проделки” двадцатилетней давности, но… – вдруг теряет свой пыл, поправляет шарф, – не знаю, Наташа, может, все еще наладится. Главное, не проявляй упрямство.
Молчу. Несколько секунд наши взгляды встречаются, не в силах разорвать эту незримую связь детства. Хочется крикнуть: “Я не виновата, правда!”, но вместо этого просто протягиваю ей пакет с подарком и тихо говорю:
– Передай от меня. Если спросит – скажи: так нужно.
Сестра берет мою руку. Сжимает крепко, до боли.
– Может, зайдешь хоть на минутку? Хотя бы на улице…
Качаю головой.
– Мне лучше не стоит.
Обратный путь кажется бесконечным. Над городом – серый туман, словно кто-то набрасывает шаль на изболевшуюся спину России. Каштан у тротуара черный, как в детстве, когда мы с сестрой боялись под ним стоять, чтобы “не заговорил”. Сейчас под ним никого, кроме одинокой кошки, греющейся на теплой решетке люка.
Вспоминаю, как в юности мечтала сбежать – в Ленинград, в Сибирь, куда угодно. “Зачем тебе это, – гремел тогда отец, – они уезжают – теряют себя. Останься. Здесь твои корни!” Но возможно ли вырастить яблоню в земле, где ее не ждали?
Дома неуютно и тоскливо. Ставлю чайник, достаю из шкафа мамино блюдце, касаюсь губами его теплой поверхности, мысленно уговаривая себя: “Ты не одна, все образуется”. Но почему же так тяжело на сердце?
Телефон издает протяжный гудок – это тетя Клава прислала смс:
“Поздравляю его! Пусть свою гордость пирогами заедает!”
Невольно улыбаюсь сквозь слезы. Тетя всегда знала, где у нас самое уязвимое место.
В середине дня раздается звонок от племянника:
– Тетя Наташа, а ты не будешь петь для дедушки? Он говорил, ты раньше умела – “Пшеницу колосками”, ну?
В груди – пустота, и едва слышным голосом отвечаю:
– В другой раз, зайчонок… Передай дедушке, что у меня болит горло. Пусть послушает радио.
Он упрямо настаивает:
– Он все равно любит твой голос. Даже когда ругается!
В телефонной трубке повисает тягостная тишина.
– Ладно, тетя Наташа, поправляйся.
Тем временем за стеной гремит посуда, в соседних квартирах слышны радостные крики – музыка, хлопки, безудержный смех. За каждым этим смехом – чей-то семейный оплот, крепкий, несмотря на все невзгоды.
А у меня – тишина, сорок пять метров, тапочки и чай, который почему-то кажется горьким.
Подарок унесла сестра. Скоро позвонят, и я буду притворяться, что “поддерживаю”.
Но в душе – пустота, как в покинутой раковине.
Раздался звонок.
– Наташ, это я… Папа прочитал записку. И… ну, он сказал маме: “Все равно вредная, упрямится…” Но письмо не выбросил, спрятал в карман. Видишь? Значит, не все потеряно.
Я молчу. Сестра добавляет – совсем тихо, будто боится, что ее кто-то услышит:
– Придешь – никто тебя не выгонит.
– Не могу, Лена.
– Ладно… – Слышно, как она плачет.
До вечера я пересматриваю фотографии на стене, перечитываю мамины письма, смотрю в окно. И вдруг отчетливо понимаю – будет ли прощение, не будет – главное, я продолжаю их любить. Даже если наши сердца говорят на разных языках.
***
Неожиданно рано сгустились вечерние тени, словно день придавил плечи непосильной тяжестью. За окном мелькали спешащие силуэты прохожих, а я, застыв на месте, всматривалась в надвигающуюся темноту, тщетно пытаясь отыскать в ней что-то родное. Мне казалось, что вот-вот появится образ матери – невысокой, с чуть склоненной головой… Но мимо шли лишь незнакомцы, а фонарные ветви покачивались, напоминая усталые жесты дирижера.
В домах напротив одно за другим загорались окна, открывая взгляду калейдоскоп чужих семейных торжеств. Где-то звучал смех за праздничным столом, где-то затягивали задушевную песню, где-то разгоралась ссора, тут же сменяющаяся примирением – объятием или просто взглядом. Люди… они такие, как и мой отец: любят своими старыми, упрямыми сердцами, не всегда находя нужные слова.
Я мысленно переносилась в дома моих родных: представляла, как сестра щедро намазывает масло на хлеб, племянники яростно спорят из-за компьютера, отец делает вид, что занят чем-то важным, а мать заботливо смахивает крошки со стола, словно стирая следы времени.
Вновь раздался телефонный звонок.
— Ну, как ты? — голос двоюродного брата, всегда немного хриплый, по-мужски сдержанный.
— Да нормально, Серёж, — отвечаю, пытаясь придать голосу хоть каплю радости.
— А у нас тут веселье в разгаре! Твой отец уже совсем развеселился. И, представляешь, твой коньяк на столе! Даже сказал, что будет пить только за здоровье “всех дочерей”. Именно так и сказал – “всех”.
Сергей немного помолчал.
— Знаешь, Наташ… Да брось ты переживать. Ты все равно для него дочь.
— Дочь, — эхом повторила я. — Только не совсем обычная. “Семейный позор”.
В трубке раздался смех.
— Да какой ты позор? Он просто не умеет правильно выражать свои мысли. У него ведь тоже сердце – простое, упрямое… Ну, ты же знаешь.
— Да, знаю…
Вечер принес с собой тяжесть на душе – скорее не от обиды, а от захлестнувшей тоски. Я рассматривала фотографии, перебирала старые письма и вдруг наткнулась на помятую тетрадь, затерявшуюся среди книг. Открыла ее и увидела на третьей странице, написанные моей рукой в спешке строки: “Если со мной что-то случится – простите друг друга. Не вините никого. Любовь бывает разной”.
Это было письмо, написанное матери накануне ее последней операции, письмо, которое я так и не решилась ей отдать.
Тяжело вздохнула. Вот ведь как получается: годы идут, а мы остаемся все теми же обиженными детьми – жаждем любви не такой, какую нам дают, а такой, о какой мечтаем. И год за годом не находим в себе сил сказать об этом.
Вздох, тяжесть в груди, кружка остывшего чая.
Я представляла себе, как сейчас отец поднимает бокал:
— За дочь… за всех, — произносит он с легким укором, избегая смотреть в глаза кому-либо.
А в это время мой телефон издает короткий звук уведомления – “Ваш баланс подходит к концу”… И это – обыденность моей жизни.
Легла рано, но сон не приходил. Город где-то вдалеке продолжал свою жизнь, затягиваясь сигаретами, радуясь чужими радостями. А рядом лишь кот Василий тихонько мурлыкал на подушке, касаясь моими волосами усами.
Одиночество давит.
Стыдно – но пока не получается иначе.
В мыслях пишу отцу бесконечное количество писем: “Папа, можно я просто приду? Вот такая, какая есть…”
Но так и не решаюсь отправить ни одно из них.
***
Наступившее утро словно замерло: небо заволокло тучами, телефон безмолвствовал, даже кот спал на радиаторе с необычайной безмятежностью. Порой тишина давит сильнее громких скандалов. Завариваю насыщенный кофе (отец всегда возражал: «Кофе – это не для нас, лучше пей чай»), переливаю в мою любимую кружку с небольшой трещиной. Вглядываюсь в кофейные разводы на столе – словно в карту собственной судьбы. Места, где неоднократно тщетно пыталась стереть неоправданные надежды, но они въелись намертво.
Около полудня раздается звонок. Мама с трудом наливала воду в чайник, в плече ощущалась давняя боль – но мамы давно нет, это я машинально зову ее, когда тревожно или больно.
На экране высвечивается имя: «Папа».
Внутри что-то болезненно сжимается, но отвечаю обыденным тоном:
– Да…
– Наташа, как ты там? – голос сдержанный, резкий, как будто и не вчера отчитал меня.
– Все в порядке, пап, – стараюсь говорить ровно. – Еще раз поздравляю. Надеюсь, все прошло хорошо.
Он откашливается (еще один отцовский знак – кашель вместо «извини» или «здравствуй»), затем как будто запинается:
– Ну, как там твой кот… этот…
– Василий, – подсказываю я.
– Да, Василий… не растолстел ли? Не раздобрел ли твой котяра, – пытается придать голосу привычные заботливые нотки, но получается натянуто, фальшиво.
Молчу, сдерживая слезы, ни за что не позволю им вырваться наружу.
– Пап, все хорошо. Спасибо, что позвонил.
Он шумно выдыхает:
– Ну… если что-то будет нужно – говори. Не молчи.
И завершил разговор. Простое «если что – говори». В его понимании – это предел сближения.
Позже звонит сестра – энергичная, но, кажется, сильно уставшая:
– Как ты? Папа после вашего разговора весь вечер был погружен в свои мысли. Даже мамину фотографию достал.
«Мамина фотография» – для папы это символ глубочайшей печали. Он носит ее в кошельке с момента ее ухода, но показывает только тогда, когда пытается разобраться в себе.
– Лена, а он… не сердится на меня?
– Да перестань! Он просто такой. Переживает по-своему. Он же все равно любит тебя. Вы оба упрямые, вот и получаете друг от друга не то, что хотите.
Молчу. В душе словно вспыхнул луч солнца. Небольшой, но все же.
Вечером отправляю отцу сообщение: «Пап, если вдруг понадобится табак или что-то еще – не стесняйся. Можешь всегда обратиться».
Ответа не последовало. Но я понимаю: он свою «гордость» еще не скоро преодолеет.
Сижу у окна, перебираю старые письма. Хочется выйти на улицу, пройтись мимо чужих окон, послушать – вдруг где-то еще звучит музыка, которую любила мама в детстве, вдруг кто-то зовет к столу таких же, как и я? Но понимаю – у каждого за окнами, за занавесками, у каждого свои трудности.
Тихо, одиноко.
Но не отчаянно.
Перед сном думаю: возможно, когда-нибудь, лет через десять, отец произнесет вслух: «Ты не позор, Наташа, а моя дочь». А может, и нет – так и будет скрывать эту простую истину за своей суровой оболочкой. Но главное – этим вечером я снова немного поверила в любовь.
***
А сейчас хочу поделиться не только своими мыслями.
В этот вечер, после завершения торжественных поздравлений, суеты и вручения подарков в честь юбилея, отец долго оставался сидящим у окна. Праздник закончился, но сон к нему не приходил. Вкус дешёвого коньяка оставался во рту, а сердце сдавливала тяжесть, словно невысказанные слова застряли в горле.
Он пристально смотрел на сложенный вдвое листок бумаги:
«Папа, с юбилеем! Я стараюсь. Твоя Наташа».
Долгое время он просто держал записку в руках, перебирая её пальцами, будто ища ответ в самой бумаге. За стеной ещё не спал младший внук, слышался взволнованный голос Лены: «Пап, давай ещё яблочного пирога!» – а здесь царила тишина, пустота, прерываемая лишь стуком его сердца.
Возможно, впервые за многие годы его посетило навязчивое чувство: что-то было сделано не так. Что мост был построен не в том направлении.
Внезапно всплыло воспоминание:
– Маша… – шепотом произнёс он, снимая фотографию жены с полки, еле слышно добавив:
– …А я опять не понял нашу Натку…
Грусть сдавливала, наваливалась всей тяжестью. Он помнил, как держал её маленькой на руках, катал на санках по весенней слякоти, стоял под балконом, выкрикивая: «Наталья! Спускайся вниз!» Помнил и тот момент, когда впервые назвал её «позором семьи» – когда она пошла не «туда», не к «тем».
Отец был хмурым, добрым, но так и не научился говорить ласковые слова.
– Проблема не в ней, а во мне, Маша… – неожиданно признался он вслух, но кому он это говорил?
Он долго перебирал письмо, затем спрятал его в карман. Снова достал фотографию матери, положил рядом.
– Прости меня, дочка… – впервые за много лет мысленно обратился он к ней.
В душе, казалось, немного потеплело, но слова так и не вырвались наружу. Лишь внутри что-то ныло, глухо и бессильно. Впервые появился страх: вдруг не успеет сказать самое важное. Страх, что эта встреча может оказаться последней.
Он заснул на диване, не укрывшись пледом, с зажатой в руке запиской.
Утро наступит быстро – обычное, будничное. Он снова станет взрослым, строгим, привычным отцом. Но внутри останется осадок.
Иногда героями наших семей оказываются не те, кто принимают смелые решения, а те, кто так и не смогли произнести: «Я скучаю. Я люблю. Я горжусь тобой».
***
Время – обманчивая штука: замирает в ожидании радости и несётся вихрем, когда приближается несчастье.
Прошёл месяц после дня рождения отца. Звонок от сестры, голос какой-то странный, прерывистый:
– Наташ… С папой… ему плохо. Он в больнице.
Внутри меня словно что-то надрывается. Сердце – как птица, ударившаяся о стекло.
– Когда это случилось?
– Вчера ночью. Скачок давления, проблемы с сердцем… Доктора говорят, что пару дней – и можно домой.
Затем шёпотом, не сдержавшись:
– Просто… Наташа, приезжай, пожалуйста. Не для него, а для себя.
Я лечу в автобусе, вцепившись пальцами в поручень, словно держась за последнюю надежду. За окном проносятся знакомые места: Школьная улица, Комбикормовый завод, Заводской район – каждое название вплетено в мою жизнь, в прожитые годы, в провинциальные ароматы.
В голове – сумбур из всех папиных обидных слов, маминого голоса, чужих успокаивающих реплик. И всё это нагромождение ради этой встречи.
В больничном холле кто-то плачет, кто-то перешептывается, где-то капает вода в старое ведро. Сестра встречает меня у входа, глаза воспалённые.
– Он… совсем ослаб. Пожалуйста, не злись на него, хорошо?
В горле першит, говорить почти невозможно:
– Да я не злюсь.
– Только не ссорьтесь…
В палате наверху папа удивлённо поднимает на меня взгляд. Его глаза не такие, как раньше – не строгие, а растерянные, почти наивные.
– Здравствуй, Наташа. – Будто вчера мы не ругались и не было этих долгих лет обид.
– Здравствуй, пап.
Рядом стул, руки дрожат, хочется сказать самое важное – то, что молчало годами. Но в горле, как всегда, комок.
– Я тебе варенье принесла, – тихо, неуместно, по-бытовому…
– Видел, – отвечает он. – Спасибо.
За окном то ли снег, то ли дождь, то ли небо расползается тёмными полосами.
– Пап, – шепчу я, – я… я упрямая, знаю. Прости, если что… Ты ведь… Да, я такая.
Тишина.
Только он моргает чаще обычного.
– Наташа. Ты моя дочь. Всегда моя, – с усилием произносит он и отводит взгляд. – Прости, что мало понимал. Старый я дурак.
Вот и всё… Слова, которых я ждала всю жизнь.
Не “торжественно”, не “как полагается” – а тихо, на больничной койке, между двумя вздохами.
Мы молчим рядом долго. Потом приходит врач – уводить его на процедуры, а мне хочется остаться там до скончания времён, просто держать его за руку.
В коридоре я встречаю сестру. Она говорит:
– Спасибо, что приехала.
А я сквозь слёзы улыбаюсь:
– Теперь мне легче.
Я вдруг понимаю: прощать намного легче, чем копить обиды. Особенно в этой старой больничной палате, где запах лекарств смешивается с запахом жизни.
***
Конец приходит не с закрытием двери, а когда смолкает последний вопрос: стоит ли отпустить обиду или цепляться за неё, будто за единственный шанс выжить в бескрайнем море.
Отец ушёл незаметно – ночь была густой и тихой, ни звука вокруг. Я спала у кровати матери, и мне привиделся странный сон: словно мы снова все вместе на даче, давно, в июне, мать смеётся и зовёт к столу, отец приветливо машет рукой с огорода… Я бегу к ним, боясь не успеть, пока всё не исчезло – трава, солнце, их голоса.
Проснулась от тишины – сразу почувствовала, кожей ощутила: сердце отца остановилось, и мир стал другим.
Было много забот – врачи, люди в белых халатах, будто жизнь можно аккуратно сложить в бумагу и унести в папке. Сестра плакала безутешно, я держалась до последнего – только дома, когда все ушли, села на кухне между стульями и осознала: пустота теперь другая. Не болезненная, а как огромное тёплое одеяло, тяжёлое и необходимое.
Я долго держала в руках ту тетрадь с посланием к матери – “Простите друг друга, любовь бывает разной”. И поняла: возможно, у нас не получилось ярко, не получилось “правильно”, не было высоких слов. Но мы простили, хотя бы в конце общего пути.
Теперь я завариваю чай, как отец, всегда с лимоном; смотрю в окно по вечерам, и вижу где-то, в прохладной сиреневой дали, их: отца на скамейке, мать с чашкой, словно они зовут меня к столу.
Иногда братья и сёстры собираются у меня, смеются, ссорятся, вспоминают старые шутки. А иногда никто не приходит, и я просто сижу, слушаю город, вспоминаю всё хорошее и печальное.
Иногда звонит сестра:
— Наташ, как ты?
— Лучше всех, Лен, — смеюсь я. — И хуже всех, как всегда. Но теперь я всё понимаю.
Они ушли, но осталась потребность прощать, не говорить всего, иногда даже не любить до конца – но всё равно быть вместе.
Грустно? Да, несомненно.
Но, наверное, для семейного счастья достаточно просто… не бояться любить, даже когда это причиняет боль.
