Когда меня спрашивают, помню ли я тот разговор, в ответ лишь кривая усмешка трогает мои губы. Как забыть тот момент, когда мир, казавшийся незыблемым, вдруг дал трещину? Все началось, как всегда, с незначительных примет: запах наваристого супа из кухни, барабанная дробь дождя по жестяному отливу за окном. Но в одно мгновение ты уже стоишь на пепелище того, что было утром.
В то злополучное утро я застал Свету в полумраке комнаты – съежившись на диване, она беззвучно всхлипывала, уткнувшись в экран телефона. Я опустился рядом, несмело коснулся ее плеча.
— Свет, нам нужно поговорить…
— Опять? – ее голос полоснул, как бритва. – Я вчера вымоталась до предела.
Я глубоко вздохнул, собираясь с духом. Начинать всегда непросто.
— Мама… Ей совсем плохо. Помнишь, врач говорил – перелом бедра, ей нельзя оставаться одной. Я… я долго думал. Давай заберем ее к себе?
Света обернулась так резко, словно я окатил ее кипятком.
— Значит… твоя МАМА будет жить ЗДЕСЬ? – Тогда я ухожу, – отрезала невестка, и в этом тоне не было ни испуга, ни обиды – лишь нечто звериное, чуждое моей Свете.
Я молча смотрел на нее, не находя слов.
Я завороженно наблюдал, как она поднимается, руки мелко дрожат, щеки пылают нездоровым румянцем. Легкая косынка соскользнула на висок. А мне будто меж ребер вонзили ледяной кинжал.
— Свет, погоди… Это же моя мать… – всхлип вырывается наружу, едва не переходя в крик, я силюсь вытолкнуть слова.
Света замерла у самой двери, резко развернулась. Ее глаза – как две льдинки. Бесстрастные, не дрогнувшие.
— А я кто тебе? Напоминание в телефоне, что у тебя еще и жена есть?
Я сжал кулаки под столом до побелевших костяшек, чтобы не закричать в ответ: «Да, ты – жена!». Но там, в другой комнате, моя мать. Семьдесят восемь лет. Женщина, пахнущая свежим хлебом, обнимавшая меня даже тогда, когда я пытался казаться «взрослым».
Я откашлялся и почти прошептал:
— Я ведь прошу не навсегда…
Света истерически расхохоталась – хрипло, надрывно.
— Хочешь, чтобы я стала бесплатной сиделкой? Мы не договаривались, что я… что я…
И снова этот взгляд, отчужденный, будто я – незнакомец. Словно все, что было между нами, перечеркнуто одним словом: «мама».
— Ну так что?! – она кричит, но не громко, а словно давясь собственным голосом.
— Я не могу ее бросить, понимаешь?! Она…
— А меня? – Света бросила слова, как отравленные дротики:
— Выбирай! Либо я, либо она!
Воцарилась звенящая тишина, словно стены комнаты вмиг стали толще на метр. Даже часы перестали тикать. Я, не веря собственным ушам, прошептал:
— Я не могу тебя заставлять.
Она вскинула подбородок, словно принимая вызов:
— Ну вот и решили.
Стремительно, как в горячке, она начала собирать вещи, шаря по шкафчикам – простынь, зубную щетку, флакон любимых духов. Я попытался остановить ее, схватил за локоть, но она отдернула руку, словно дикая птица.
Дверь захлопнулась с такой силой, что побелка осыпалась с потолка.
Лишь спустя двадцать долгих минут на кухне появилась мама. Бледная, шатающаяся, но с натянутой улыбкой.
— Сынок… Все в порядке?
А я сидел, оседая на табурет, словно перечеркнутый жизнью человек. Не мог даже плакать – слезы будто высохли.
Мама положила свою теплую ладонь на мою руку и тихонько зашептала что-то успокаивающее, а я вдруг осознал: вот она – цена выбора. Когда на одной чаше весов любовь и благодарность к матери, а на другой – хрупкая надежда на счастье с любимой женщиной. Говорят, время лечит. Но не всегда того, у кого болит душа.
Вечером закипел чайник, и мама тихо позвала меня ужинать. Молчание стало главным аккомпанементом в нашем доме.
Я не знаю, кто из нас проиграл больше. Но без Светы даже дождь за окном казался злее.
Мама жила у нас уже целую неделю. Казалось бы, тот же дом, те же стены… Но каждый звук теперь отдавался эхом, било набатом по сердцу. Стиральная машина работала иначе – натужнее, словно нарочно заглушая тишину. Да что там – даже холодильник вздыхал тяжелее обычного.
Мама поначалу держалась бодро. Старалась не мешать, все делала сама, тихонько. Но я видел: ей тяжело, да и взгляд стал другим – робким, почти виноватым.
— Ты прости меня, сынок, – шепот из-под одеяла в ночной тишине, – не хотела я такого. Света ведь хорошая, просто устала, может… нервы, – и тут же добавляла, словно оправдываясь: – Я скоро поправлюсь – и обратно домой, ты не переживай!
А я? Я словно раздвоился: ночью ворочаюсь без сна, вглядываясь в темный потолок, ищу глазами на стене Светкину косынку – ее больше нет. Днем машинально перебираю мамины таблетки, варю ей компоты, обзваниваю врачей… День за днем, по замкнутому кругу. Без Светы в квартире поселился ледяной сквозняк. Не физический, конечно, – сквозняк в моей душе.
Раз в два дня звонила Света. Все одно и то же:
— Где мои документы?
— В ящике с дротиками…
— Зеленые носки не видела?
— В комоде, четвертый ящик…
Разговоры – как опись имущества после развода.
Но однажды вечером телефонный звонок разорвал привычную тишину. Резко, болезненно:
— Ты в курсе, что мне теперь жить негде? Я пока у подруги, но не собираюсь так вечно.
— Свет… Я понимаю… Но мама… Ты знаешь, я не могу иначе.
— Ты сделал свой выбор!
В этот вечер я стоял у окна, смотрел, как мокрый снег смешивается с тусклым светом фонаря. Мама возилась на кухне, тихо напевая себе что-то под нос. Сглатывала слезы? Не знаю… Я не привык видеть свою мать плачущей.
Вспомнились вдруг разговоры с отцом – из далекого детства, до его безвременной кончины. Как они спорили, не стесняясь меня, за старым самоваром. Мама – всегда за семью, за «терпи, сглотни», отец – крепкий, немногословный, но всегда умел отстоять право быть главным хоть раз в жизни. Умел тогда как-то всех помирить… Мне же в голову приходила лишь одна мысль: что если согнуться окончательно, сломается все вокруг?
Иногда ловил себя на крамольной мысли: а права ли Света? Может, люди имеют право требовать от жизни чего-то для себя, не принося себя в жертву бесконечно? Но в ту же секунду – мамины пальцы, узловатые от прожитых лет, ее седая коса, ее тихое, почти беззвучное «сынок, я жду, не опаздывай». Да как же я могу предать ее?
Однажды утром меня едва не прорвало:
— Мам, – выдохнул я за чаем, – если бы ты не болела… Все было бы иначе.
Она слабо улыбнулась:
— Вот и я думаю – если бы я не состарилась, тебе не пришлось бы выбирать. Это не твоя вина, сынок.
А у меня язык будто прилип к небу.
Так пролетели три долгие недели. Мама стала чаще вставать, опираясь на трость. Окна оставались такими же мутными – сквозь них даже весна казалась унылой. Я стал чаще прислушиваться: не слышно ли шагов Светы за дверью, не ошибся ли кто-то номером звонка? Тоска поселилась где-то глубоко под ребрами, прямо за сердцем. Порой накатывало злобное отчаяние – и на маму, и на Свету, и на самого себя. А затем – всепоглощающее чувство вины.
Однажды я обнаружил мамины вещи, аккуратно собранные у порога. Она ждала этого момента, наверное, не первый день:
— Сынок, позвони Свете, попроси прощения. Я могу уйти – и в больницу, и куда угодно…
Я смотрел на нее – и не верил своим глазам. Она собралась уйти, чтобы избавить меня от мук выбора…
Тогда я впервые за много лет обнял ее так крепко, как в далеком детстве:
— Мама, не уходи. Без тебя… совсем пусто.
Она замерла в моих объятиях. В глазах – слезы, а у меня – ком в горле.
Каждый день длился, как целая вечность. Сколько я еще смогу выдержать? Даже не знаю…
Весенние дни тянулись невыносимо долго и как-то не к месту. За окном кипела жизнь: выгуливали собак, сновали топ-менеджеры в дорогих галстуках, спешил куда-то рыжий парень с букетом тюльпанов… А я все ждал – чего? Письма в почтовом ящике, тихого звонка в дверь, хотя бы маленького знака от Светы… Но, видимо, пишут лишь тогда, когда прощают.
Это произошло субботним утром – по радио хрипел старый джаз, мама пыталась сделать зарядку:
— Раз-два-три-четыре…
Вдруг – звонок. Резкий, как выстрел.
Я выбежал в коридор. Света. Стоит с большим пакетом, лицо бледное, упрямое. Во взгляде – не надежда, а скорее злость и обида.
Я распахнул дверь. Она не вошла первой.
— Ну, ты доволен? – ее голос сорвался на полуслове.
Я, не зная, что ответить, просто кивнул – и вдруг почувствовал себя предателем перед ней, перед мамой, перед самим собой, перед всем на свете.
— Я пришла за вещами, – в ее голосе прозвучала сталь. – Не хочу никаких скандалов. И не жди, что я передумаю.
Мама выглянула из кухни, застыла на пороге. Света бросила ей быстрый, ничего не значащий кивок – сухой, как чужому человеку.
Я опустил взгляд:
— Света… Если бы мы могли как-то…
— Как?! — в голосе истерика сплелась с яростью. — Я должна доживать с чужой женщиной под одной крышей?! Пропитаться запахом лекарств, драить полы, пока ты… Ты хоть раз поинтересовался, чего хочу я?
Робкая попытка приблизиться встретила отпор:
— Не смей прикасаться. Всё кончено.
Словно лезвием полоснуло по сердцу:
— Ты даже не попытался нас спасти! Так пускай твоя маменька теперь тебе семью заменяет! — и, привычным резким жестом, стирает влажную дорожку слез.
Мечется, собирая вещи в охапку, роется в шкафах, словно одержимая. Рвался помочь, но замер, не смея.
Мать несмело попыталась разрядить обстановку, лишь коснувшись моего плеча. Под этим взглядом я не просто сжался — съежился, словно меня вывернули наизнанку.
Света уже в дверях – закатное солнце коснулось её волос золотой кистью. Я, окаменев, стою в проёме… Её последние слова, брошенные в спину:
— Ты сам сделал свой выбор. Будь счастлив в объятиях своей матери — если это вообще возможно.
Дверь захлопнулась, отрезав от мира.
В коридоре мгновенно похолодало. Мать, едва слышно:
— Прости, сынок. Зря я приехала. Старый я балласт…
Вдруг осознал: я не в силах утешить ни её, ни себя. Лишь серая, всепоглощающая пустота и тихий шелест её сочувствия – вот и всё, что у меня осталось.
В доме смолкло всё: радио, чайник, даже собственные шаги. Тишина сдавила виски.
Осел в кухонное кресло, зарылся лицом в ладони. Не хотелось ничего: ни кричать, ни плакать, ни искать оправдания.
В этом молчании пульсировали вина, обида, злость, усталость.
Мать тихонько гладила по голове, как ребёнка. И я, взрослый мужчина, не выдержал – всхлипнул. Не от боли, а от зияющей пустоты внутри.
Первые дни после её ухода прожил как в беспамятстве. Вымытые полы, свежая постель – всё чужое, всё не то. В шкафах ещё витает её запах, в книге закладка на её странице… Выбросишь всё до последнего – пустота останется.
Мать двигалась по дому тише тени – круги под глазами залегли глубже, старенькая кофта с протертыми локтями… Готовит картошку, иногда даже пирожки печёт… Смотрю на неё – тоска душит: зачем ей всё это, если сын – словно чужой человек.
Оба стали немногословны. По утрам она тихо спрашивала:
— Как спалось?
Я, стараясь не ранить:
— Лучше не бывает…
Но оба знали: покоя в этом доме больше не будет. Там, где ступала Света, теперь зияет выжженная земля… Даже её чашка, забытая на столе, превратилась в реликвию.
Иногда, глядя в окно, ловил себя на нелепой мысли: а вдруг она вернётся? Замрёт за дверью, переступит порог… Но никто не возвращался. Лишь весна робко пробивалась сквозь стекло.
Через пару недель мать, с опаской, заговорила:
— Сынок, если бы могла, ушла бы давно. Не обижайся, ладно? Так будет лучше для всех…
Я лишь кивнул в ответ. Слишком устал спорить.
Пришлось разом повзрослеть. Квартира – словно чужое наследство, жена – как далёкий мираж, покой – развеялся по ветру. Лишь мать рядом – и ожидание нового дня, где не будет ни страстной любви, ни яростных ссор, ни настоящей радости, ни горьких обид.
Иногда под вечер закипает злость – на Свету, на мать, на себя… Но и она отступает, оставляя лишь тягучее, глухое упорство жить дальше.
Так и влачим своё существование: два неприкаянных человека в одной, слишком тихой квартире. День за днём. Иногда мать гладит меня по голове, иногда я согреваю её руки. Без слов – лишь тепло, почти никому не нужное.
Говорят, время лечит. Скорее, делает боль привычнее.
За стенами города по-прежнему бурлит жизнь, люди влюбляются, ссорятся, мирятся… Но внутренняя пустота не отступает. Разве что, когда мать спит, я стараюсь не плакать. Чтобы не тревожить её и без того измученную старость.
Теперь у меня только мать – и ощущение, что, потеряв всё, прежним уже не стать.
