Ирина проснулась от звука капающей воды — кран на кухне опять подтекал. Мелочь, а раздражает. Особенно по утрам, особенно когда никто, кроме тебя, этим не займётся. В квартире пахло старым деревом, остатками вчерашнего компота и валидолом — привычный коктейль одиночества и возраста.
Квартира была её. Родительская, в сталинке с потолками выше человеческих амбиций. Два окна на бульвар, одно — в куда более жизненную сторону, во двор, где по утрам шумели дети, а вечерами пили те, кому «ещё по двадцать, просто не в паспорте». После смерти отца, Ирина осталась тут одна — с Олегом, конечно, но его присутствие в доме всё больше напоминало гул телевизора в соседней комнате. Он есть — но ты его не слушаешь.
Когда они познакомились на работе, Олег был внимательным, молчаливым — как ей тогда казалось, — надёжным. Он улыбался, когда она приносила ему чай, называл «умница», водил по музеям. После свадьбы стал всё чаще улыбаться в телефон, и всё реже — ей. А теперь в квартире вечно кто-то недоволен: то пыль не та, то шторы «как у старухи», то кресло скрипит так, будто издевается.
— Мам, ну правда, — услышала она вчера, проходя мимо кухни, — ну как ты себе это представляешь? У нас двушка в Текстильщиках, а тут — центр. Её одной столько площади зачем?
«Её» — это была она. Всё ещё живая, всё ещё стоящая на кухне в халате, с замёрзшими пальцами, которые не слушаются, когда достаёшь чайник из-под раковины. Но обсуждали её в третьем лице.
Ирина не вошла. Она в таких ситуациях молчала. Сначала. До поры.
Свекровь появилась через два дня. Без звонка, с пластиковыми пакетами и взглядом, будто это она тут родилась. Села на диван и сказала:
— Ну вот. Родительский след, как говорится. Теперь бы в пользу молодёжи — и закрыть вопрос.
Ирина посмотрела на неё поверх очков. Улыбнулась даже. Очень вежливо.
— А вы чай будете?
— Я кофе. У меня давление, но я уже не борюсь.
Кофе она нашла — старый, в банке от варенья. Заварила, подала, молча села напротив.
Свекровь говорила долго: о квадратных метрах, о духоте, о том, как Олегу тяжело ездить на работу, а ей — спускаться по лестнице. Олег сидел рядом, смотрел в телефон. Ирина кивала. Смотрела на его затылок. В какой-то момент он поднял глаза, почувствовав.
— Что? — спросил.
— Ничего, — сказала она. — Просто думаю, как у тебя хорошо получается исчезать, даже когда ты в двух шагах.
Она встала, убрала кружку. На кухне она услышала, как свекровь шепчет:
— Не хочет отпускать. А сама — посмотри на неё. Полдня в халате, как тень по квартире. Не жизнь, а нафталин.
Ирина вернулась. Взяла в руки старую газетную подставку под обувь. Подошла к шкафу, вытащила из-под него свои отцовские носки, всё ещё пахнущие его одеколоном.
— Не переживайте, Мария Петровна, — сказала она с ровной интонацией. — Тут всё в нафталине. Даже память.
— Я не поняла…
— Не надо понимать. Я сейчас суп поставлю. У нас обед в три.
Первый трещинный звук прошёл, как сквозняк: тихо, но ощутимо. Пока ещё без ссоры. Но в воздухе уже пахло не только валидолом — но и чем-то опасно закипающим.
Мария Петровна осталась ночевать. «Ну а чего мне мотаться, когда завтра опять обсуждать? Мы ж семья, правильно?» — сказала она, расправляя на диване свой невыносимо лиловый халат с драконами. Диван заскрипел, как будто протестуя. Ирина просто кивнула и пошла на кухню мыть чашки. Тщательно. До скрипа.
Олег тоже не уехал. Сказал, что «мама устала, пусть полежит, я тут посторожу». Кого? От кого? Видимо, от неё же. От своей законной жены.
На следующий день всё началось с кастрюли борща и шепота в коридоре.
— Она же одна, Олег, ну чего ты мямлишь? Поговори по-нормальному. Предложи ей деньги. Ну хочешь, я скажу?
— Мам, да я говорил уже! Она вцепилась, как… Я не знаю! Словно в ней квартира живёт, а не она в квартире!
Ирина стояла за дверью. В руках — полотенце, на лице — ни дрожи, ни тени. Только взгляд, как у фарфоровой куклы, в которую дети играли слишком долго. Она не шла с ними ссориться. Пока.
После обеда она пошла складывать бельё в шкаф. Старый, громоздкий, ещё папин, он не закрывался до конца — одна дверца всегда оставалась приоткрытой, будто что-то слушала.
Складывая полотенца, Ирина вдруг заметила: на полке, где она хранила документы, лежит что-то чужое. Бумажка. Вытащила — выписка из реестра, нотариально заверенная. Запрос на долевую собственность. Олега и… Марии Петровны.
Секунд десять Ирина стояла с этой бумагой в руке. Потом аккуратно положила её обратно. Закрыла дверцу. Без звука.
— Ирин, ты там? — окликнул её Олег из коридора.
Она вышла, вытирая руки о фартук.
— Да. Тут у тебя бумажка в шкафу лежит. Наверное, забыл. Очень интересная.
Олег побледнел. Заметно. Даже свекровь оторвалась от телевизора.
— Не надо лезть туда, — тихо сказал он.
— Прости, я думала, у нас теперь всё общее. Даже шкафы, — сказала Ирина, и в голосе прозвучало нечто опасно-спокойное.
— Мам, ну ты не так поняла! Это просто — ну, на всякий случай…
— Это ты не понял. Я не мёртвая. И не слабоумная. И не твоя.
Мария Петровна вскочила:
— Вот и началось! Я ж говорила! Она сейчас в суд пойдёт! А квартиру-то ты, между прочим, с ней делил двадцать лет! Справедливо, если…
— Хватит, — сказала Ирина. — Мария Петровна, давайте честно. Вы считаете, что я вам мешаю?
— А что, разве нет? — рявкнула та. — Вы — женщина без детей, без работы, без перспектив! И сидите тут, как памятник. Я своему сыну счастья хочу. А вы — тормоз. Извините.
Наступила пауза. Даже холодильник замолчал. Даже кран перестал капать.
В этот момент в дверь позвонили. Спасительно. Или наоборот.
На пороге стояла Раиса Григорьевна. Соседка. Легендарная. В прошлом — географичка, в настоящем — совесть подъезда.
— Ну здравствуйте, — сказала она и глянула мимо плеча Ирины в комнату, где замерли Мария и Олег. — А я смотрю, у вас тут климат сменился. Атмосфера — как на вулкане.
— Проходите, — сказала Ирина. — Как раз вовремя. Раиса Григорьевна всё видит. И всё слышит. Правда ведь?
— Правда, — кивнула та, проходя и разглядывая всех, как на экскурсии. — А я, между прочим, помню, как вы эту квартиру получали. Ваш папа с войны вернулся и двадцать лет на заводе без выходных. А вы, Мария Петровна, что сделали для этих стен?
Свекровь пожала губы. Олег встал.
— Мам, мы пойдём, ладно?
— Да идите, конечно, — сказала Ирина. — И захватите бумажку из шкафа. А то она мне с бельём не сочетается.
Раиса посмотрела на неё с уважением. Потом, когда они ушли, села и наложила себе ложку борща из кастрюли.
— М-да, — сказала она. — Хороший борщ. Но вкус с горчинкой. Прямо как у вас в доме.
Ирина вздохнула. Села напротив. Помолчала. Потом тихо:
— А вы верите, что можно прожить с человеком двадцать лет — и не знать, кто он?
— Можно, — кивнула Раиса. — Особенно если он сам не знает, кто он.
Ирина улыбнулась, но не глазами. И добавила соль. Хотя борщ был солёный.
Ирина проснулась в тишине. Такая тишина бывает только после бури — когда всё уже сказано, хлопнуто и разобрано по эмоциям. Квартира будто выдохнула вместе с ней. Ни шагов, ни шёпотов, ни пластиковой сумки у двери с надписью «Любимый внук». Только скрип старого стула на кухне, да ветер, подминающий под себя штору в спальне.
Олег не вернулся.
Он ушёл на следующее утро после сцены с Раисой Григорьевной. Молча. Без сбора чемоданов — только захлопнул дверь и отправил позже смс: «Я подумаю. Нам всем нужно остыть».
Она не ответила.
Через три дня он всё же позвонил. Селекторно, без голоса:
— Мам говорит, мы перегнули. Я — виноват, но ты тоже… могла бы быть гибче.
Ирина слушала. Как за диктором на вокзале — вроде слова знакомые, а смысл мимо.
— Ты приходил ко мне как в дом. А теперь хочешь забрать этот дом с собой? — спросила она.
Он замолчал.
— Я просто хотел, чтобы всем было удобно, — выдохнул он.
— Удобно? Знаешь, что удобно? Удобно сидеть, пока за тебя кто-то всё решает. Я устала быть твоим решением.
Она положила трубку.
На следующий день пришёл конверт — суд. Заявление на определение доли в совместно нажитом имуществе. Он всё-таки подал. Или не он. Она уже не знала. И не хотела знать.
Раиса Григорьевна пришла на чай. Принесла пирог и молчание — в знак поддержки. Они ели его молча, как две участницы проигранной революции.
— Пойдёшь в суд? — спросила Раиса, отодвигая чашку.
— Пойду, — сказала Ирина. — Но не ради квартиры. А чтобы вернуть себе право спать спокойно.
Суд был спустя три недели. Зала — маленькая, прокуренная, как будто в ней обсуждали не законы, а судьбы.
Олег сидел, глядя в стол. Мария Петровна не пришла. «Приболела», — сказал он.
Ирина стояла, будто с нею — не документы, а белый флаг. Но под белым — осталась броня.
Суд признал квартиру её личной собственностью — наследство, оформленное до брака. Пункт, против которого не попрёшь даже с мамиными советами.
Когда они выходили, он догнал её у входа.
— Ир… Я не хотел вот так.
Она посмотрела на него. Впервые — без боли. Только с усталостью.
— А я не хотела остаться с кастрюлей супа и трещиной внутри. Но, видишь, мы оба добились своего.
Он хотел сказать ещё что-то, но она уже пошла.
Домой. В свою квартиру. Где снова пахло валидолом, капустой и теперь — свободой.
Она включила чайник. Села за стол.
Никакой новой жизни. Просто — старая, но теперь честная.
Открыла ноутбук. Новая вкладка. Пусто.
И написала: «Как я перестала быть чужой в собственной квартире».
А потом — чуть ниже:
«Свобода — это когда ты один. Но ключи только у тебя».
