Свадьба у них была как у всех. Без гусей, но с салатом «Оливье». Жених в синем костюме, невеста в платье напрокат, а свекровь — в образе трагической вдовы, которая одна вырастила гения. Анастасия тогда ещё смеялась — тихо, внутри, — когда Нина Петровна третий раз за вечер напоминала, что выносила, выкормилá и воспитала «вот этого самого мальчика, будущего опору семьи». Под «семьёй» свекровь имела в виду не невесту, разумеется, а себя. Мир был чётко поделен на «мы с Лёшей» и «всё остальное».
Алексей и правда бежал на первый её зов. Он мог отменить стоматолога, встречу с подрядчиком и даже поход в кино с женой — лишь бы мама не скучала. Он носил на руках не Настю, а свою прошлую жизнь. И, надо сказать, делал это с завидной гордостью.
— Она одна меня подняла! — говорил он, как будто оскароносную речь читал. — Одна! Без мужа! С тремя работами и язвой!
Настя тогда кивала. Молча, из вежливости. Ну, язва — это серьёзно. Хотя где-то в глубине души, там, где ещё теплилась наивная вера в брак как союз двух равных людей, она чувствовала: всё не так просто.
Первый год был ещё ничего. Ну, разве что каждый визит Нины Петровны превращался в спектакль с репликами типа «Лёшенька всегда любил курочку с хрустящей корочкой, не так, как некоторые», или «Я в его годы уже имела стаж работы, а не… вот это всё». Настя глотала сарказм, как противную микстуру: может, поможет.
Но терпение, как и акции на стиральные машины, не вечно.
Началось с мелочей. Алексей то покупал маме утюг «с парогенератором», то оплачивал ей поездку в санаторий, где, по словам самой Нины Петровны, «и лечить толком не умеют, но хоть кормят прилично». Потом мебель. Потом ремонт. А вишенкой на торте — золотые серьги с бриллиантами. Настя, уже не надеясь на здравый смысл, осмелилась:
— Лёш, может, это… ну, немного перебор?
Муж посмотрел на неё так, будто она предложила продать почку бабушки.
— Ты не понимаешь, — сказал он глухо. — Мама отказалась от всего ради меня. Она всю жизнь ничего себе не позволяла.
— Может, и не надо было? — чуть не вырвалось у Насти, но она сдержалась. Что-то в её нутре уже скрипело, как ржавая дверца, но ещё держалось.
А потом был ужин. И свекровь с лицом жертвы глобального заговора.
— Меня опять затопили, — произнесла она, будто объявляла о начале войны. — Лифт не работает. Потолок течёт. Обои пузырятся. А соседи… кошек развели! Кошек, Настя! Целый приют! — она всплеснула руками. — Я не могу там больше жить.
Настя, наивная, как первокурсница, предложила подать в суд. Нина Петровна смерила её взглядом, достойным великой актрисы, забытой кинематографом. Потом повернулась к сыну:
— Лёша. Мне нужна новая квартира.
Новая. Квартира. Как кружка с крышечкой: удобно, практично, красиво.
И вот тут Настя ожидала чего-то вроде «мы подумаем», «нам надо обсудить», ну хотя бы «дорогая, как ты на это смотришь?». Но Алексей просто кивнул. Кивнул. Как будто мама попросила не соль, а двухкомнатную в центре.
Вечером Настя набралась духу:
— Лёша, ты правда считаешь, что мы можем позволить себе купить маме квартиру?
— Возьмём кредит, — пожал плечами он, будто речь шла о кофе на вынос.
— А мы? А наша квартира? Наши дети?
— Мама не может ждать, — повторил он, как заклинание.
И тут в Насте что-то затрещало. Ненароком, как стекло от резкого удара. И с того момента она начала видеть: в этой семье она была не женой, а второстепенным персонажем. Эдакой симпатичной декорацией к трагедии сильной женщины и её сына.
Дальше — хуже. Алексей с мамой листали сайты недвижимости, обсуждали квадратуру, район, вид из окна и даже форму балкона. Настя была третей лишней в квартирном вопросе, который вдруг стал главным в их жизни.
И вот однажды он вернулся с горящими глазами:
— Нашёл! Идеальный вариант! Новостройка! Вид — загляденье! И всего-то шесть миллионов!
Настя, которую и за триста рублей могло перекосить, когда они шли на еду в кафе, попыталась сдержаться:
— Лёша… ну, это же… половина наших доходов.
— Да хватит драматизировать! — сказал он и налил себе чай.
Как она не разбила эту кружку о стену — загадка. Наверное, любила. Или просто была воспитана.
Но дальше — больше. Когда дошло до кредитной истории, Алексей, не моргнув глазом, сообщил:
— Возьмёшь на себя. У тебя всё чисто, а мне не дадут.
И тут Настя, вежливая, выдержанная Настя, впервые за долгое время ощутила прилив настоящего, благородного гнева. Такого, от которого хочется купить себе чемодан, а потом новый паспорт и начать всё с нуля, желательно без свекрови в радиусе ста километров.
— Нет, — сказала она. Просто. Глухо. С окончательностью ядерной зимы.
— Что — нет? — Алексей замер.
— Я не буду брать на себя кредит ради твоей мамы.
И в этот момент между ними, бывшими когда-то «мы», пробежала трещина, точнее — пропасть. Невозвратная. Без моста и вертолёта.
Настя поняла: он не просто не услышал её. Он не умел слышать. Потому что слышал только одно — голос матери. Как зов сирены. Или тост в её честь.
— Купи ей сам, — сказала она и ушла собирать вещи.
В эту ночь она спала у Иры. На раскладном диване. Под пледом с оленями. И, надо сказать, спала как убитая. Без снов, без тревоги, без запаха маминых котлет и маминых обид.
А утром подала на развод.
Утром, когда Настя вышла из загса с бумагой о подаче на развод, она не чувствовала ничего. Не боли, не облегчения — только звонкую, пугающую тишину внутри. Как после пожара: всё сгорело, но ещё не остыли стены. Было бы здорово заплакать, размазать тушь по щекам и уткнуться в плед с печеньем и сериалами, как показывают в кино. Но Настя пошла в аптеку. Купила витамины, пластырь, средство от бессонницы — на всякий случай — и мятную жвачку. Потому что если ты в разводе, дыхание должно быть свежим.
Ира, подруга и убеждённый холостяк, принимала Настю с лёгкой смесью жалости и сарказма:
— Ну что, наконец проснулась, Золушка? Принц оказался сыном королевы, да? Той самой, что съедает не только яблоки, но и невест?
Настя усмехнулась. Потом заплакала. Потом снова усмехнулась.
— У меня ощущение, что я была третьей в их браке. Причём — лишней.
— Ты не была в браке, — отрезала Ира. — Ты была в треугольнике с двумя психотерапевтически зависимыми субъектами. Если бы Нина Петровна могла, она бы тебя в сырье на серьги переплавила. Или как минимум обменяла бы на стиралку.
Настя смеялась и плакала по очереди, как ребёнок на качелях. Поначалу жила у Иры. Потом сняла однушку: облезлые обои, скрипучие полы, запах бывших жильцов — но зато никто не звонил ей по утрам с вопросом, какая форма подоконника лучше — прямая или фигурная.
Алексей звонил. Поначалу часто. Писал сообщения вроде: «Ты с ума сошла?», «Нам же было хорошо!», «Ты не можешь вот так просто всё бросить». Потом начал грубить. Потом умолять. Потом замолчал. Настя, как в старой детской игре, ждала, когда он напишет «я купил маме квартиру и понял, что ты была права». Он не написал.
Оказалось, жизнь после мужа — это не конец. Это начало. Без маминых котлет по воскресеньям. Без вечно критических замечаний: «Ты, наверное, устала, у тебя такие синяки под глазами», или «Алексей, ты опять ешь лапшу? Настя не готовила?». Оказалось, можно жить в мире, где единственный голос в голове — твой собственный.
Поначалу Настя жила скромно. Очень скромно. Зарплата учительницы — это не то, на чём разгуляешься. Но вдруг стало хватать. Потому что никто не покупал больше серёжки за сто тысяч. И не заказывал кухни «под мрамор». И не звонил с просьбой оплатить клинику в Сочи, потому что «терапевты в районной поликлинике — палачи в халатах».
Первые месяцы были похожи на адаптацию после длительного пребывания в чужом теле. Настя училась делать то, чего не делала раньше: покупать себе красивые вещи, есть шоколад в постель, смотреть в окно и не торопиться. Никому не объяснять, где она. Не говорить, с кем пошла на обед. Не подбирать слова, чтобы не задеть маму мужа, которая слышит сарказм даже в молчании.
Иногда бывший муж появлялся в её поле зрения. Как призрак. Звонил. Писал. Один раз они встретились случайно, в супермаркете. Алексей стоял у витрины с кефиром и выглядел так, будто ночь провёл на подоконнике в куртке. Настя — в сером пальто и с мешком яблок — прошла мимо, как мимо соседа по бывшей жизни.
— Настя! — окликнул он. — Ну как ты?
Она остановилась. Кивнула. Смотрела на него, как на открытую банку с вареньем: всё знакомо, но приторно.
— Я хорошо. Работаю. Живу. А ты?
— Мама болеет, — сдался он, как всегда. — Давление. Всё на мне. Я не справляюсь.
Настя вдруг ясно поняла: это всё, что он умеет. Быть сыном. Партнёром — не вышло. Мужем — так себе. Но сыном он был прекрасным. Верным, преданным, слепым. Почти собакой. Только говорящей.
— Леша, тебе не кажется, что ты не справляешься не потому, что мама болеет, а потому что ты до сих пор не понимаешь, где заканчивается она и начинается ты?
Он замер. Потом пожал плечами.
— Всё у тебя слишком сложно.
— А у тебя — слишком просто. Всю жизнь посвятить одному человеку. Даже если он тебе мать.
Они разошлись без обид. Как соседи по общежитию. Случайные люди, которых на время связали бытовые привычки и вечные разговоры о нуждах «третьей стороны».
Весной Настя решила устроить генеральную уборку — в жизни. Уволилась. Пошла на курсы. Освоила онлайн-обучение. Стала преподавать историю детям из других городов. В Zoom. С чашкой чая, в носках. И впервые за долгое время почувствовала, что в этом мире есть угол, где никто не упрекает её в том, что она — не мама Алексея. И не Нина Петровна. И не героиня чьей-то мелодрамы.
Её бывший муж, как позже рассказала Ира, всё-таки купил ту самую квартиру. В ипотеку. На своё имя. Потом снова начал встречаться с одной женщиной — милой, тихой, которая «не лезет в его отношения с мамой». Настя пожала плечами. Сколько угодно таких найдётся. Пока не устанут от бесконечной череды «мама не может ждать».
Настя больше не ждала. Не компромиссов. Не понимания. Не золотых серёжек.
Она просто жила.
Прошло почти полтора года. Настя успела съездить к морю — не в санаторий, а в настоящий, человеческий отпуск, где никто не делал ей замечаний за варикоз, вес или выбор платья. Она завела новую привычку — по воскресеньям спать до полудня и читать, не выходя из-под одеяла. Звучит, может, банально, но когда у тебя за спиной брак с маменькиным сынком и его королевой-мамой, то даже стакан воды ночью — это символ личной свободы.
Она стала другой. Не то чтобы суровой, нет. Просто теперь у неё было лицо женщины, пережившей оккупацию. Вежливое, но с лёгкой усмешкой в уголках губ, как у человека, который знает: если кто-то говорит, что «всё будет хорошо», — скорее всего, врёт. Или хочет занять денег.
С Алексеем она не общалась. Он не писал, не звонил. Иногда кто-то из общих знакомых бросал: «Видели его. Похудел. Ходит мрачный». Настя кивала и продолжала есть свой салат. У неё теперь были другие заботы — курсы, ученики, подруга Ира, которая ухитрилась завести роман с соседом, развестись с ним и снова влюбиться — всё это за один учебный семестр.
А потом пришла… она.
Нина Петровна.
Настя открыла дверь на стук, не глядя в глазок. Кто ещё мог стучать в половине седьмого вечера с такой уверенной деловитостью, как будто заходил не в гости, а в собственную поликлинику?
На пороге стояла та самая. Меньше макияжа, больше шарфа, чуть сутулее — но всё та же осанка. Та же мина — «я сейчас скажу вам нечто важное, держитесь».
— Анастасия, — начала Нина Петровна с деланным достоинством, — я не буду заходить. Я только на минутку.
Настя молча отступила вглубь квартиры. Пусть заходит. Ковры она уже давно выбросила — не жалко.
— Мне нужно поговорить, — продолжила свекровь. Вернее, бывшая. Но, судя по голосу, она так не считала. — По душам. Женщина с женщиной.
Настя кивнула. Её даже не удивило, что та знает, где она живёт. Наверняка Алексей проговорился. Или нашла через знакомых. Или через камеры на подъезде. Эти люди умеют находить нужных людей — особенно, если считают их чем-то вроде должников.
— Я не стану ходить вокруг да около, — продолжила гостья, усевшись без приглашения. — Лёша страдает. Он не признаётся, но я вижу. Он похудел. Не ест. Всё время молчит.
— Я не терапевт, — спокойно сказала Настя. — Пусть запишется к врачу. Сейчас модно ходить к психологам.
— А ты не могла бы… — Нина Петровна чуть наклонилась вперёд, словно собиралась дать Насте конфетку. — Ну, поговорить с ним. Поддержать. Он… слабый стал. Совсем. А я одна не справляюсь.
Настя замерла. Не от слов — от интонации. Той самой, старой, командно-прошепчённой, с ноткой упрёка: «Ты должна, потому что ты женщина. Потому что ты была его женой. Потому что я родила его, а значит, ты должна.»
— Нина Петровна, — сказала она тихо, — а вы не задумывались, почему он слабый?
Свекровь откинулась на спинку стула. Скривила губы.
— Ты хочешь сказать, что это моя вина?
— Нет, — Настя встала. — Я хочу сказать, что теперь это — не моя забота.
— Но ты же его любила!
— Любила. Пока не поняла, что между мной и ним — вы.
Молчание повисло в воздухе, как запах жареной капусты.
— Ты думаешь, тебе будет лучше одной? — резко спросила Нина Петровна. — Стареющей женщине, без мужа, без детей?
— Думаю. Потому что теперь я хотя бы знаю, кто я.
Гостья встала. Пальто на ней сидело плохо, шарф мешался. Она вдруг показалась Насте маленькой. Уставшей. Может, даже одинокой. Но Настя знала: жалость — коварное чувство. Оно приходит первой. За ним идёт вина. А потом — снова кредит на чью-то квартиру.
— Ну что ж… — сказала Нина Петровна и чуть дрогнула голосом. — Я попыталась.
— И я. Только полтора года назад.
Когда за женщиной закрылась дверь, Настя почувствовала, как в груди стало свободно. Как будто комната вдруг расширилась. Или она сама выросла.
Позже, за чаем, Ира выслушала рассказ и усмехнулась:
— Приползла? Что, подкаблучник начал хандрить?
— Не знаю, — сказала Настя. — Может, просто увидела, что я живу лучше, чем ожидалось. Без неё.
— Ну ты зверь, Настя. Я бы на порог не пустила.
— А я пустила. Чтобы закрыть за ней дверь не только физически.
Спустя несколько месяцев Настя наконец оформила ипотеку — на себя. Маленькая квартира, без паркета и золотых краёв, но с балконом, куда каждое утро падал солнечный луч. Она выносила туда стул и читала. Иногда даже смеялась.
Летом она встретила мужчину. Не принца, не спасателя. Просто человека, который варил хороший кофе и никогда не спрашивал: «А что мама об этом подумает?»
Алексей написал на её день рождения. Три слова: «Скучаю. Прости. Помнишь?»
Она не ответила. Потому что не скучала. Потому что прощение — это не всегда возврат. А память — штука коварная. Она сохраняет всё, даже то, с чем давно пора попрощаться.
Настя посмотрела в окно. Внизу шла женщина. Очень похожая на Нину Петровну. Только тень. Настя больше не боялась ни её, ни её возвратов.
Потому что теперь она знала цену своей свободы. И она была слишком высокой, чтобы снова отдавать её за балкон и серьги.
