— Я тут подумал, — начал Слава, старательно гоняя по тарелке одинокий листик салата. Он не смотрел на Ингу, его взгляд был устремлён в узор на керамике, словно он пытался найти там поддержку. — Юлька опять на мели. Хозяин квартиры попросил её съехать, время до конца недели.
Инга медленно положила вилку. Она знала, к чему ведут такие предисловия. За три года их брака она выучила эту манеру мужа – начинать издалека, с жалостливой ноты, подготавливая почву для очередной просьбы, связанной с его сестрой. Юля была вечным проектом Славы, его личным крестом, который он с завидным упорством пытался разделить с женой.
— Сочувствую, — ровно произнесла Инга. — Надеюсь, она быстро найдёт что-то новое.
— Ну, с этим как раз проблема, — Слава наконец поднял на неё глаза, и в них плескалась та самая знакомая, хорошо отрепетированная вселенская скорбь. — Денег у неё нет совсем. Искать не на что. Я вот и подумал… У нас же есть свободная комната.
Инга замерла. Вилка так и осталась лежать рядом с её тарелкой, полной ещё тёплого ужина. Внутри у неё всё похолодело.
— Слава, у нас нет свободной комнаты. У нас есть гостиная, наша спальня и моя студия.
— Ну да, я про неё и говорю! — обрадовался он, словно она только что подсказала ему гениальное решение. — Мы можем твой кабинет немного переоборудовать, сдвинуть аппаратуру к стене, поставим диван, и Юля сможет у нас пожить. Ну, пока всё не наладится.
Слово «кабинет» резануло слух. Он всегда так называл её студию, будто это было просто место с письменным столом и компьютером. Он словно намеренно не замечал синтезатор, занимавший почти всю стену, два профессиональных монитора, звуковую карту с путаницей проводов, графический планшет, который стоил как половина их отпуска. Он не видел пространства, где рождалась музыка для инди-игр и оживали персонажи для рекламных роликов. Он видел просто «комнату».
— Это невозможно, — спокойно, но с металлическим оттенком в голосе ответила Инга. Она заставила себя взять вилку и сделать ещё один укус. Еда казалась безвкусной, как картон. — Ты прекрасно знаешь, что я работаю из дома. Мне нужна тишина и полное уединение, чтобы сосредоточиться. У меня на следующей неделе сдача крупного проекта. Я не могу работать в одной комнате со спящим человеком. И не могу просить человека не спать, когда мне нужно работать ночью.
Она излагала факты. Сухие, неоспоримые, логичные. Она апеллировала к разуму, надеясь, что он всё ещё присутствует за этим столом. Но Слава уже переключился в другой регистр. Логика была ему неинтересна, она мешала его благородному порыву.
— Инга, ну ты не понимаешь, — в его голосе появились нотки обиженного упрёка. — Она же моя сестра, ей некуда идти. Мы что, её на улице оставим? Это же не по-человечески. Неужели нельзя потерпеть пару месяцев? Она тихая, мешать не будет.
— Дело не в том, будет она мешать или нет, — Инга чувствовала, как внутри неё поднимается раздражение, холодное и острое. — Дело в том, что это моё рабочее пространство. Единственное в этой квартире. Мои «картинки» и «музыка», как ты иногда говоришь, приносят в наш семейный бюджет вполне реальные деньги. Деньги, на которые мы в том числе покупаем эту еду. Я не могу рисковать своей работой и репутацией.
И тут Слава совершил ошибку. Он перешёл ту черту, за которой простой спор о бытовом неудобстве превращается в нечто гораздо более серьёзное.
— Вот ты опять про своё! — он повысил голос, и его добродушное лицо исказилось от досады. — Вечно у тебя работа, проекты, дедлайны! Неужели твои мелодийки и вправду важнее родного человека? Моей сестры! У неё беда, а ты о своём комфорте думаешь! Где твоё сочувствие? Где твоя душа?
Слова мужа упали на стол между тарелками, как комья грязи на чистую скатерть. «Неужели твои картинки важнее?» Это было не просто обесценивание. Это был намеренный, выверенный удар под дых. Слава знал, как для неё важна её работа, её музыка, её мир, запертый в стенах маленькой комнаты. Он знал, и всё равно ударил.
Инга медленно подняла голову. Её ужин остывал, и она больше не чувствовала голода. Взгляд, которым она посмотрела на мужа, был лишён тепла. В нём не было ни обиды, ни удивления. Только холодная, ясная констатация факта: черта была пройдена.
— Да, Слава. Важнее, — произнесла она ровно, без нажима, и от этого спокойствия её слова прозвучали как приговор. — Моя работа, мои «мелодийки», как ты изволил выразиться, важнее очередного жизненного провала твоей сестры. Важнее, потому что это моя жизнь и мой труд. А Юля — это твоя сестра. Твоя. Не наша общая проблема, а твоя зона ответственности.
Слава моргнул, явно не ожидая такого прямого ответа. Он привык, что Инга спорит, доказывает, но в конце концов уступает его мягкому, но настойчивому давлению.
— Что значит «моя»? Она член нашей семьи!
— Она член твоей семьи, которого ты упорно тащишь в нашу, — Инга слегка наклонила голову, словно рассматривая его под микроскопом. — Давай вспомним. Полгода назад мы искали ей работу. Я лично переделала её резюме, нашла вакансию бариста в приличной кофейне. Её хватило ровно до первой зарплаты, после чего она решила, что это «не её». Потом были курсы по дизайну ногтей, которые оплатил ты. Они оказались «слишком скучными» на второй неделе. До этого была история со съёмной комнатой, откуда её выставили за то, что она три месяца не платила, пока ты был в командировке. Я не перечисляю, Слава. Я констатирую. Это не беда, которая случилась внезапно. Это образ жизни. И я не собираюсь делать этот образ жизни частью своей.
Его лицо начало наливаться краской. Когда факты были против него, Слава всегда переходил на личности.
— Ты всё помнишь! Сидишь и считаешь, кто, когда и что сделал не так! Это же низко! Нужно уметь прощать, помогать человеку, когда он оступился!
— Помогать — это не значит позволять садиться себе на шею и свешивать ноги, — отрезала Инга. — Помогать — это купить ей билет до матери в другой город. Помогать — это дать ей в последний раз денег на аренду комнаты с условием, что она немедленно ищет любую работу. А то, что предлагаешь ты, — это не помощь ей. Это создание максимального дискомфорта для меня.
— Дискомфорта! — он почти выплюнул это слово. — А когда твоя мама приезжала на две недели после операции, это не было дискомфортом? Она занимала гостиную, смотрела свои сериалы целыми днями! Я молчал! Я терпел, потому что это твоя мать!
Инга усмехнулась. Это был его коронный, заготовленный аргумент, который он, очевидно, держал про запас.
— Во-первых, Слава, о приезде моей мамы мы договорились за месяц. Я тебя спросила, и ты согласился. Во-вторых, она жила в гостиной, а не в моём рабочем кабинете, и уходила спать в одиннадцать вечера, а не просыпалась в полдень, когда у меня разгар рабочего дня. И в-третьих, это была неделя запланированного визита больного человека, а не бессрочное подселение инфантильной девицы, которая не может удержаться ни на одной работе. Ты действительно не видишь разницы?
Он вскочил из-за стола. Тарелка звякнула.
— Я вижу только одно! Что моей сестре негде жить, а моя жена вместо поддержки ставит мне условия и ультиматумы! Семья — это когда помогают, не спрашивая! Когда делят последнее! А ты делишь квартиру на «моё» и «твоё»!
— Да, делю! — голос Инги тоже набрал силу, но в нём не было истерики, только сталь. — Потому что эта комната — «моё»! Это мой инструмент, мой станок, мой хлеб! И я не позволю превращать его в ночлежку. Наш дом — это крепость для нас двоих. А не перевалочный пункт для всех твоих заблудших родственников
Спор оборвался так же внезапно, как и начался. Слава, побагровевший и раздосадованный, схватил с вешалки куртку и молча вышел из квартиры. Он не хлопнул дверью, нет. Он закрыл её нарочито тихо, и эта аккуратная, выверенная тишина была куда оглушительнее любого скандала. Она была знаком того, что разговор не окончен, а лишь переведён в другую, более опасную фазу — фазу односторонних действий.
Инга осталась сидеть за остывающим ужином. Она не стала убирать со стола. Пусть эти тарелки, этот недоеденный салат служат немым укором, памятником их разрушенному вечеру. Она встала и прошла в свою студию, закрыв за собой дверь. Здесь был её мир. Воздух пах озоном от работающей техники и слабым ароматом кофе. Она провела рукой по прохладной поверхности синтезатора, коснулась гладкого экрана графического планшета. Это были не просто вещи. Это были продолжения её рук, её мыслей, её таланта. Она села в рабочее кресло, надела наушники и включила трек, над которым работала.
Музыка поглотила её, вытесняя липкое чувство обиды и подступающую тревогу. Ноты и звуковые дорожки были послушны и логичны. Они не предавали, не давили на жалость, не пытались манипулировать. Они просто подчинялись её воле, складываясь в гармонию. Инга работала несколько часов, полностью растворившись в процессе. Она не слышала, как ключ повернулся в замочной скважине. Не слышала тихих шагов в коридоре, приглушённого шёпота, стука поставленных на пол сумок.
Первым сигналом, пробившимся сквозь плотную стену звука в наушниках, был неясный шум со стороны коридора. Незнакомый, чужеродный. Она сняла наушники. И тут же услышала всё: сдавленный женский смешок, принадлежавший точно не ей, и успокаивающий, умоляющий голос Славы.
— Тише ты, она работает, не шуми. Проходи сюда, сейчас всё устроим.
Кровь отхлынула от её лица. Она знала, что это значит. Это было не просто несоблюдение договорённостей. Это был акт прямой агрессии. Демонстративное пренебрежение её словами, её чувствами, её пространством. Он не просто привёл сестру. Он привёл её именно сюда, в её святилище, чтобы поставить перед фактом.
Инга не двинулась с места. Она сидела в своём кресле, спиной к двери, и слушала, как они хозяйничают в её мире. Вот глухой удар — это, видимо, её стол сдвинули к стене. Вот скрип — это что-то тяжёлое поволокли по паркету. Она слышала, как Слава даёт указания, как Юля что-то щебечет в ответ. Каждое слово, каждый звук были как удары маленького молоточка по нервам. Он не просто сдавал её территорию. Он делал это с её же вещами, в её присутствии, пусть и за закрытой дверью.
Наконец, она медленно повернулась в кресле. Встала. Внутри неё кипела ярость, но не горячая, сжигающая, а холодная, как жидкий азот. Она подошла к двери своей студии и резко распахнула её.
Картина, представшая перед её глазами, была хуже любых предположений. Посреди комнаты, которую она ещё десять минут назад считала своей, стояла Юля. Рядом с ней громоздились две потрёпанные клетчатые сумки, из одной торчал край какого-то пледа. Но не это было главным. Главным было то, как изменилось само пространство. Её рабочий стол, её алтарь, был грубо задвинут в угол. Провода от мониторов натянулись, как струны. Дорогой синтезатор был прикрыт чьим-то старым пальто. А сам Слава, её муж, с виноватым и одновременно упрямым выражением лица пытался расправить складки на стареньком раскладном диване, который он, очевидно, только что притащил из кладовки. Он не просто впустил врага в крепость. Он лично открыл ворота и помогал расставлять осадные орудия.
Они оба замерли, увидев её. Юля потупила взгляд, изображая растерянную овечку. Слава выпрямился, пытаясь напустить на себя уверенный вид. — Инга, я… Мы…
Она не дала ему договорить. Она не удостоила Юлю даже взглядом. Её глаза, тёмные и абсолютно спокойные, были прикованы к мужу. Она сделала шаг вперёд, остановившись в центре комнаты, между ним и его сестрой. И затем, холодно и отчётливо, чеканя каждое слово так, чтобы оно вонзилось в его сознание, она произнесла ту самую фразу, которая станет точкой невозврата.
— Если ты так хочешь, чтобы твоя сестра жила рядом с нами, то просто сними ей квартиру, найди ей работу, если ты так за неё переживаешь! Но не тащи её и её проблемы к нам домой!
Фраза повисла в воздухе, плотная и тяжёлая, как могильная плита. Она не была криком, не была истерикой. Это был сухой, безжизненный вердикт, вынесенный без права на обжалование. Юля вздрогнула и инстинктивно сделала шаг назад, прячась за широкую спину брата. Слава же, наоборот, шагнул вперёд, и его лицо из виновато-упрямого превратилось в оскорблённо-праведное. Он обрёл почву под ногами — теперь он был не просто нарушителем, а защитником униженной и оскорблённой.
— Ты что такое говоришь? — его голос зазвенел от возмущения. — Посмотри на неё! Ты хоть видишь, в каком она состоянии? А ты ей такое с порога! У тебя совсем сердца нет?
— Слава, не надо, пожалуйста, — пролепетала Юля откуда-то из-за его плеча. Её голос был тихим и надтреснутым, идеальный инструмент для манипуляции. — Я пойду… Я не хочу быть причиной…
— Вот! Слышишь? — взревел Слава, театрально раскинув руки, словно защищая сестру от невидимой угрозы. — Человек и так на грани, а ты её добиваешь! Это наш дом! И я имею право привести сюда свою сестру, когда ей нужна помощь!
Инга смотрела на него, и в её взгляде не было ничего, кроме усталости. Она больше не видела перед собой мужа, близкого человека. Она видела чужого, слабого мужчину, который прикрывал собственную неспособность решать проблемы громкими словами о семейных ценностях. Спорить было бессмысленно. Слова закончились. Аргументы иссякли. Оставались только действия.
Она молча обошла их. Прошла мимо разложенного дивана, этого убогого символа его победы, и направилась к своему искорёженному рабочему месту. Слава и Юля следили за ней, ожидая продолжения скандала, криков, обвинений. Но Инга молчала.
Она опустилась на колени перед синтезатором. Её движения были медленными, точными и до ужаса спокойными. Словно хирург, приступающий к сложной, но привычной операции. Щелчок. Она отсоединила педаль сустейна. Аккуратно смотала провод и положила его на пол. Ещё щелчок — штекер из аудиоинтерфейса. Затем кабель питания. Она делала всё методично, не глядя на них. Её мир сузился до этих разъёмов и проводов. Она не паковала одежду, не собирала косметику. Она демонтировала своё сердце, свою душу.
— Что… что ты делаешь? — спросил Слава, его голос дрогнул от недоумения. Этот спектакль явно выбивался из его сценария. Он ожидал чего угодно, но не этого холодного, отстранённого ритуала.
Инга не ответила. Она поднялась, отодвинула в сторону его серое пальто, брошенное на её инструмент, и бережно протёрла пыль с крышки синтезатора. Затем так же спокойно и методично начала отключать студийные мониторы, один за другим. Дорогие кабели, которые она подбирала месяцами, теперь лежали на полу аккуратными змейками. Она вынула из системного блока ключ-лицензию к музыкальному софту — маленькую флешку, стоившую больше, чем весь этот складной диван.
Затем она взяла пустой кейс для оборудования. Открыла его и начала укладывать внутрь самое ценное: звуковую карту, микрофон, тот самый ключ-лицензию, все провода. Каждый предмет занимал своё, отведённое ему место в мягком ложементе. Щёлкнули замки кейса.
Только тогда она выпрямилась и посмотрела на мужа. Её лицо было непроницаемым, как маска. Вся буря, кипевшая внутри, улеглась, оставив после себя выжженную, пустую равнину.
— Тема закрыта, — произнесла она тихо, но её голос заполнил всю комнату. — Или твоя сестра ищет другое место, или ты ищешь его вместе с ней. А я, пару дней поживу у подруги, потому что в этом бомжатнике не хочу находиться! А если к моему возвращению она ещё будет здесь, то тебе и правда придётся искать вам ОБОИМ место для проживания! Это я тебе гарантирую, дорогой мой!
С этими словами она подняла кейс. Взяла под мышку графический планшет. Она не стала забирать компьютер или мониторы — это было слишком громоздко, да и не нужно. Она забрала то, что делало её — ею. Мозг и нервную систему своего творчества.
Она прошла мимо них к выходу из комнаты, а затем и из квартиры. Слава и Юля так и остались стоять посреди изуродованного кабинета. Он смотрел ей вслед, не в силах вымолвить ни слова. Он только что победил. Он отвоевал для сестры комнату. Но теперь эта комната была просто помещением с убогим диваном и бесполезной мебелью. Душа из неё ушла вместе с женщиной, нёсшей в руках чёрный кейс…
